ИНЖЕНЕР

швырнул в ведро конфискат и укатился в ординаторскую. Медсестра извинилась и как-то боком покинула позицию. Инженер улыбнулся не очень уверенно и произнёс:
– Удивили, так удивили! Вот бы ещё курить бросить… Приятно удивили! И доктор удивил... право, как-то неловко. Взрослый человек.
Как бы там не разворачивался сюжет, но с куревом Сергею Ивановичу надо было расставаться. И расставаться немедленно. Прямо сейчас. Табачный дым сужал сосуды, а сосуды у Сергея Ивановича были и без того узкие и непроходимые. В отдалённые части тела свежая кровь не доходила совсем и ткани не получали питания. Мышцы, кожа, связки сидели на голодном пайке без кислорода, питательных веществ и стройматериалов. Чаще всего это проявляется в ступнях ног, особенно в пальцах. Когда кожа в этих местах травмируется, хотя бы немного, то на этом месте будет незаживающая ранка, потом – незаживающая язва и кончается это дело омертвением тканей, гангреной и ампутацией.
Хирургическое отделение располагалось на третьем этаже. На этом же этаже пролегал довольно долгий и просторный коридор, служивший местом прогулок для тех больных, кто ещё мог использовать свои ноги по их прямому назначению. Больничный фольклор дал сводчатой магистрали имя «Невский проспект». Когда мы, с Сергеем Ивановичем, не спеша преодолевали двести метров до окна и столько же обратно, то непременно обозначали отдельные остановки – Городская Дума, Павел Буре, Гостиный Двор, Аничкова застава, Сайгон – если мы двигались по «теневой» стороне. А на противоположной стороне висели красочно исполненные щиты с иллюстрациями к нашим историям болезни. Мне вспомнились стишки из детского журнала про весёлых человечков:
По этим картинкам, по этим картинкам,
Которые мы рисовали для вас,
Придумайте сами, придумайте сами,
Весёлый рассказ!

Инженер рассмеялся, потом нахмурился. Сильнее опёрся на свою трость, вытянулся по стойке «смирно», прикрыв глаза.
– Сейчас, сейчас, – шепнул одними губами. Молчал. Стоял. На щеках играли желваки. Он выдохнул и поднял веки – глаза у него в этот момент были очень усталые. – Идёмте в секретное место. Алексей, непременно идёмте!
Мы спустились вниз, преодолели тёмный подвальный ход и через три ступеньки вверх оказались во дворе. Это был самый дальний угол, рядом с каменным сараем, где по ночам выли псы. Официальная табличка сообщала, что за дверями расположился ад для животных. Виварий. Инженер наклонился и вытащил из-под железного ящика с песком, затянутый резинкой, полиэтиленовый пакет. Пачка «Примы», старый мундштук и спички – нехитрая тайна пожилого курильщика.
– Посмотрите, Алексей, ведь я делю её пополам и курю таким вот образом, – Сергей Иванович разломил сигарету на равные части, одну спрятал обратно в пачку, а другую бережно вставил в мундштук, чуть-чуть не до конца. Плюс одна затяжка. Половина затяжки… – и ради Бога не говорите громко! Если эта капелла разлается, нам с вами придётся уносить ноги отсюда, а не хотелось бы. Тихо-тихо!
За стеной, в собачьем аду, послышалось какое-то движение, царапанье когтей по полу и мощное негромкое рычание. Я не хотел об этом думать, но воображение не успело закрыться. В мысли медленно и властно вошёл красавец-овчар с седым отливом на коньячных подпалинах. «Господи, как же они похожи!..» - чуть не слетели с языка эти слова. Только глаза разного цвета – тёмно-карие у собаки и светло-серые у человека. Одинаковая тень безысходности и отчаяния на двоих. В этот момент мне стало так противно от собственного бессилия, захотелось то ли заплакать, то ли закричать! Но выдавать своего – презренное дело. Даже если он составляет слишком короткий рассказ по картинкам.
