Моя земля не Lebensraum. Книга 5. Генерал Мороз

стрелка старик Франк. — У тебя уши белые!
Стрелок Шульц, не переставая напевать своё любимое «Люди гибнут за металл» и, думая, что Франк шутит, с понимающей улыбкой глянул на Франка.
— Ты уши отморозил! Чего ходишь без Kopfschutzeг (прим.: защитная шерстяная шапочка, оставляющая открытым только лицо)?
Шульц испуганно схватился за мертвенно белые, твёрдые на ощупь уши.
Старик Франк принялся массировать правое ухо сослуживца, Шульц тихонько растирал левое.
— Как мороженое мясо, — заметил Франк. — Вроде оттаивает.
— Не отвалятся? — испуганно спросил Шульц.
— Трудно сказать… Да зачем они тебе? Бесполезная вещь для мужика. Был бы ты женщиной — для украшения сгодились бы… Женщина с красивыми ушками… М-м-м…
— Фра-а-анк! — взмолился Шульц. — Не надо о красивых женщинах… Если бы ты знал, как я соскучился по своей Урсуле!
 
Он накрыл порозовевшие уши ладонями и завыл, сначала тихо, а потом всё громче:
— А-а… У-у-у…
— Да, без женщины завоешь, — посочувствовал Франк.
— Какая женщина?! Ухи больно! Ой, как больно! Ой, терпения нет!
Шульц качался из стороны в сторону, словно от зубной боли.
— Да, когда «ухи» оттаивают, это больно, — без сочувствия согласился Франк и тоном рассказчика продолжил: — Арабы смертоносные пыльные бури из пустыни называют «самум». Ледяной ветер со стороны Сибири хуже самума, это «дыхание смерти». Он дует оттуда, где не может жить цивилизованный человек. Если бы мы ночевали в окопах, а не в отапливаемых домах аборигенов, дело было бы schwach (прим.: плохо). Подумать страшно о наших частях, которые продвигаются по открытому пространству. Проклятые снабженцы! Единственный тёплый предмет форменной одежды, которым они нас снабдили, это шерстяные Kopfschutzers. У половины нет шинелей, ходим в разбитой летней обуви.
— Командование велело надевать всё имеющееся нательное бельё, шерстяные носки… — уныло сообщил Шульц.
— Какое заботливое у нас командование! — усмехнулся Франк. — Где бы я их взял, шерстяные носки… Они давно стёрлись до состояния тряпок, которыми даже обувь протирать стыдно.
— У тебя сапоги не тесные? Снабженцы каким-то аппаратом растягивают обувь на два размера, чтобы ноги можно было укутывать газетами.
— Да, пропагандистские газетки теперь нарасхват: ими, как Fußlappen (прим.: портянки; дословно: «тряпка для ног»), можно утеплить ноги.
— Десяток газет на спине, десяток на груди между мундиром и нательной рубахой отлично защищают от ледяного ветра. Особенно, если там напечатана речь Геббельса о наших летних успехах на Восточном фронте, или портрет Гитлера в тёплой Италии. Пяток газет ниже живота, тройку на седалище, по газете-другой вокруг ног — и я надёжно защищён от сибирских ветров! Говорят, газеты с портретами Ленина и Сталина защищают от ветра из Сибири надёжнее. А для утепления стоп очень хороши листовки с русской пропагандой, — усмехнулся непослушными от холода губами Шульц.
В ушах Шульца восстановилось кровоснабжение, и боль стихла. Ушные раковины стали красными и оттопырились, заметно потолстев. Шульц скептически качнул головой, выражая недоверие тому, что портрет Сталина греет лучше портрета Гитлера, и опасливо прикрыл уши ладонями:
— Ухи стали тяжёлыми… Я чувствую, как они болтаются.
— Поменьше крути головой, — посоветовал Франк, — может, не отвалятся.
Он помолчал некоторое время и задумчиво продолжил:
— Коли мы в России, надо брать пример с русских, научившихся жить в этой дикой стране. Даже самые неимущие из русских бедняков умеют защитить себя от лютых морозов. Взять их жилища. Дома выстроены вокруг огромных печей. Стены из толстых брёвен, щели между ними заткнуты мхом, внутри промазаны глиной. Такие стены вбирают в себя и долго сохраняют тепло. Вся семья ночует на печи и вокруг неё. Дома одноэтажные, такие легче натопить, чем двухэтажные. Русские зимой не моются.
   
