ИНЖЕНЕР

переводчицей. Она вполне могла пересажать всех соседей с их семьями. Одним только словом. Но ведь ей было бы стыдно.
И папе было бы стыдно. Он служил хранителем в Эрмитаже и переводил Зенд – Авесту. Так что папе было бы неловко ещё и перед Заратустрой.
Родители рассчитали всё правильно. Исключительная профессиональная эффективность давала шанс на жизнь и относительную свободу. Но хрупкое равновесие сохранялось только в мирных условиях. Война изменила всё и навсегда. Каждая война – это гиперинфляция человеческой жизни.
Сейчас многие спорят – была война неожиданной или нет, верил Сталин своей разведке или не верил. Я не знаю, во что верил Сталин. Скорее всего, ни во что он не верил! Но директор Эрмитажа знал точно, кому придётся спасать бесценные шедевры. Не лондонцам и не жителям Мюнхена, а ленинградцам! Музей начал готовить эвакуацию в тридцать восьмом году. На Выборгской стороне есть Сампсониевский собор. Филиал Государственного Эрмитажа. Там сколачивали ящики с точными размерами всех экспонатов и в каждый клали бланк наличия и сохранности. Когда немцы перешли к действиям против нашей страны, профессор Орбели отправил всех сотрудников домой, собрать свои вещи. На следующий день все вернулись и принялись комплектовать первый эшелон. После отправки первого сразу был собран второй. За ним был готов третий. Но он уже не ушел. Восьмого сентября немцы перерезали железную дорогу. В эвакуацию никто не уехал и домой никто не пошел. Жили в заранее подготовленных подвалах Зимнего дворца. Наступила зима. Здания не отапливали. Отец насмерть замёрз в Павильонном зале Эрмитажа. Там теперь часы с золотым павлином.
Мне надо было идти в школу – в первый класс. Правда, мне не очень понятно, для чего. Читать я умел с пяти лет. Помню, как на день рождения, папа и мама подарили мне книжный шкаф. Шикарная вещь! Из резного дуба, с хрустальными дверцами и пятью уровнями полок. Папа так объяснил подарок:
– Серж, жизнь складывается так, что единственный след, который мы можем оставить на земле – создать некоторое собрание культурных ценностей. Может, это будет библиотека. Может, это будет картинная галерея. Может, это будет сборник стихов, или статей, или рассказов о прекрасных людях, каковые непременно встретятся на твоём пути… в любом случае, этот замечательный шкаф послужит тебе верой и правдой. Серж, позволь нам с мамой положить начало будущего собрания…
И папа поставил на массивную полку три тома «Войны и мира» издательства Сытина. Они были напечатаны в 1912 году и это был настоящий chef-d’œuvre. Тканевый переплет с медными пластинами, на которых были гравированы сцены из мифов. Название и автор также были оттиснуты золотом на обложке и корешке. Шикарные рисунки от модного художника. Всё было продумано по высшему классу. Например, картинки размещались вставками и отделялись калькой от листов с текстом. Это было первое иллюстрированное издание дореволюционных времен. Уникальное издание… словом, в Публичной библиотеке такого не было!
– Хватит нам зубы заговаривать! – напомнил о себе брянский патриот, – расхвастался, врёшь опять, как сивый мерин, – как ты мог в пять лет читать, если в школу брали только в семь?
– Слушай, дарагой, помолчи, пожалуйста, хорошо, да? – прозвучало мягко, но сильно.
– Извините, а что тут сложного? – с иронией улыбнулся Инженер, – мама меня научила читать и писать. По-русски и по-французски.
– Вот с-с-с-с-сука! Ты погляди на него – по-французски! Моего внука учителя не могут выучить по-русски читать! А она, так это, между делом, по-французски… вот, сволочь! Дать бы тебе в морду хорошенько!
– Дарагой, уходи отсюда в коридор, пожалуйста! – горец рассердился не на шутку, но сдержал свой гнев, – батоно Инженер, говори дальше!
