Моя земля не Lebensraum. Книга 7. Наместники дьявола

горькие прольются.
Такая жизнь, брат, ждёт меня.

Это уже была не песня прощания с жизнью. Песня звучала, как марш во славу жизни. Угрожающий оптимизм песни не понравился рапортфюреру. Он поднял руку вверх.
— Прекратить! Прекратить! — закричал староста и замахал руками.
— Странные русские, — пожал плечами рапортфюрер. — Поют вроде бы о прощании с жизнью, а печали не чувствуется.
— Чтобы понять эту песню, надо знать русский менталитет, — усмехнулся барон фон Меллендорф. — У русских в крови нелюбовь к дисциплине и немецкой педантичности. Они живут по душе и настроению. От миролюбия и смирения в одночасье переходят к беспощадному бунту на полное уничтожение. Суть этой песни не в том, что русский прощается с жизнью. Я читал в мемуарах о Великой войне, что русские перед смертельной атакой переодевались в чистые нательные рубахи, чтобы их, убитых, похоронили в чистом. То есть, перед атакой они уже признавали себя мёртвыми. И оттого ничего не боялись. Атаки таких смертников были ужасны.
— Я был свидетелем подобной атаки. Нас атаковали русские моряки, переведённые в пехоту. Мы называли их «чёрная смерть», потому что они были одеты в чёрные куртки и не боялись умереть. Дело было зимой. Русские моряки сняли куртки и стальные шлемы. Одетые в полосатые нательные рубахи и в летние головные уборы под названием «бескозырка»… Это было страшно. Они смяли нас…
— Скажи русскому, пусть он споёт весёлую песню, — приказал рапортфюрер старосте.
— Герр рапортфюрер велел тебе спеть весёлую песню, — приказал старшина пленному.
— Sing! — подтвердил рапортфюрер.
Биндюжник, набычившись, молчал.
— Ты будешь расстрелян прямо сейчас, — перевёл слова рапортфюрера староста.
— Оберштурмфюрер, с вашего позволения, я пообщаюсь с заключённым, — неожиданно для себя проговорил Меллендорф. Он подошёл к биндюжнику, посмотрел ему в глаза.
Биндюжник выдержал взгляд эсэсовца.
Меллендорфу понравился взгляд русского, полный ярости. Он удовлетворённо кивнул.
— Частушки, — произнёс он неведомо откуда вылезшее русское слово. Кивнул и убеждённо повторил: — Частушки!
Русский усмехнулся, подумал.
— Братка, сыграй-ка нам с эсэсовцем тверскую бузу! — попросил он гармониста.
Гармонист удивлённо посмотрел на биндюжника, мотнул головой, как после ста граммов водки… Гармонь восторженно-угрожающе рявкнула… И заиграла, рассыпалась дробью. Биндюжник заголосил звонким голосом, притопывая в такт пению и распахнув руки, словно хотел обнять небо:

Ты играй, я буду петь,
Не так живот будет болеть.
Пускай люди посмеются —
Здесь невесело сидеть!

Староста переводил слова, рапортфюрер криво усмехался, наблюдая за пританцовывающим русским со странно одухотворённым лицом.
Кто-то залихватски засвистел в такт проигрышу. Засвистел громко, вызывающе, угрожающим посвистом Соловья-разбойника.
Рапортфюреру бандитский посвист не понравился. Эсэсовец нахмурился.

Я отчаянно сражался
Жизнью уж не дорожу:
Фашист голову отрубит,
Я полено привяжу.
 

Рапортфюрер, выслушав перевод, усмехнулся.
Русский изобразил отчаянный перепляс. Похоже, он наслаждался пением и пляской. Выдав несколько коленцев вприсядку, поднялся на цыпочки, прошёлся трехшагом, отбил дробушки на месте, с гиканьем поочередно выбрасывал ноги вперёд и в стороны, закидывал одну ногу на колено другой, хлопал в ладоши, бил ладонями по ягодицам, коленям и ступням, присвистывал, в азарте сорвал с головы пилотку, кинул её в стоявших пленных, закричал восторженно:
— Порвусь, братцы! Порвусь! Ой, порвусь!
Отчаянно выплясывая, он словно стремился занять своим телом как можно больше места.
Пленные восхищённо смотрели на танцора.
— Задай трепака, братка! — заорал гармонист.
— Братка! «Под драку» давай! — потребовал биндюжник.
Зажмурившись и оскалившись, как от мучительной боли, гармонист заиграл плясовую «Под драку», которой распаляли себя бойцы-кулачники, шедшие драться «стенка-на-стенку».