— Как, не моются? — возразил Шульц. — Почти за каждым домом в деревнях бани.
— Бани у русских не для мытья. Там они греются и хлещут друг друга розгами. Ты когда-нибудь видел, как русские ходят в баню?
— Нет.
— В баню русские ходят коллективно — всей семьей, а иногда и с соседями за компанию. На раскалённые камни льют воду, образуется облако пара, заполняющее помещение. Все рассаживаются по полкам — чем выше, тем горячее.
— Так вспотеешь же! Одежда промокнет.
— А они там сидят голышом.
— Мужчины и женщины?
— Мужчины и женщины.
— Ох, хотел бы я сходить в баню с молоденькими русскими женщинами…
— Когда все сильно вспотеют, мужчины и женщины пятнадцать-двадцать минут хлещут друг друга берёзовыми и дубовыми розгами с необорванными листьями. Затем обливаются холодной водой, ныряют голыми в снег и даже в прорубь.
— Они сумасшедшие? Так истязать друг друга!
— Какая природа, такие и люди. Истязанием в бане они приучают себя переносить русские морозы. Мы с тобой привыкли к цивилизации, к комфорту. А жизнь русского крестьянина нацелена на выживание.
— Нет, я бы не смог так жить. Но в баню сходил бы… Там тепло!
— А нам и не надо так жить. Когда я получу сто гектаров русской земли и десять семей унтерменшей в качестве работников, как, где и кому жить, буду определять сам.
— Чтобы получить сто гектаров, сначала надо победить русских. А иванам, похоже, и дела нет до того, что их основные силы разгромлены. Мне кажется, с каждым днём они сражаются всё яростнее.
Солдаты топтались на морозе, прятали под мышки окоченевшие, обвязанные тряпьём руки. Стоять на месте опасно для ног — кованые подошвы сапог примерзали к земле.
— Русские… Русские… Дикий народ, — с оттенком недоумения бормотал Шульц. — Ужасный народ! Я как-то встретил русскую старуху… Видел бы ты, как страшно она на меня взглянула!
— То была не старуха. То была твоя Судьба.

***
   
Наконец, пришла почта. Первая почта с сентября, третья с начала Восточной кампании.
Красная Крыса с лета не получал вестей от жены, и, вдруг, получил письмо от соседа, в котором тот подробно описал поведение соседки и причину её молчания. Красную Крысу ошеломила неверность жены до такой степени, что он готов был любыми способами вернуться в Германию, чтобы пристрелить соперника.
Стрелок Хольц, знаток женщин, пробормотал у него за спиной, что с таким занудой «коричневого цвета» ни одна женщина не уживётся. Подумав, добавил:
— Для уезжающего из дома на полгода единственный способ быть уверенным, что жена дождётся его возвращения, это оставить её изрядно беременной.
Стрелок Шутцбах, учитель математики по кличке «Профессор», получил от невесты Марты пачку из десятка писем. Она уверяла Профессора в бесконечной любви и делилась планами по поводу празднования помолвки. Её семья уже заготовила шампанское и ликеры из Франции, Rheinwein и Moselwein (прим.: красное и белое вина из Германии). Марта считала, что помолвка состоится не позднее января — все газеты утверждают, что кампания на востоке, со всей очевидностью, почти выиграна, и наверняка завершится к Рождеству. Красная Армия потерпела смертельное поражение, и вермахту осталось всего лишь провести «полицейские зачистки».
Стрелок Йозеф Лемм показал друзьям фото, которое прислала ему жена.
Увидев скептический взгляд Хольца, оценившего внешность женщины весьма посредственной, пояснил:
— Я женился на ней, потому что к тому времени, когда я достиг подходящего для любви возраста, в нашей деревне ничего иного не было. Мое тело нуждалось в женщине, а женщины у меня не было, и я просто сходил с ума. Но у моей жены есть достоинства. Во-первых, мягкая попка и внушительные груди. Во-вторых, неиссякаемое желание заниматься любовью.
— Второе для ситуации, в которой оказался ты, я бы отнёс к недостаткам, — заметил знаток женщин Хольц. — Скорее всего, её неиссякаемое желание сейчас удовлетворяет признанный негодным к строевой службе партийный начальник. И, наверное, она сильно икает, потому что ты часто вспоминаешь о ней. А заниматься любовью, икая, чертовски неудобно, надо тебе сказать. Так что, не мешай им и вспоминай о жёнушке пореже.
— Дурак ты, — незлобливо ругнулся Лемм.
— Какой есть, — не обиделся Хольц. — Умных-то к умным отправили, а меня — к тебе.
— Война! — с сожалением вздохнул старик Франк. — Бывшая вечной любовь во время войны становится краткой и ненадежной, мораль и нравственность обесцениваются.
Старик Франк сидел в старой, пережившей много ночёвок в полях, лесах и окопах шинели с засаленным воротником и бездонными карманами, в которые можно засунуть руки почти до локтей, пыхтел трубкой-носогрейкой. Хорошая поза, если хочешь показать себя безразличным ко всему, отстраниться от коллектива и побыть в одиночестве. Шинели во взводе сохранили меньше половины стрелков. Остальные маялись в морозные дни в кителях и аборигенском тряпье.
— К черту мораль, если завтра ты будешь мёртв! — зло воскликнул Хольц. Но тут же успокоился и спросил: — А ты, Франк, почему не женился?
— Я?
 