– Первого сентября в школу никто не пошёл. И первого октября никто не пошёл. Сначала были только авианалёты – ночные и дневные. Потом к авиации присоединилась артиллерия. Город бомбили и обстреливали из разных артсистем. Чешские пушки калибром двести сорок и двести восемьдесят миллиметров, французские мортиры в четыреста миллиметров, железнодорожные орудия «Бруно» … откуда-то издалека к нам ехала царь-пушка «Дора» калибром восемьсот миллиметров. Правда, доехала только через год…
– Но ведь авиация Балтфлота и зенитная артиллерия, – удивился молодой парень, – нам говорили в школе…
– Вам всё правильно говорили! И авиация, и зенитчики старались изо всех сил. Но здесь такая беда: с немецкого аэродрома самолёт летит до центра города шесть минут, с финского – двенадцать. Поднять истребители по тревоге – в лучшем случае, врага придётся догонять. Всё время держать в воздухе самолёты – не хватит ни горючего, ни моторесурса техники. Поймите, всё будет хорошо, когда я вам расскажу про сорок четвёртый год. А в сорок первом было очень трудно. Ничего не умели, всего не хватало.
Самолёты хотя бы предупреждали о себе гулом моторов. А снаряды прилетали в полной тишине. И при этом в городе двести тысяч детей! Через неделю немцы пристрелялись к городу так, что били по трамвайным остановкам, когда народ после смены добирался до дома. Было принято решение организовать жильё прямо на работе. Так моя мама перестала бывать дома… не так… стала бывать очень редко. Иногда она заезжала с бойцами НКВД. Я знал, что синий околыш – это НКВД. Они всегда молчали. Молча заносили в квартиру продукты. Молча заколачивали окна. Молча кололи дрова и складывали на кухне. Потом, они приезжали без неё. Молчали так же, но о другом. Я чувствовал холодный ужас, но не смог сам себе растолковать его причины.
В первую неделю сентября начались каждодневные бомбёжки и обстрелы. По железной дороге к немцам прибывал и прибывал боезапас. Город лежал перед немецкими артиллеристами, как на ладони – как туристская карта, которыми они пользовались для поиска целей. В конце сентября, бомбардировщики стали доставлять авиабомбы более тонны весом. За всё время, от начала войны до нового года, над Ленинградом был сбит только один бомбардировщик. Горящая машина упала прямо в Таврический сад, и мы с ребятами бегали смотреть. Ещё один «Юнкерс» сбили где-то над Белоостровом. И это было всё.
Сергей Иванович замолчал. Устал и нога болела ужасно. Мысли путались, в голову всё время лезли не нужные цифры, даты, имена. Предложения получались, как незнакомые люди, каждое говорило только о себе. Рассказ не связывался. Пора было завершать дозволенные речи. Было видно, что ещё немного и хватит. Чуть-чуть и всё.
Он провёл ладонями по лицу – вверх и вниз, словно умывался без воды. Вздохнул и продолжил.
– Школы не заработали первого сентября. Школы не заработали первого октября. Школы не заработали первого ноября. Только после адской бомбёжки седьмого ноября, было принято решение и двери школ распахнулись. Но учеников осталась половина, а учебных зданий – одна четвёртая часть. Милиция начала поиск пропавших школьников. Я не хотел, чтобы меня нашли и заставили сидеть за партой. Пришлось запереть двери на все замки и исчезнуть из этого мира. Два мешка картошки и другие припасы, сделанные мамой, позволяли мне перейти на нелегальное положение.
