Этот рассказ не обо мне. Факты и ситуации будут излагаться от первого лица и даже получать некоторый комментарий от этого же лица. От моего. Но мои похождения, вряд ли бы заслуживали вашего внимания, когда бы не являлись незначительным сюжетом, который нечаянно переплелся жизнью человека необыкновенного. Жизнь свела наши дороги во второй половине «лихих» девяностых. Представили? Вспомнили? На самом деле, было еще хуже. Но прошло. Мой герой не был смутным героем очередного смутного времени. Харизматическим лидером, носителем скороспелых истин и сомнительных идеалов. Его душа имела такие ясные и совершенные грани, что оказала бы честь любой эпохе, представляя ее суду потомков. Люди оправдывают своё время, отметая обвинения скорых на расправу следователей. «Се человек!» – вот такая, если хотите, планка. Такой уровень. Впрочем, давайте оставим сравнительные и превосходные степени нерастраченными, и позволим фактам из жизни занять своё место в рассказе.
* * *
К середине девяностых, интенсивность проявлений болезни значительно понизило качество моей жизни. Понизило настолько, что сам процесс биологического существования был близок к нерентабельному. В надежде на появление надежды, я выправил направление на госпитализацию в Институт сосудистых заболеваний. Встреча со святилищем медицинской науки прошла в петербургских тонах – подозрительность, официальность и вежливая взаимная неприязнь. Приёмный покой удивил сводчатыми потолками, отсутствием очереди и сосредоточенной тишиной во всех помещениях. Тишина имела свой тревожный, секретный характер в отличие, допустим, от тишины музея или тишины читального зала. Здесь тоже шуршали бумагами и тоже мешали ложечкой чай в маленькой комнате в конце коридора. Но как-то, по-другому. Доктора переговаривались кратко, почти не открывая рта. В этом был свой стиль, он доставлял удовольствие знатокам, скрывая нескрываемое высокомерие и надменность.
– Идёмте! – санитарка была готова, а вот я замешкался… полиэтиленовый пакет взял не тем боком. Ненароком открылся секрет пяти пачек «Опала», ясно различимых через тонкую плёнку новенького мешка. Дипломатическая часть конфликта уместилась в несколько колких фраз. Неприятно, но не смертельно. Пришлось подписать документ о том, что пациент предупреждён и не сочтёт выписку слишком жёсткой мерой в борьбе с курением.
Санитарка шла быстро, говорила мало, смотрела строго и на любой вопрос отвечала одинаково:
– Вот придём на отделение, там вам всё объяснят.
Здание было старое, но не дряхлое. Судя по всему, к главному корпусу пристроили ещё один, потом ещё. Уровень пола был разным, то выше, то ниже, приходилось преодолевать лесенки в одну-две ступеньки, узкие коридоры сменялись широкими, высокие потолки вдруг превращались в низкие своды, под ногами кафель сменялся линолеумом или скрипучим паркетом. По пути нам встретилось множество людей в белых халатах. Мужчины и женщины, молодые и не очень, они рассеянно здоровались и уступали нам дорогу. Не скоро и не весело вступили мы в пределы третьего этажа. Хирургическое отделение занимало его большую часть и отличалось от всех пройденных нами залов и коридоров. В этих стенах одомашнилась человеческая боль. Лет сто подряд, без отпусков и праздников, росло здесь существо без лап и копыт, не видящее и не слышащее, никогда не рождавшееся и вряд ли доживающее до своей смерти. Согласно принципу сохранения энергии, боль никуда не исчезала и никогда не заканчивалась. Только тяжелела и густела, слоями оседала в палатах, лениво текла коридорами и доверху заполняла продрогшие операционные. Плотность болевой массы возросла до того, что не давала двигаться, думать, дышать.
В местах наибольшей концентрации, боль проявляется неприятными запахами и звуками. Аромат, приготовленный из тонов тёплой невкусной пищи, хлорной извести, медикаментов и человеческого дерьма, сигнализирует о невозможности жить в этом месте.
Тут в голове искоркой засветилась правильная догадка, но погасла, ничего не рассказав о себе.
Палата поражала своими размерами. В ней можно было повесить сетку и сыграть в волейбол. Побеленные в прошлом году и чуть потускневшие за сезон небеса, раскинулись над десятком коек, составляющих ландшафт. Минимализм и отчужденность. Гуманная бесчеловечность. Зал ожидания для транзитных пассажиров. Бездомных пассажиров. Безденежных и безнадежных пассажиров.
Высокая хирургическая кровать у окна. Тут столько символики, что лучше и не начинать! Пусть это будет только высокая кровать и всё. Высокая функциональная кровать в палате, где стоит ещё девять таких же кроватей. И ещё урчащий, как сытый кот, холодильник.
Большинство пациентов отсутствовало. Два человека спали, отвернувшись к стене. Холодильник задёргался и смолк, взяв паузу. Стало так тихо, будто память утратила понимание того, что такое звук. В стерильной тишине, я улёгся на свою пограничную койку. Койку-рубеж, отделяющую огромный город от застывших в ожидании лиц и глаз. Устраиваясь поудобнее, я отвернулся к окну и попробовал совершить небольшой воображаемый побег. Мимо беззвучно проехал одновагонный трамвай номер десять. Потом номер сорок четыре из двух вагонов. По какому маршруту сюда ехал следующий, осталось неизвестным. Я заснул и в моём сне городского транспорта не было. Мне снилось, что я разгадал древнюю загадку кочевых народов и народов городских. Кочевники в своём вечном движении не были связаны с трагедиями, произошедшими в прошлом. Чтобы ни случилось, в том или ином месте, приходил час, и они продолжали путь, неизменно уезжая из прошлого в будущее. У городских жителей отношения с прошлым сложились на постоянной основе. Они живут в обстановке многолетней давности, постоянно сталкиваясь с напоминанием о своих и чужих бедах и муках. Важное место в любом городе занимают кладбища, памятники, мемориалы и тому подобные напоминания о трагических событиях, которые упорно не хотят успокоиться в минувшем. Все привидения упорно делят с ними настоящее и норовят пролезть в будущее при помощи литературы, истории и изобразительных искусств. Горожане живут в домах, где умерли их предки. Пользуются их вещами, читают их книги, смотрят на город через окна их квартир. Трагедии тоже переходят к ним по наследству, пока не наживут своих. Кочевники легки на подъём, они берут с собой только самое нужное. У них нет лишнего места в багаже для вещей, которые убивают своего владельца. Предки уходят в мир теней, оставляя о себе имена и легенды. А от любого горя-злосчастья можно уехать, и дорога вылечит заболевшую душу и наполнит память новыми восходами и закатами.
