уже того стихотворения целиком, но заканчивалось оно так:
… не надо полубога,
Не надо полусна.
Не надо полусволочь,
Не надо полудна.
Не надо полудурков,
Не надо полурай.
Не надо половинок –
Целых дай…
Горжусь собою. Но как-то тихо, торжественно. Жду, когда увижу свои откровения напечатанными.
Дождался. Вызывают к начальнику политотдела. Тому самому подполковнику, что приказал убить Дуню.
Прихожу в кабинет. Докладываю, что явился. По приказанию. И вижу, что на столе подполковника лежит листок с моим стихотворением. Мой листок. Моею же рукою написанный. Бдительный главный редактор районной газетки усмотрел крамолу в моих виршах. Сигнализировал в органы. «Сталин – наша слава боевая…» крепко смонтировал наш народ.
И начинается какая-то выморочная беседа у нас с человеком, призванным лечить души вверенного ему контингента:
- Это что такое? – спрашивает подполковник.
- Это? Мои стихи,- отвечаю.
- Стиииихиии? Да я тебе сейчас за 10 минут докажу, что это не стихи, а бездарная, антихудожественная мазня! Ты кого же здесь «полудурками» называешь? Офицеров Советской Армии? (Откуда он это взял? С чего?). А какой ещё «полубог» может быть в части, где люди хранят секреты государственной важности? (И что? Как вообще это связать можно?). А «полусволочь» – это твои боевые товарищи? Мне уже неоднократно докладывали, что ты высокомерен со своими сослуживцами!..
И тут снова воскликнул я про себя: «Капец!». И всё. В глазах - темно, на сердце – жарко:
- Удивительное дело, товарищ подполковник! Вы одинаково успешно разбираетесь в танках (он оканчивал танковое училище), в шифровальных машинах и в поэзии. Ну прямо комбайнёр широкого профиля. Да! И животных ещё очень любите. Просто человек светлого коммунистического завтра…
Монолога своего я окончить не успел. Глаза у подполковника кровью налились, лысина побагровела. Он весь просто … в ы с а ч и в а л из себя «праведный гнев советского патриота» и «честного офицера» :
- Кругом! Шагом арш!!.
«Г» опять было фрикативным. Где-то я уже это слышал.
Вот и всё. Через сутки вывели меня перед строем моей родной первой роты и поведали, что «за морально-деловое несоответствие» отчислен с курсов и отправляюсь в Москву на пересыльный пункт, где мне и определят место дальнейшей службы.
Я даже предположить не мог, что так отвратительно и горько будет, хотя расставание с государственными секретами не могло не радовать.
Провожали меня всем взводом. Ребята, чувствовал, горевали искренне.
До КПП проводили трое: Мераб, Давран и Проша – Дунин сын. Никогда не забуду того, что увидел, обернувшись:
БОЛЬШОЙ ЧЕЛОВЕК, МАЛЕНЬКИЙ ЧЕЛОВЕК И УРОДЛИВАЯ СОБАКА…
Дальше всё было как-то стремительно и словно через пелену. Трое суток на пересылке в Москве, потом – Тамбов. Есть там такое место – Пехотка называется. Казармы из красного кирпича, выстроенные ещё при Екатерине 2. Там-то и разместилась кадрированная дивизия, для опальных и разжалованных, где мне предстояло провести четыре последних месяца службы.
Что было там? Всё как везде. И я просто ждал, когда всё это кончится. Ходил в наряды и караулы, писал шпаргалки для экзаменов в Высшей Партийной Школе по марксизму-ленинизму для замполита части и – ждал.
Третьего мая 1980 года проснулся раньше традиционного «ротаподъём!». Прямо в окно казармы лился юный солнечный свет, на деревьях звенели ещё небольшие, но уже листочки.
Что же мне так хорошо, так радостно сегодня? Ах, да! Это же - …
Дальше всё очень быстро: последний завтрак (последняя солдатская пайка масла, которую все так ждут!), последний развод на плацу. Марш «Прощание славянки», который написан, кстати, в Тамбове, чем местные гордятся несказанно. Ворота Контрольно- Пропускного Пункта распахнуты настежь. Аэропорт. Шустрый «Як-40».
Через 40 минут - уже Москва. Молодая, весенняя, предолимпийская.
Ещё живы Высоцкий и Джо Дассен, и их песнями пенятся душа и город. Ещё Олимпийский Мишка только готовится к своему знаменитому полёту в просторное московское небо.
А мне 23 года. Я ещё не знаю, что такое болезни и муки совести. И жизнь впереди – бесконечная, и почему-то кажется, что счастливая.