Сначала было страшно. Затем очень страшно. День и ночь я смотрел бесконечное кино от студии «Я-Ужас-Фильм». Кадры, где я сгораю в запертой квартире. Кадры, где меня расстреливают немцы. Кадры со взрывающейся авиабомбой. Ослепительные брызги фосфорных «зажигалок». Бесконечная панорама океана, в котором я захлёбываюсь. Скользкие лестницы без перил. И по новой – бомбёжки и обстрелы. Серый «Фоккер» с голубым брюхом врывался прямо в квартиру и рубил всё в фарш блестящим винтом. Подбирался всё ближе. Всё вспыхивало яростным пламенем – и просыпаясь я попадал из одного кошмара в другой. Артналёт, снаряды ложатся всё ближе… ближе… Во входную дверь молотит сапогами участковый уполномоченный очень грязно ругаясь. Двери должны быть открыты и все должны быть в убежище. Я не хотел уходить. Я ждал.
– Каким-то чутьём, я понял, что мне нужна помощь, помощь доброй силы… чтоб любила и спасала. Мне были нужны отец и мама!
Следующий день я посвятил обустройству личного убежища. С антресолей я достал коробки стеариновых свечей, спички и старый медный подсвечник под одну свечу. У черного хода, было пространство между двух дверей, где-то метр на полтора. Оттуда можно было вернутся в квартиру или удрать по лестнице – или вверх, на чердак. Или вниз – и на улицу. Это спасение от людей. В каморку я стащил разные тёплые вещи и подушки. А самое главное, я отнес туда три тома «Войны и мира» издания 1912 года. Это спасение от страшного кино в голове.
Вечером завыли сирены и воздух пропитался вибрацией десятков авиамоторов. Через секунды в землю ударили тротиловые заряды и химические бомбы выжигающие глаза у живых людей. Пока ещё живых людей. 
А я открывал роман Льва Николаевича Толстого. Графа и бунтовщика. Мудреца и друга моих родителей. Мой дом лихорадило, он испуганно вздрагивал от ближних и дальних взрывов, в его подвале сидело несколько десятков, ни на что не надеявшихся людей. На третьем же этаже дома на углу Таврической сидел семилетний мальчик и учился, по учебнику графа Толстого, как не бояться боли, одиночества и смерти.
Однажды ночью выпал первый снег. Это было удивительно. Это было неожиданно. Это не подходило к войне, голоду, артобстрелам и бомбёжкам. Я возился на кухне, готовя себе ночной обед. В какое-то мгновение за окном стало очень тихо, словно оно выходило не во двор-колодец, а непосредственно в бесконечное космическое пространство, где не услышишь ни единого звука. Я отодвинул край светомаскировки и не узнал своего любимого двора под белым ласковым покрывалом. Снег. Пришла зима. Когда-то здесь было лето. Вместе со мной были папа и мама. Весёлые. Красивые. Гордые. Сколько лет прошло с тех пор? Сколько глав из романа Льва Толстого слились с моим временем? Сколько жизней я прожил, прячась в каморке между дверьми? Сколько веков проскользнуло в вечность, пока я во сне убегал от немецких самолётов с острыми, как сабли, пропеллерами?
Я не мог себе представить сколько времени прошло с тех пор когда мы ходили в кино, ездили на дачу, праздновали день рождения, папа недорого покупал цветы и хлеб, а мама зажигала в гостиной хрустальную люстру, когда играла со мной в шахматы. «При ясном свете и мысли ясные» – шутила она, когда выигрывала. А проигрывать она не умела.
Снег, мороз, зима и скоро наступит новый, сорок второй год. Интересно, как изменится большой мир снаружи в этом новом году? Необъяснимое чувство близкой опасности смело мои отчаянные попытки нормализовать отношения со временем.
Кто-то стоял по другую сторону чёрной шторы. Стоял и смотрел на окно. Я почувствовал, что он видит меня в тёмной глубине кухни. Перехитрить его? Конечно же перехитрить! Неслышно ступая по паркету ногами в тёплых носках, бесплотной тенью я скользнул в родительскую спальню. Там тоже было окно во двор, завешенное чёрными шторами. Еле сдерживая дыхание, я отодвинул край пыльной ткани и выглянул во двор.
На самом светлом месте, под фонарём, в проёме подворотни, стоял высокий мощный мужчина в длинном кожане и военной фуражке. Стоял и смотрел на