Хорошо стрелять фашиста
Мелкою дробиночкой.
Я стреляю прямо в лоб
Крестатого вражиночку.

Меллендорф краем глаза заметил, что рука рапортфюрера потянулась к кобуре. Сделав шаг вперёд, он ударом в челюсть сшиб биндюжника.
— У-у, сволочь фашистская, — с ненавистью процедил сквозь зубы биндюжник.
Наклонившись, Меллендорф негромко буркнул:
— Лежи, дурень! Кому ты нужен, мёртвый!
— А кому я нужен живой? Тебе? — хрипло выдавил биндюжник.
— Им… Дурак… — кивнул в сторону заключённых Меллендорф.
Биндюжник мотнул головой, оправляясь от нокдауна. Встал, сплюнул кровь, оскалился, приказал баянисту:
— Играй, братка! Громче играй! Я ещё спою!

Меня били, колотили,
Да всё в зубы норовили.
Я стою и хохочу,
Мне плевать, опять шучу.

Из-за спины частушечника, словно подпевая ему, послышалось хорканье, какое друзья-бойцы издают для устрашения противника, когда дело идёт к драке.
Рапортфюрер усмехнулся.

Распроклятая война,
Что же ты наделала,
Сколько девок, сколько баб
Сиротами сделала.

Ох, топну ногой,
Да притопну другой.
Топочу я, топочу,
Я отсель бежать хочу.

Раздался выстрел. Частушечник, надломившись, упал. Гармонь, поперхнувшись, умолкла. Меллендорф растерянно оглянулся: рапортфюрер скрестил руки ниже пупка, в одной руке держал пистолет. Высокомерно усмехался.
Из строя вышел, зная себе цену, красноармеец, выправкой похожий на командира, потребовал от гармониста:
— Подгорную!
Гармонь вскрикнула, перестраиваясь на другую мелодию. Танцор, выдав дробь раздолбанными сапогами, вращался, вытянув в стороны руки, падал на колени, ходил вприсядку, ползунком, вывертами, взмахивал ногами в разные стороны. Наконец, запел сильным баритоном:

Ты Подгорна, ты Подгорна,
Улица советская,
По тебе ходить не будет
Гадина немецкая.

Меллендорф наблюдал за рапортфюрером. И, едва его рука с пистолетом шевельнулась, Меллендорф стал на линии выстрела и ударом в лицо сшиб частушечника.
— У-у, сука фашистская… — ещё громче, уже в несколько голосов, донеслось из строя пленных.
Плясун потряс головой, поднялся, и, едва гармонист закончил проигрыш, запел новый куплет:

От Москвы и до Берлина
Дороженька узкая.
Сколько Гитлер ни воюй,
А победа — русская.

То ли частушечник в пляске выскочил из-за Меллендорфа, то ли рапортфюрер выцелил… Раздался выстрел, частушечник упал.
Но выскочил следующий:
— Братуха, давай уральскую «Мамочку»!

Нам хотели запретить
По нашей улице ходить.
Наши запретители,
По морде не хотите ли?!

Один из скрипачей лагерного оркестра, игравшего до того «танго смерти», начал подыгрывать гармонисту. Его поддержал другой скрипач, аккордеонист… И вот уже русскому плясуну-частушечнику мощно аккомпонировал весь оркестр! И это было не «танго смерти», похожее на похоронную мелодию, это был гимн протеста!
Ноги стоявших заключённых не удержались, начали притопывать. Некоторые заключённые приплясывали на месте. Даже эсэсовцы-блокфюреры, стоявшие за спиной рапортфюрера, притопывали в такт пляски русского. Похоже, пляска превращалась в стихийное неуправляемое действо.
Приговорённый к повешению беглец, воспользовавшись плясовым проигрышем, загорланил с «телеги смерти»:
   

Гитлер вздумал угоститься —
Чаю русского напиться.
Зря, дурак, позарился —
Кипятком ошпарился!

