вышеперечисленных этапов? Другими словами: если есть сам факт фиксируемого в языке продуктивного мышления, то на всех ли его этапах язык принимает участие. И тут обнаруживается, что, по всей видимости, участие языка, то есть оперирование знаками (положим, словами) языка на уровне нашего сознания – исключается с момента наступления инкубационной фазы до момента начала раскрытия смысла явившейся нам идеи, то есть до начала рефлексии-II.
Нам теперь понятно, что самое непонятное для нас происходит на трех средних этапах или стадиях нашего мышления: инкубационной фазы, явления идеи в наше сознание и допонятийной фазы. И не ясно самое главное: чем именно и как оперирует бессознательное в этот период своего функционирования – словами ли или понятиями, которыми мы обозначили ходы нашей мысли на этапе рефлексии-I, или оно переводит их в нечто нейрофизиологическое и оперирует уже этими образованиями то ли в виде нервных взаимосвязей между нейронами, то ли в виде сгустков нервных возбуждений. (Ведь не в бездействии же оно находится?). Здесь вотчина самой Природы продуктивного мышления, как вотчиной самой Природы является процесс пищеварения, о котором мы так же ничего не знали до тех пор пока нам не стала известной работа всех органов к ней причастных на разных стадиях. Так вот, что же это за «органы» (и секреты ими выделяемые и поглощаемые), которые совершают алхимический процесс «переваривания» того, что мы заложили в наш интеллект на этапе рефлексии-I, чтобы получить уже на выходе из рефлексии-II готовую идею в виде раскрытого нами смысла (Истины)?
Знаем ли мы, что происходит внутри системы продуктивного мышления на самом результативном этапе ее функционирования? И знаем ли мы, каким образом трансформируется то, что мы называем идеей – только что явившейся в сознание – в слова, знаки, символы, образы и т. д. Отнюдь нет. Мы знаем лишь только то, что мы заложили и что получили на выходе. Но мы не знаем самого главного: каковой – в каком виде, количестве, качестве и т. д. – должна быть обработанная нами информация, чтобы в гарантированном виде было обеспечено получение новой идеи. Потому что в подавляющем большинстве случаев наше мышление не достигает желанной цели получения идеи, то есть оно работает вхолостую. Где именно совершается «пробуксовка»: не «докладываем» ли мы в наш интеллект информации о разрешаемом нами вопросе, не дорабатываем ли мы на стадии рефлексии-1, или не хватает «мощи» самому бессознательному – вот в чем вопрос.
Резюмируя вышеизложенное, скажем: если мы задаемся вопросом, в чем заключается новизна нами сотворенного смысла идеи, то можно ответить следующим образом.
Во-первых, она заключается в создании уникального комплекса взаимосвязанных сущих, обладающих новым смыслом, поименованным нами Истиной. Этот комплекс есть основание идеи, ее фундамент. Не будь его, не было бы самой идеи.
Во-вторых, новизна представлена новой формой искомого сущего и новым сущностным свойством последнего. Они, форма и сущность, выделяют и возвышают данное искомое сущее среди остальных объектов (исходных сущих) этой идеи, и в то же время они опираются на последние. Форма и сущность подручного средства – это то острие, посредством которого исполняется функция. (Так острием заточенного карандаша выполняется функция рисования или изложения нужного нам текста).
И в-третьих, естественно было предположить, что кроме уникального комплекса сущих, кроме не менее уникальных формы и сущности искомого сущего есть еще одна, третья, новизна – новизна той функции, которая осуществляет определенную, ранее нам не присущую, деятельность, деятельность по получению нового – и это уже, в-четвертых – Продукта.
Вот четыре вида новизны, привносимой нами в процессе нашего бытийствования. Это и есть те объекты, при помощи которых умножается много и-разнообразие нашего материально-духовного мира. И это, не считая новизны и уникальности самой личности, сотворяющей эту новизну в сфере науки и техники, поэзии и литературы, живописи и музыки и т. д. и т. п.
3. Имея в виду сказанное выше, возникает вопрос соотношения новизны смысла идеи, которую мы способны понять и того языка, которым мы можем эту новизну выразить, то есть вопрос: как между собой соотнесены мышление как генерирование новых идей и язык как способ выражения и фиксации результатов нашего мышления? Пока что нам ясно одно: только тогда, когда мы сами поняли нечто нам ранее непонятное, мы способны найти слова, которыми можем выразить то, что мы поняли. Нахождение этих слов – оно и есть понимание. Вернее сказать, понимание приходит с нахождением слов, которые фиксируют это понимание. Незафиксированное – особенно новое – способно быстро или забыться, или исказиться. Но как это ни странно, понимание смысла и нахождение слов языка для его выражения – взаимообратимы и дополнительны: понимание смысла приводит к нахождению слов для его выражения, а нахождение слов приводит к последующему размышлению и пониманию. И можно ли здесь понять, что первично? Не исключено, что первичным импульсом все-таки является размышление, требующее как последующего понимания размысленного, так и фиксирования того этапа размышления, которого мы достигли.
