вяло поковыряв в носу и без интереса глянув сначало на фото, а потом, с интересом, на результаты своих раскопок. — Ваши дети были бы арийцами, если бы… Нет, то, что ты записался в сторонники платонической любви, не главное… Хайди знает, что она уже вдова?
— Что ты имеешь в виду? — с недовольной насторожённостью спросил Карл.
— Восточный фронт, знаешь ли… Мы тут все приговорены к смерти, гибнем по очереди… Только списки очерёдности неизвестны. — Хольц пожал плечами и соскользнул на более приятную тему: — Платоническая любовь — дело твоё, а я уверен, что женщинам больше нравится, когда мужчины относятся к ним, как к женщинам, а не как к бесполым ангелочкам. Лично я от женщин всегда требую одного: спать, спать и ещё раз спать. Но не даю им заснуть как можно дольше.
Хольц подумал и добавил:
— А вообще, я рад, что не обременён семьёй. Постоянный страх за жену и детей — это тяжело. Опасения, что родные могут попасть под бомбардировки даже в Берлине. Волнения насчёт того, дошли ли посылки, те, что посылают они, и те, что шлют им. Нет, семейная жизнь не для меня.
Стрелок Йозеф Лемм с улыбкой смотрел на фото жены. Было видно, что ему приятно смотреть на фотографию.
— Нам в деревне жилось бедно, — произнёс он задумчиво, но без капли сожаления. — Любовь — единственная радость бедного человека.
— Забудь о человеческих радостях, — усмехнулся старик Франк. — Партия говорит, что радость отдельного человека ничто, когда речь идёт о войне за дело великого фюрера!
— К черту партию, фюрера и эту проклятую войну, — почти простонал стрелок Хольц. — Я почти забыл, какая она на ощупь, женщина. А уж, какая внутри, будто и не знал!
— Не думай много о женщинах, а то голова заболит, — серьёзно посоветовал старик Франк.
— Пусть думает, — снисходительно разрешил Фотограф. — Когда его голову продырявит русский снайпер, думать о женщинах ему расхочется. — Я за пару дней до отправки на фронт познакомился с красоткой — пальчики оближешь! Ну и попытался поднять ей юбку выше пояса. А она мне: «Я тоже хочу, но… Только после свадьбы!». Когда? После войны, в братской могиле? — возмутился Фотограф. — Идиотизм… Если два человека хотят, им следует заняться этим. При чем тут свадьба? На войне самое главное — остаться в живых.
— Будь проклята война и все, кто её задумал, — повторил стрелок Хольц.
— За подобные проклятия тебя когда-нибудь повесят, — убеждённо изрёк Красная Крыса.
— Я тоже желаю тебе быстрой смерти без особых страданий, — доброжелательно проговорил стрелок Хольц. — Несмотря на то, что ты заслуживаешь медленной и мучительной. У твоей смерти есть положительная сторона — мы избавимся от коричневой вони, которой несёт от тебя.
И добавил задумчиво:
— Крысиного яду, что-ли, подсыпать тебе в кашу? Попадёшь, наконец, в ад. Говорят, это омерзительное место… Но тебе там понравится. Здесь умирать будешь или наружу выйдешь?
— Чеши язык о ближайшую сосну! Хоть ты и здоровенный, как бык, — презрительно изрёк Красная Крыса, — ума у тебя, как у мертворожденного дебила! Поэтому не мучайся сам и не мучай дебильными мыслями товарищей, а лучше застрелись.
— Можно, конечно, и застрелиться, оставив прощальное письмо: «Мой фюрер, я ухожу, веря в твою идею! Хайль Гитлер!». Проблема в том, что из карабина стреляться неудобно, а пистолета у меня нет. Можно позаимствовать пистолет у начальства… Но имею ли я право застрелиться из нетабельного оружия? Нет, я лучше помучаюсь. И при случае, во время атаки, пристрелю тебя. Очищу наше общество от коричневого дерьма. И вот ещё что… Я бы посоветовал тебе не действовать мне на нервы. После того как меня в последний раз контузило по голове, у меня появилась страсть без предупреждения стрелять в тех, кто мне не нравится.
