Двое из Марамуреша. Часть 4.

примечательна, но одним словом - «пороть таких надо»! Хотя много раз я говорил спасибо отцу за то, что он нас хоть и наказывал, но руки никогда не поднимал, считая что это унижает дворянскую честь - «чай, не уличных босяков растим».
Знаю, что это прозвучит несколько по-детски, но не смущаясь, искренне скажу - отец для меня всегда был, есть и будет самым потрясающим рыцарем той эпохи. Огромный и сильный, добродушный и шумный, работающий за четверых и пирующий за восьмерых, он всегда был беззаветно предан своей отчизне, своей свободе, своим близким и свято чтил свой кодекс чести. На всех домашних пирах он рассказывал удивительные истории, мог выпить целый штоф яблочной цуйки, и несмотря на свою грузность, так легко и искренне танцевал с дамами, что они в секунду забывали про надменных щеголей в блестящих доспехах. Даже когда он сильно повредил ногу, отражая нападение на наш замок, то и тогда он не унывал, умудряясь прямо в постели вести дела имения с нашим писарем или принимать у себя самых близких и понимающих друзей. Даже сейчас, когда он пропал без вести уже давным-давно… черт, погоди, что-то в глаз попало… даже сейчас я вспоминаю перед сном, как он общался со мной и сестрой.
Я от корки до корки помню историю, как отец влюбился в мою маму. Тогда графу Михаю Маринеску нужно было ехать по торговым делам в Сигишоару, где проживало много выходцев из Саксонии. И вот там-то, в семье старого лавочника Майера, он встретил его дочку - красавицу Вильгельмину.
Доброта и искренность Мины, вкупе с ее роскошными формами и длинными, медно-рыжими волосами, заплетенными в густую косу, покорили моего отца, и он увёз ее к себе в Клуж, несмотря на сопротивление ее семьи. И особенно ей этого не мог простить ее отец, старик Иоганн.
Я запомнил маму очень-очень рано. Помню, как в малолетстве она меня укладывала спать и будила утром. Когда я ложился спать, она присаживалась на край моей кроватки и рассказывала чудесные сказки или пела такие красивые песни… То на румынском, то на немецком - не вздумайте называть при мне этот язык некрасивым! А уж сказки про короля Дроздоборода, Беляночку и Розочку или кошку с мышкой, которые нашли горшок масла, я просто обожал. Да, ты наверное, тоже эту сказку знаешь: как они горшок масла отложили до зимы, а кошка все тайком подъедала, а мышке врала, что на крестины котёночка бегала. А из песен моей мамы я больше всего любил одну, очень печальную - про трёх воронов, которые сидели на дереве, и видели как погибшего рыцаря оплакивает его любимая, и она будет любить его вечно, и пусть такая преданная любовь будет всегда-всегда!… 
Когда в моей коротенькой детской жизни случалась мелкая, но важная на тот момент беда - отлупили уличные мальчишки, любимые пирожки в уличной лавке кончились, как следует наказали или сломалась палка у игрушечной лошади - мне нравилось прийти к ней и крепко обнять, а она обнимала меня в ответ, поила меня вкусным чаем с мёдом и ягодами (к которому ещё и доставался пряник впридачу) и ласково гладя мои волосы, шептала:
- Сильвиу, liebling, любишь ли ты меня, мальчик мой?!
И прекрасно ведь знала - как я любил ее, мою маму! И сейчас люблю, несмотря на то, что ее уже нет в живых…
Нет, хватит! Пора и тебе, милая моя, узнать как началась история моей семьи…
***

Год 1689 был для всей Трансильвании особенным годом, пророчащим удивительные события. И хоть здесь, в самом сердце Валахии, всегда было неспокойно - но именно в тот год ожидались совершенно небывалые события. Зима началась очень уж неспокойная; поначалу было сыро и тепло как в ноябре, но потом, ближе к полнолунию ударили морозы и щедро высыпал снег, да так, что лошади копытами буксовали на льду, а ходящие пешком рисковали поскользнуться и сломать себе что-нибудь. Из лесу по ночам выходили волки, у которых от голода животы сводило, выли несчастно, голодно - да так, что по вечерам за околицу не выходи, целее будешь. Летучие мыши в горных пещерах не хотели впадать в спячку и кружили поодиночке - изредка по двое, словно сойдя с ума в эту бурную зиму, а некоторые из них камнем падали с неба и кусали шею, лицо, руки, да потом и погибали, словно от бешенства какого. После укуса оставались небольшие, но крайне зудящие ранки, пальцем кожицу расковыряешь аж до крови. И ощущения странные - усталые, больные, чужеродные. Будто во время простуды завернули тебя в одеяло тёплое или шкуру меховую и лежишь ты в бреду, на грани - плохо от болезни, да хорошо от заботы и ласки.