Франк подумал и ответил с ленцой:
— В молодости я женился на войне. Так сказать, выгодный брак по расчёту. Планировал за двенадцать лет скопить денег, развестись со службой, жениться на молодой и приятной женщине, купить дом, открыть своё дело… Но двадцать второго июня старая жена развода мне не дала. Сказала: «Майся со мной до победы над русскими».
— Мой знакомый из соседней роты получил отпуск и ездил домой, — со снисходительностью, с какой рассказывают о проказах ребёнка, сообщил обер-ефрейтор Вольф. — Жаловался, что его жена не желала исполнять супружеских обязанностей больше пяти раз в день...
— Пропагандистские установки требуют печься не о жене, — серьёзно заметил старик Франк, — а о том, как защищать фатерланд от большевиков.
— Какие установки, старик! — возмутился Вольф. — Представь: изголодавшийся по женскому телу парень приехал с фронта домой… Он имеет право выбираться из супружеской кровати только чтобы поесть!
— В последнюю ночь перед отправкой на фронт, — прервал рассуждения Вольфа Карл Беер, — ко мне пришла моя Хайди. Спросила: «Ты ведь хочешь со мной быть?». Я ответил, что хочу. Не понял сначала, о чём она. Хайди разделась… Ну… Не совсем. А я испугался… Она спрашивает: «Ну, чего ждешь? Может, это наша последняя ночь». Я понял, о чём она… Но струсил. Как же до свадьбы?».
Все молчали. Даже любитель женщин Хольц не отпустил сальную шуточку по поводу трусости Карла.
— А теперь от вида обнаженного тела мне становится не по себе, — грустно признался Карл. — Сразу вспоминаю виденные на поле боя трупы со вспоротыми животами и выпущенными кишками. Теперь я предпочитаю платоническую любовь в письмах. Моя Хайди… Она чудесная, не такая, как другие… Хрупкая... Её нельзя распотрошить…
— Любовь делает людей слабыми, — вздохнув, пробормотал старик Франк. — Поэтому избавляйтесь от чувств, которые делают солдата слабее.
— Вот, взгляните, это моя невеста. Моя возвышенная в ранг ангелочка возлюбленная, — Карл вытащил из внутреннего кармана пакет с документами, нашёл фото, показал друзьям и похвастал: — Подбор крови у нас первоклассный: с моей стороны — северофризская, с её стороны — нижнесаксонская. Наши дети будут идеальными арийцами. Я молюсь на неё.
— Это ваша прелестнай фройляйн Невеста? Изящная девушка, — признал Хольц,