Нам известно, что мысль – мысль рационально нами формируемая – продвигается вперед мелкими шажками, и каждый шажок должен быть зафиксирован в словах, иначе, он рискует быть забытым или искаженным. Мы вряд ли способны промысливать на много шагов вперед, не фиксируя промысленного. Даже в том случае, если мы это делаем, не фиксируя нашу мысль, положим, на бумаге, то мы все же фиксируем ее в устном виде, через внутреннюю речь, закрепляя суть смысла посредством каких-либо запоминаемых нами ключевых слов, образов, символов и т. д. «Голая» мысль – существо весьма эфемерное. Потому-то она так легко забывается даже в том случае, если приходит к нам в виде озарения. Последнее есть, скорее всего, обобщение ранее промысленных, но еще незафиксированных шагов. Подобное обобщение есть прыжок, суммирующий несколько ступеней нами уже промысленного. Отсюда эйфоричность нашего психического состояния при спонтанно-внезапном «понимании» этого накопившегося сгустка новизны. Объем и «качество» новизны смысла формирует саму эйфоричность нашего состояния, нашего восприятия инсайтной мысли-идеи. И фиксация этого смысла может быть осуществлена, если будут найдены слова, образы, символы, которые способны его выразить.
Не способное быть выраженным, не может быть – и не будет! – помыслено. Мы не можем «выпрыгнуть» из того языка, которым владеем. То есть предел той интеллектуальной новизны, которую мы можем помыслить (изобрести, открыть, «понять»), не выходит за границы того языка, который способен ее выразить. (Вот почему наше бессознательное выдает сознанию только такие идеи, которые могут быть выражены и оформлены. И в этом одна из черт мудрости нашего бессознательного). По сути дела проблема продуктивного мышления есть проблема нашего языка. Поскольку: если отсутствие языка (как крайняя форма его наличия) устраняет саму возможность (как способность) продуктивного мышления, то понятно, что только с развитием языка расширяется ареал того, что может быть помыслено, потому что последнее может быть запечатлено только в символах языка.
Можно сказать, что язык позволил мышлению развиться. Он стал «спасательным кругом» нашего продуктивного мышления, так как всегда оказывался на подхвате того, что нам способно было выдать наше бессознательное. Не будь языка, мы бы так и не научились генерировать новые идеи. Так что язык, прежде чем стать «домом бытия» (Хайдеггер), был спасителем, сохранителем и распространителем новых идей. То есть, мало того, что он спасал от забвения легко улетучивающиеся «образы» (эйдосы, смыслы) новых инсайтно-интуитивных идей, но он к тому же фиксировал смыслы этих идей и оттачивал формы их выражения, чем в немалой степени способствовал возможности их распространения. (Не забудем: чем привлекательнее, чем образнее форма выражения мысли, тем соблазнительнее желание понять и запомнить содержание последней. И не отсюда ли берут свое начало как сама художественность выражения смысла, так и развитие памяти как способности помнить смыслы, не прибегая к формам закрепления их в языке).
Вот почему эффективность нашего продуктивного мышления во многом определяется богатством того языка, которым мы владеем на данный момент времени. И это богатство надо накоплять сызмальства и никогда не останавливаться на достигнутом. Постоянно обретая его, мы создаем и удобряем почву, без наличия которой невозможна эффективность мышления. А те средства, которые этому способствуют в наибольшей степени, это, в первую очередь, искусства, предоставляюшие в наше распоряжение эти богатства: литература, поэзия, живопись, музыка и т. д. Они являются концентрированным выражением идей, образов, символов, знаков и т. д. в безбрежных просторах языка. Так в безбрежных просторах Вселенной концентрированным выражением материи являются галактики, «черные дыры», звезды, планеты и т. д. И как эти объекты своими силами тяготения формируют структуру нашей Вселенной, так и произведения наук и искусств формируют вселенский образ нашей жизни. Именно поэтому идеи правят миром.
Далее, в очередной раз обратимся к Хайдеггеру и попытаемся хотя бы в некоторой степени понять причину той сложности терминологии, которая иногда бывает присуща его языку. Герменевтические опыты с этимологией, с корнями слов, со словосочетаниями есть не что иное, как попытки «выпрыгнуть» из уже сложившегося языка (что порою выглядит насилием над ним). И если мы вспомним феномен фразеологического, – а не логопедического – косноязычия и зададимся вопросом, что является наиболее характерным для данного феномена, то вынуждены будем ответить одним словом: тавтологичность как набор близких по смыслу слов, не уточняющих смысл высказываемой мысли и не продвигающих этот смысл до своего логического завершения. Выражая какую-либо не совсем внятную нам самим мысль, ту мысль, которая «вертится на языке», но не поддается изложению, мы всякий раз прибегаем к тавтологии, граничащей порой с фразеологией (в смысле пустословия). Язык должен присутствовать в мысли естественным образом, а не насильственным. А для этого мысль должна «плавать» в языке как «сыр в масле», а не расплываться в нем в нечто бесформенное и трудновоспринимаемое. Для чего она сначала должна быть сформирована. Вот тогда она может быть сформулирована. Только тогда могут быть найдены слова, эквивалентно ей соответствующие.
Но тавтология, конечно, может быть разного уровня: от той, которая не способна выразить самую простую и всем известную мысль, до той, которая пытается «схватить» мысль, еще никем не высказанную, мысль только нарождающуюся, находящуюся в стадии своего становления, мысль, родиться которой еще не настало время, но дух которой уже витает в воздухе. Вот здесь мыслитель и прибегает к тавтологичности, пытаясь тем самым усилить значимость