– Вот видите, Алексей, и что я тут накурил? На запах больше ушло!
– По целой не курите?
– Очень редко! Я называю это «развратничать». Когда разволнуюсь или печаль какая. Позволяю себе, так сказать, нарушить спортивный режим.
Он аккуратно завернул пакетик, стянул его резинкой, и мы пошли обратно. Миновали подвал и стали подниматься. Вдруг Сергей Иванович вновь вытянулся во фрунт и заиграл желваками. До меня дошло – боль изменила свою тактику. К постоянному фону добавились внезапные рывки.
– Вы врачу сказали?
– Сказал, сказал! – засмущался Сергей Иванович. – Вы только жене не говорите!
Я пожал плечами. В знак согласия и сомнения одновременно.
Начиная с этого дня, Сергея Ивановича стало невозможно уложить в постель. Больше нескольких минут в горизонтальном положении он провести не мог. Как только врач заканчивал осмотр, он тут же свешивал больную ногу вниз и получал непродолжительное облегчение. Кровь приливала к ноге и боль отступала. Потом возвращалась. Но за время, когда она не кусалась на полную катушку, Инженер успевал начать интересную беседу, поесть или просто подремать несколько минут. Спал он чутко, поддерживая равновесие. Знаете, что дельфины не спят всем мозгом сразу? Они должны всё время выныривать на поверхность для вдоха. Для этого достаточно контроля половины мозга. Потом включается другая половина, а первая идет спать. Всё это нам поведал Сергей Иванович, счастливо улыбаясь при этом. Любитель удивляться, он обожал удивлённые лица вокруг. Добавлю от себя: разница была только в том, что дельфин в итоге высыпался, а человек – ни черта! Тем не менее, голова у Инженера работала целиком и без пробуксовок.
Пример тому не замедлил случиться – пожилая доктор из рентген кабинета пришла в палату и долго сообщала какие-то технические тайны на ухо Инженеру. При этом она оставалась в неповторимом стиле Института – говорила, как чревовещатель, совсем не открывая рта. Сергей Иванович выслушал секретное сообщение, привычно взяв трость в одну руку и отвёртку в другую, превозмогая боль, пошел за рентгенологом. Вернулся через полчаса и сел в позу Мефистофеля. Через десять минут в палату впала пожилая доктор.
– Сергей Иванович, она работает!!!
– Будете правильно пользоваться – будет работать! – счастливо улыбался Инженер от Бога.
– Да как же я теперь вам…
– Отвёртку мне новую купите, мою больше нельзя человеку в руки давать. Я её там у вас оставил на стуле. В свинцовый фартук завернул. На всякий случай.
Доктор сделала во-о-о-о-от такие глаза и убежала, не говоря ни слова. На следующий день герою был вручён набор из пяти отвёрток германской фирмы «Heico». Когда дарительница ушла, а восторги утихли, сердитый на всех дедушка Тимофей с досадой прокаркал:
– Дурак ты, инженер, ой дурак! Всё зло от таких, как ты!!!
– И какое же от меня зло, позвольте узнать? – на полуслове посерьёзнел герой дня.
– Вот такое и зло! Сидишь, как дитё малое, фашистской игрушке радоваешься! – дед Тимофей так и скривился от злости, – А начальство под твой трудовой подвиг себе уже десять окладов списало! И премию в квартал!!!
Никто не возразил. Палата быстро наполнилась скукой, досадой и неприязнью. А я разозлился на периферийного циничного деда. И запальчиво рявкнул в ответ:
– А фашисты тут причём?
– Дать бы тебе в морду, недоумок! – яростно прокаркал дед Тимофей, – посмотри на коробке написано! Контора ихняя небо коптит аж с тридцать седьмого года. Значит, когда на вас в сорок первом бомбы сыпались, то этими вот отвёртками те самые бомбы и прикручивали… или ещё чего похуже! Вон у инженера своего спросите…
– Вы знаете, а я действительно не подумал… отвёртки и отвёртки. Хорошие, как будто, отвёртки, – Инженер рассеянно вертел в руках красивую коробку, – объявляю эту вражескую технику трофеем, захваченным в честном бою!