Староста испуганно молчал, опасаясь переводить слова частушки.
— Эх, братва, сплясал бы я вам «Яблочко», коли не повязали бы гады! — прокричал приговорённый, дёргаясь в такт музыки и притопывая так, что телега, на которой он стоял, ходила ходуном.
Меллендорф шагнул к рапортфюреру, ограничивая ему зону обстрела.
— Оберштурмфюрер, когда лошадь понесла, её не остановить, она не слушает ни узды, ни шпор, ни плети. Вот и пленные сейчас закусили удила. Если хотите перестрелять как можно больше рабочей силы, у вас прекрасная возможность. Но пляшут как раз те, кто может работать.
— Когда лошадь не слушается, опытный наездник так натягивает удила, что у лошади губы рвутся. Это помогает.
— Мёртвой лошади бесполезно рвать губы. Они, — Меллендорф провёл рукой вдоль строя пленных, будто подчеркнул нечто важное в тексте, — записали себя в списки мёртвых. Вы убили первого, но тут же вышел второй. Он знает, что, скорее всего, погибнет. Но он также знает, что после его гибели выйдет третий, а потом четвёртый и так далее. Теперь они не боятся смерти. Скажу вам по секрету, в данном бою они победили нас.
— Как они могут победить? Они в лагере смерти и все пойдут в печку!
— Они победили нас морально. Пока морально.
— И как же мне этих, закусивших удила скотов, остановить? Они в своих убогих песенках издеваются над нами!
— Это народное творчество, оберштурмфюрер. Сатира, если хотите. Шуты всегда подшучивали над господами. Русские в этих коротких песенках, называемых «частушки», смеются и над своими правителями, и над неприятелями, и над любовниками — над кем угодно. У русских это считается допустимым. Подобным образом в старину шуты развлекали господ.
— И что вы предлагаете?
— Я предлагаю стать выше плясунов. Снисходительно одобрить их шутовство и одарить за доставленное удовольствие от пляски пайкой хлеба. Вы, как властитель, снизойдёте до кривлянья своих подданных.
Рапортфюрер задумался…
— Но если я признаю, что их дикие песни и пляски понравились мне, я должен буду избавить от повешения беглеца!
— Какая мелочь! — пожал плечами Меллендорф.
— Впрочем, согласен. Это мелочь…
Подумав, рапортфюрер приказал старосте:
— Скажите унтерменшам, что мне понравились их дикие песни и пляски… Я отменяю повешение, оставляю жизнь беглецу, как обещал. Но в назидание другим желающим бежать из лагеря, беглеца на четыре дня привяжут к забору.
Все знали, что ни один истощённый заключённый, будучи привязан к колючей проволоке забора, четыре дня на солнце без еды и воды не переживал. Эта казнь была тяжелее повешения.
 

***
Лагерь жил по установленному регламенту. Узники болели, сходили с ума, умирали, кончали жизнь самоубийством. Улетали на небо через трубы печей крематория.
На виду у стражи входили в запрещённую зону, чтобы их застрелили, или «шли на проволоку»: бросались на проволоку высокого напряжения. Но до проволоки добегали немногие — несчастных освобождали от мучений пулемётные очереди со сторожевых вышек.
Иногда утром в блоках находили пленных, висевших на собственных поясах. Блоковый докладывал о самоубийстве старосте, староста — начальнику лагеря. На место происшествия приходила комиссия. Тело повешенного фотографировали, допрашивали свидетелей, не был ли узник убит другим заключённым. Делали вид, что интересуются судьбой одного несчастного, в то время, как ежедневно убивали многие сотни. Но многие сотни убивали по регламенту — это есть орднунг. А то, что человек умер не по регламенту — есть недопустимый беспорядок. Ordnung muß sein! Порядок превыше всего!
Но и в этом царстве смерти звучали шутки и смех, пленные пели под губную гармошку и даже плясали. Для тех, кто не хотел умирать, кто в царстве смерти верил в жизнь, в пении и голодных плясках была такая же потребность, как в воздухе, воде и пище.

= 7 =
 

— Новые тапочки за порцию хлеба, — услышал негромкое предложение Сёмка.
В проходе стоял заключённый, в