невысокий, подтянутый, с суровым выражением лица, в палатке старлей появлялся всегда неожиданно. Посыпались замечания, некоторые раздолбаи уже получили командировку на губу. Один неудачно перелез через забор, другого заметили пьяным, третий не явился на утреннюю поверку. Правда, гауптвахты не боялись, партизан туда не отправляли, но в блокнотике старшего лейтенанта добавлялись фамилии подопечных и количество суток губы. К такой жизни под прицелом добавилось вынужденное безделье. Командование не чаяло дождаться того дня, когда избавится от навязанных постояльцев. В субботу резервисты разъехались по домам. В палатках осталось несколько человек, самые отпетые и самые дисциплинированные. Среди последних оказался я с Валентином, мне всё больше он нравился крестьянской рассудительностью. В понедельник товарищ Чмырёв объявил самовольщикам по трое суток гауптвахты. Заканчивался пятидесятый день военных сборов, терпеть друг друга нам осталось пять суток. Самоволка по Пскову стала единственным нашим развлечением.
Я любил гулять по городу, заходил в Псковский Кремль, Троицкий собор. Непременно останавливался на середине Ольгинского моста через реку Великую, тогда он назывался Мост Советской Армии. Я смотрел вниз на чёрную воду с восьмиметровой высоты до того момента, когда захочется прыгнуть. Резко отходил, ведь десантнику кроме дерзости нужно уметь не давать волю эмоциям. Так нас капитан учил.
Последним нарушителем воинской дисциплины оказался я. Юра с тремя ребятами отправились по ночному Пскову на поиски приключений, я вернулся в расположение части. С двумя бутылками пива скрытно преодолел забор. Но, видно, от судьбы не уйдёшь. Я заметил Зил-157, в кунге машины размещалась приёмопередающая радиостанция Р-157. На такой служил пять лет назад в Забайкалье. Я постучал в дверь.
Дежурный радист обрадовался гостю, мы рассказали друг другу о нелёгкой службе разведчика. Подошло время сеанса. Саша, так звали радиста, уступил место за ключом. Пока он угощался пивом, я вошёл в связь с корреспондентом, телеграмма состояла из пятидесяти групп цифрового текста. Не зря я тренировался в учебном классе, корреспондент принял донесение без запроса о повторении. Мы обменялись неуставными фразами радиожаргона, я добавил — ДМБ-77. Закончив сеанс, обернулся к Саше, и...
В проёме открытой двери на фоне светящих фонарей в ночи маячила фигура дежурного по части. Офицерская форма, особенно красная повязка на руке, явились вопиющим диссонансом нашей спонтанной вечеринке. Я замер, не в силах пошевелиться, Саша, глотнув пива, так и остался сидеть с бутылкой в руке. Что было дальше, не хочется вспоминать.
Утром старший лейтенант Чмырёв объявил мне трое суток гауптвахты, даже его ковбойские усы показывали разочарование. Мне тоже было неудобно. Сашу сняли с дежурства. В гарнизонной столовой увидел, как он уносит посуду на кухню. Извинился, на что тот ожидаемо усмехнулся:
— Да ладно, сам виноват. Зато пива попили.
Ранним утром наш командир собрал подчинённых в гарнизонном помещении.
— За нарушения воинской дисциплины задерживаю всех на сутки, — чëтко и с паузами произнëс Чмырëв.
Возмущённый гул быстро стих, мы понимали справедливость наказания. Чего уж там.
— А как же Коньшин Валентин? Разве у него есть нарушения? — не выдержал я.
Чмырёв заглянул в блокнотик. Качнул головой.
— Коньшин может собирать вещи, остальным разойтись.
Определëнно, старлей нравился мне больше и больше. С таким не страшно и в разведку. Да и ему пригодился опыт командования своевольными резервистами.
С появлением интернета поинтересовался судьбой сослуживцев. Полковник Чмырёв воевал в Афгане, четыре года командовал 5-ой отдельной бригадой специального назначения в Белоруссии. Одно время я переписывался с его женой Людмилой на сайте «Одноклассники». Передал ему привет.
Воспитательные меры, принятые старлеем, командование части не одобрило. Через три часа в полном составе партизан отправили домой. От греха подальше. Поезд на Ленинграда мы взяли штурмом. Проводницы сначала пытались как-то обуздать натиск трёх десятков безбилетников, но безрезультатно. Поезд шёл мимо Гатчины без остановки. Мы решили выпрыгивать на ходу, десантникам не пристало ездить туда-сюда. Шесть человек рассредоточились в тамбурах, проводницы благоразумно отсиделись в отдельных купе. Повезло, на перроне не было людей. Сначала на него летел мешок, следом хозяин. Коснувшись ногами платформы, я завалился набок. Как учили. За время десантирования никто не пострадал.
Вот уже сорок лет не прыгаю с парашютом, но полюбил окунаться в святые источники. Испытываю похожий трепет души и тела, когда подбегаю к купели. На мгновение останавливаюсь, чтобы перекреститься, и с замиранием сердца шлёпаю на первую ступеньку. Вода обжигает. Сигаю вниз, успев поймать момент облегчения от совершённого прыжка. Меня переполняет страх, восторг и желание скорее выскочить наверх. Заставляю себя окунуться три раза. Ведь от человека получится толк, когда он научится заставлять себя. Этому нас тоже капитан учил, жаль так и не запомнил его имя и фамилию. Каждый раз, окунаясь в святой источник, я как бы окунаюсь в молодость, в те далёкие беззаботные времена, когда простительно куролесить, когда вся жизнь впереди и недосуг задумываться о серьёзных вещах, — в те спокойные времена, когда всё кажется ясным и понятным, и собственное мнение ещё непоколебимо. Ледяная вода пронизывает всё тело огненными точками, заползая аж до самого нутра. Выхожу из купели другой, освежённый и чуть гордый собой, чего уж там. Накрывает состояние умиротворения и тихой радости, состояние, когда желание покуролесить остаётся в прошлом, а в сердце поселяется это слово в исходном значении: «Кирие элейсон». Опять вспоминаются марш-броски по псковским лесам, свист ветра за бортом самолёта, раскрытый белоснежный купол, капитан с Чмырёвым, партизанская романтика. Невзирая на возраст, память сохраняет позитивные эмоции. И это хорошо.