– В каком бою? Это я воевал и бывал в бою! А ты маловат для боя, да и хлипковат! Какой из тебя боец? – дед решил спорить до последнего, – ишь, туда же – в бою!
– Полагаете, что жители блокадного Ленинграда не были в бою? – лицо Инженера вдруг стало бледным и неподвижным, – мне было семь лет в сорок первом. На меня и бомбы падали и снаряды. Снаряд чешской пушки весил триста кэгэ, а я – тридцать. И летел этот снаряд с Пулковских высот через весь город до Политехнического института.
– Так ведь разве это бой? Расселись доходяги нестроевые по подвалам и ждали, когда паёк выдадут. А кому ждать невтерпёж, те бегом на барахолку, золотишко на жратву менять. Воевали они…ага... Брехня это всё! Вот партизанское движение в Брянской области – это сила! – брянский дед уже откровенно прикидывался дураком. Сергей Иванович стоял по стойке «смирно» бледный, взъерошенный, оглохший и онемевший. Структура личности русского интеллигента никогда не была рассчитана на лобовое столкновение с хамством. С природным, первичным, эндемическим хамством.
Двое ребят утащили лесного следопыта из палаты в коридор. Для разрядки ситуации, не более. Бить народного воина никто не собирался. Тем не менее, Сергей Иванович бросился следом на выручку оппонента. Непосредственно с отвёртками в руке.
Тут, судя по всему, планировалось чудо. Бог редко меняет свой сценарий и под высоким потолком палаты прозвучал мощный и красивый голос… Нет, это не сам Господь вмешался в суетные мирские препирательства. Заговорил пациент, приехавший из далёкого горного края. Красивый пожилой грузин, до сего момента хранивший царственное молчание, распорядился властно и уважительно:
– Батоно Инженер! Не надо ходить туда-сюда. Расскажи мне, какая у тебя была война? Дай это мне, это отвлекает тебя, – лохматой лапищей забрал отвёртки и сунул под подушку чьей-то койки, – потом сам возьмёшь! Ты никогда не говорил об этом? Наверно пришло время… Батоно, ты же знаешь – всему свой час, время разбрасывать камни – время собирать камни. Не смотри на них. Расскажи мне. Двум седым мужчинам есть, что сказать и что послушать!

* * *

Сергей Иванович примостился на высокой койке в позе Мефистофеля. Откашлялся. Поймал взглядом несуществующую точку далеко впереди и начал.
– Мои родители ровесники революции. Кто они были в этом водоразделе – последние из бывших или первые из грядущих? Конечно, они были из уходящего племени. Папа разбирался в лошадях лучше, чем в автомобилях, а в музыке лучше, чем в политике. Мама переводила с пяти языков, а поддержать беседу могла ещё на десяти. При этом найти общий язык с управдомом или участковым уполномоченным ей удавалось не всегда. На моих родителей писали все, кто умел писать хотя бы печатными буквами. Сигнализировали, по сути, и без таковой. Сообщали о том, что мы едим, во что одеваемся, о чём разговариваем. Даже меня родители назвали в подражание контрреволюционному святому Сергию Радонежскому. Вот такой казус, извольте видеть!
Похоже, шутить никому не хотелось. Где-то в углу сердито сопел брянский партизан, тихонько вернувшийся на свою койку. Инженер посерьёзнел и шутить больше не пытался.
– Нашу квартиру на углу Таврической, многие называли «дворянским гнездом». Родители говорили это с гордостью. Соседи по лестнице – с опасением. Домовое начальство – с презрением. Держатели коммунальных феодов от домкома – с нескрываемой ненавистью. Предупреждаю ваш вопрос. Не стучали. Ни папа, ни мама. При том, что мама в своей переводческой деятельности неоднократно касалась негласной деятельности охранных служб. Когда не было кадрового переводчика, рыцари революции посылали за классово чуждой