Я проснулся и почувствовал себя чуть сильнее и чуть мудрее. Да и вокруг всё изменилось. Палата стала меньше, уютнее и теплее, она наполнилась людьми, смотревшими на меня с любопытством и ожиданием. Пришло время знакомиться.
На стоящей через проход койке сидел человек, совершенно повторяя позу скульптурного Мефистофеля. Одна нога свешивалась с кровати, другая была согнута до отказа. Сцепленные пальцы рук лежали на согнутом колене. В сложенные пальцы упирался острый подбородок. При всей нарочитости и неудобстве такого положения, чувствовались его привычность и необходимость.
Первое впечатление – усталость и подчинённость, если верить глазам и словам. Приветливость и интерес, если закрыть глаза и помолчать.
– Добрый вечер, Алексей! – лёгкая тень улыбки, скорее – воспоминание о ней, грустное и бережное, – добрый вечер! Сейчас ужин привезут. Вы кушать пойдёте? Или попросить принести для вас прямо сюда?
Его звали Сергей Иванович и он был вдвое старше меня. За глаза его чаще называли «Инженер» – он действительно был человеком этой редкой породы. «Не такой уж и редкой!» – возразит проницательный читатель. Да, советские ВУЗы вырабатывали такое количество технически образованной биомассы, что настоящий Инженер с большой буквы перестал быть романтическим героем, да и героем вообще. Инженер — это ведь творец, который создает или улучшает новую форму жизни – машину. Кто такие Имхотеп, Архимед, Леонардо да Винчи, Стефенсон, Никола Тесла, Сергей Королев? Люди, строившие этот мир. Авантюристы, как инженер Гарин или сегодняшний Илон Маск. Тайные мудрецы, они знали не только, как устроены вещи в этом мире, но и как устроен мир этих вещей. Сименс, Белл, Сикорский.
Как герой Жюля Верна, инженер Сайрес Смит, Сергей Иванович мог с любой техникой поговорить на её языке, уважительно и вразумительно. Он даже кнопку в больничном лифте умел нажать таким образом, что огромный железный ящик брал с места мягко, без рывков и дёрганий. Старый подъёмник умел хранить покой пассажиров, как голубая Испано-Сюиза из песни Вертинского.
Я напомнил строку из этой песни. Сергей Иванович улыбнулся «да, похоже!» и прочитал весь текст как стихотворение. К концу стиха, я уже забыл про Вертинского, настолько иначе, по-своему, читал эти строчки Инженер.
– Ну я-то обломок прошлого, это понятно, но вы Алексей… вы откуда набрались этого декаданса? – в серых печальных глазах промелькнули искры веселья и сразу погасли. – Удивили, приятно удивили!
Празднично удивляться будничным событиям – одна из светлых черт его характера. И не надо за примером далеко ходить. Меня позвали на процедуру, и я оставил книгу прямо на одеяле. Возвращаюсь – Сергей Иванович, счастливо улыбаясь, держит в руке зелёный томик Тургенева:
– Удивили, Алексей, удивили! – сиял Инженер – Тургенева читаете! Приятно удивили!
Приходим обедать – на столах стоят кастрюльки с отменным борщом. И мяса кусок. И овощи не переварены. И даже сметана яростно-белая в отдельных тарелочках. И всё это в девяностые годы! Ревизия или комиссия нагрянула – кто ж их разберёт? Прочие пациенты полны сарказма, а Сергей Иванович в своём духе:
– Удивили, так удивили! Вот это борщ, вот это я понимаю! Приятно удивили!
В один из одинаковых дней, после обеда, Сергей Иванович сидел на краю кровати в своей обычной позе и дремал. Скорее, хотел задремать, но больная нога не давала сну и близко подойти к усталому человеку. Тут хлопнула дверь и сон исчез. Перед ним стоял лечащий врач лет тридцати от роду и дежурная медсестра, чуть помладше.
– Выкладывайте! Выкладывайте все ваши табачные тайники!!!
Сергей Иванович смущенно достал из тумбочки две пачки «Примы». Врач орал на пожилого человека, как унтер-офицер орёт на новобранца. Инженер слез с койки и стоял так, понурив голову. Ему было ужасно стыдно. Мне было стыдно. Медсестре было неловко. Санитарке, мывшей пол в коридоре, было неуютно. Остальным было наплевать. Обычное дело.
В ударе был только доктор – толстый и невысокий ростом человечек, он кричал на рослого седого нарушителя как-то самозабвенно. Сергей Иванович, однако не становился от этого ниже, а будущий шеф отечественной хирургии перестал расти ещё в восьмом классе. Ситуация складывалась патовая. Выход нашёл художник Рамиль со второй койки. Он стал тихонько хихикать в особо патетических местах докторского монолога. К нему присоединились остальные жители палаты и доктор выкатился колобком в намытый коридор под их дружный глумливый смех. В ярости Колобок