— Ты мне угрожаешь?! — возмутился Красная Крыса.
— С чего ты взял? — пожал плечами Хольц. — Не было такого.
— Нет, ты мне угрожал! Я слышал! У меня есть уши!
— Ослиные уши. Ладно, живи… Умнее переступить через кучку дерьма, чем пинками расчищать себе дорогу.
— На войне люди меняются, — непонятно к чему буркнул «папаша» Лемм.
— Да, человек на войне меняется: если он был хорошим, с него осыпается мелочность, он становится ещё лучше, — поддержал его стрелок Шутцбах, учитель математики. — Если он был плохим, с него слетает притворство хорошести, и он становится неприкрыто плохим. Война выпрямляет людей.
— Выпрямляет… — согласился старик Франк. — Только делает это на свой манер: вгоняя в человека кол. Через заднее место.
***
Обер-лейтенант Майер наблюдал за «почтовой» суетой с затаённой грустью. Он писем не ждал.
Компания офицеров сидела в перевязочном пункте Целлера, расположенном в русской избе. Проживавшую здесь семью Целлер выгнал за недостатком места. Жили аборигены теперь, кажется, в хлеву. Но немолодая хозяйка с сердитым взглядом приходила, чтобы протопить печь и подмести полы.
Пахло печным дымом и затхлостью деревенского дома.
Ассистент-арцт Целлер жестом факира достал из своих тайников бутылку коньяка.
— Откуда богатство? — восхитился лейтенант Виганд.
— Приобрёл ещё во Франции, — с гордостью сообщил Целлер. — Ждал подходящего момента, чтобы угостить вас. Думаю, праздник по случаю прибытия почты — хороший повод, чтобы выпить.
— Нет, вы посмотрите на него! — возмутился Виганд. — Прятал от нас бутылку коньяка от самой Франции! Интересно, где он её прятал?
— Врачебная тайна, — засмеялся Целлер. — А врачебную тайну я открыть не могу, потому как связан клятвой Гиппократа.
— Эх, Франция… — вздохнул Виганд. — Я бы согласился пережить три французских кампании вместо одной русской.
Входная дверь с шумом распахнулась. В клубах пара возник посыльный:
— Герр обер-лейтенант, разрешите обратиться с донесением. Русские только что захватили унтер-офицера Мюллера из первого взвода, герр обер-лейтенант!
— Как это случилось? — встревожился Майер.
— Он был в наряде на передовом наблюдательном пункте. На него напали русские лазутчики и живым утащили с собой, герр обер-лейтенант.
— Откуда известно, что живым?
— Солдаты в траншеях слышали крик Мюллера и бросились на помощь. Но обнаружили только его карабин. Судя по следам, когда его тащили, он сопротивлялся. Крови не обнаружили, герр обер-лейтенант.
— Можете идти, — разрешил Майер.
Посыльный козырнул и вышел.
— Русские наверняка вытянут из него всю информацию о наших позициях, — мрачно пробормотал Виганд. — Боже, избавь его от мучительной смерти!
— Да уж… Иваны умеют наматывать немецкие кишки на русские кулаки, — вздохнул Целлер.
— Скажите своим солдатам на передовых постах, — посоветовал Майер Виганду, — чтобы при малейшем шевелении со стороны русских они бросали гранаты и стреляли из автоматов. Наши впереди не бродят, а кто там бродит, разберёмся, когда стихнут взрывы и стрельба.
***
Из Германии пришёл состав. Надеялись, что с зимним обмундированием.
Открыли один вагон, другой, третий… Все вагоны были заполнены ящиками с французским вином! Причём, вино замёрзло и раздавило стеклянные бутылки!
В сопроводительной бумаге от имени некоего генерала было написано, что он решил побаловать героев Восточного фронта хорошим вином… и прочее, и прочее…
Было и зимнее обмундирование. Каждой роте досталось по четыре шинели с теплой подкладкой и по четыре пары подбитых войлоком ботинок. Шестнадцать шинелей и шестнадцать пар зимних ботинок на батальон численностью восемьсот человек!
Эта издевательская поставка совпала с резким похолоданием до двадцати градусов мороза.
Ночевали в домах, «заселённых» клопами и вшами. Неизвестно, правда, были эти «домашние насекомые» хозяйскими или занесены в дом солдатами, которые ночевали здесь раньше.
В помещения набивалось столько солдат, что ступить некуда. Поэтому хозяев выгоняли по праву победителей, не интересуясь, есть ли тем где укрыться от мороза. Сырые сапоги на ночь снимали, клали под голову вместо подушек. Ну и, чтобы они «не ушли» к тем, у кого сапоги отрывающимися подмётками «просили каши». До утра сапоги просохнуть не успевали, а утром в холодную и сырую обувь приходилось совать ноги, завёрнутые в случайные тряпки — носки давно превратились в лохмотья.
В последний раз стирали обмундирование летом, в прудах и речках. В морозы о помывке и смене белья даже не мечтали. Отросшие бороды придавали всем сходство с подводниками. Или с немытыми бродягами, которым по случаю достались остатки военного обмундирования.
Одеревеневшие на морозе тело, руки и ноги не чувствовали ничего, кроме нестерпимого зуда от грызущих кожу вшей. Шевелящейся массой вши гнездились в грязных манжетах рукавов, в воротниках и в поясах штанов. Порошки от паразитов не спасали.
— Упрямые иваны, русские морозы и неистребимые вши — три страшных врага, которые остановили блицкриг германского вермахта! — недовольно ворчал старик Франк.
Стрелок Бартель поймал на себе откормленную вошь, каплей свечного стеарина приклеил к листку письма и решил послать домашним в качестве сувенира с Восточного фронта.
— Пусть увидят настоящую русскую вошь, злобного врага доблестных солдат Великой Германии!
Ефрейтор Вольф, длинный тощий фотограф, сумел «организовать» себе гардероб, помогавший сохранять тепло. Во-первых, он достал сапоги на пару размеров больше своего. Вместо стелек подкладывал сложенную во много раз газетную бумагу. Надевал тёплые носки, снятые с русского старика, затем укутывал стопы портянками из фланели — бывшими пелёнками русского младенца. На сапоги надевал сплетённые из лыка русским дедом-умельцем башмаки в виде корзинок под названием «Lapti».
Дед поначалу одобрил немецкие сапоги. Трогал носок и головку, мял голенище, кивал, приговаривая: «Гут, гут!» (прим.: хорошо). Но когда увидел пробитую множеством толстых гвоздей подошву, скептически постучал согнутым пальцем по железным шляпкам, хмыкнул и качнул головой:
— В железных галошах ходить теплее, чем в твоих сапогах, хер солдат!
В качестве белья Вольф надевал тёплые кальсоны, две тёплых сорочки, затем летний мундир, на него реквизированную у аборигена меховую безрукавку, а поверх просторное кожаное пальто, называемое «Kozhuch» (прим.: кожух, одежда типа полушубка мехом внутрь) изъятое у другого ивана. На руках шерстяные перчатки и меховые рукавицы, на голове — русский треух, под ним вязаная шерстяная шапочка. Рукава Вольф перевязывал верёвочками, туго подпоясывался ремнём, чтобы не поддувал ледяной ветер. В таком «скафандре» ему было тепло стоять, но при движении он потел, как в сауне.
Одетых подобным образом и потеющих на морозе солдат постоянно мучила жажда. Воды, естественно, не было, ели снег. Снег плохо утолял жажду, поэтому ели его много. Переохлаждение желудка вызывало болезненные колики и мучительную изжогу.
***
Россия чересчур велика. Чересчур. Огромная пустынная территория. Воздух чист, как стекло, видимость до самого горизонта. Холодная зимняя луна, невероятный серебристо-голубой блеск бесконечных заснеженных просторов, накрытых звёздным небом, подобного которому нет в Германии. Всё пронизано холодом и одиночеством. Всё бесконечно, как эта страна. Безграничная и чужая. Чужая снаружи и изнутри.
Заснеженные русские