Вот и с графом Маринеску такое случилось. Вроде здоровый мужчина, настоящий рыцарь: крепкий, сильный, «кровь с молоком», ростом под два метра, весом о семи пудов - подковы одной рукой гнёт, как-то раз на охоте кабана одним ударом кулака убил, дерево мог из земли выдернуть - а не выдержал, свалила его эта лихоманка трясучая. Голова как каменная, тело все ломит и загибает, жарко как в бане, швыряет из стороны в сторону, из ранки на шее кровь за воротник затекает. Провалишься в забытьё, а потом глядь - а комната вся разгромлена да слуги все в крови. А спросить у них - трясутся и бегут, как от самого черта. А ведь на днях надо ехать по делам в Сигишоару, дело важное обсудить: экспорт скота с Османской империей. У, проклятье…
Так что можно не сомневаться, что все последующие события произошли именно так, и никак иначе.
Лес, ведущий к выходу из цитадели у Башни Портных был густым, словно античная дубрава, и по нему можно было спокойно ехать - кроны деревьев были столь плотными, что всадника не заметили бы ни разбойники, ни дикие звери, ни один звук не донёсся бы до врага, ни один отблеск стали не был бы заметным, так что впереди и сзади была лишь уютная темень, а над головой зимнее небо раскинулось шатром с вышитыми звёздами. Все было тихо и спокойно, однако мужчине, что ехал верхом, упорно казалось - кто-то над ним наблюдает. 
Трусом Михая Маринеску в здравом рассудке не назовёшь, да и особо суеверным он не был, но над народными легендами не смеялся, а прислушивался и мотал на ус ради безопасности - и как выяснилось, не зря. 
Крупная, ладная кобыла внезапно истошно заржала и встала на дыбы. Видать, волка почуяла.
- Тише, Рада. Тише, девочка. - не менее крупный всадник успокаивающе похлопал ее ладонью по холке, и оглянувшись по сторонам, слегка обнажил меч из ножен. И тут же с ветки ближайшей сосны упал огромный комок в куче снега. Упал и болезненно застонал, аки зверь раненый.
Пригляделся Михай да так и ахнул: ребёнок перед ним! Не поймёшь, мальчик или девочка. Грязный, измученный, одет в какие-то старые тряпки, спина вся голая и посиневшая от холода, а из спины крылья торчат - кожистые, перепончатые, все в кровоточащих ранах, кожа аж лохмотьями свисает.
Тут же, не раздумывая, достал баночку с травяной мазью, что служанка Мариула в дорогу сготовила, отдал существу:
- Возьми дитя, смажь раны, чтоб не болели.
- Благодарю. - еле слышно прошептало нечто. - И не боишься меня?
- Чего мне бояться дитя невинное? - усмехнулся барон. - Сильный должен помогать слабому, раненому, голодному и замерзающему.
- Мудро говоришь, молодой рыцарь. - прошелестело создание. - Можно я к тебе на седло сяду. Идти больше не могу, тошно мне.
- А вот этого не надо. Не по пути мне с тобой. - сурово приостановил рыцарь. - На вот лучше. - расстегнул меховой плащ, кинул существу. - Как мазь подействует, накинь на спину, садись вон на тот пенёк, там и снега нету.
- О, и эти слова мне по душе. - еле улыбнулось существо. - Знаешь, кто я?
- Догадываюсь. - по спине у мужчины пробежал холодок. - Но что-то раньше с вашей братией не встречался.
- А должен был. Долго ты к нам добирался, мне чуть ноги лисы не обглодали. Родич ты нам, по крови древней. Вспоминай, с детства-то. 
Не хотел Михай признаваться, но под этим глубоким взглядом всплыли в его памяти картины из жизни.
Вот ему пять лет, он впервые с отцом на охоте. Лихо скачет верхом, слушает лай гончих и мелодию рожка и знай себе напевает: «что за чудо-жеребец! подойди ко мне, отец - посадите на коня, поглядите на меня!». Но тут лошадь спотыкается и мальчик кубарём летит из седла. Не то удивило, что разбитые коленки мигом зажили - а то, что в этот момент нос к носу с медведем столкнулся. И в глазах зверя было столько мольбы, что не выдержал ребёнок - кивнул вправо и напугал зверя, а сам бежит влево, уводя охотников в другую сторону.
Вот ему пятнадцать и в самый разгар лета, он не может выходить из дома на жару. Дворня насмешливо хихикает: «не заходит тучка на солнце», да тут не в фигуре и не в природном сибаритстве дело - кожа на солнце мгновенно огнём горит что твои шкварки, обгорая на солнце и слезая шелухой. Так что впору под крышу спрятаться, а потом наверх устало добежать, да кликнуть нянюшку-цыганку, чтоб травяной мазью воспалённые бока смазала. А потом, вечером, тайком сбежать в амбар поохотиться на крыс. Как увидит трепещущего грызуна в руках, так ум за разум заходит, зубы оскалил - и конец… А потом тайком стащить кувшин воды, да быстро уста омыть, чтоб и следа кровавого месивам не осталось.
Вот ему двадцать пять и каждую ночь он сбегает в лес, чтоб нестись по свету луны, да не думать ни о чем дурном, печалящем душу, благо охота на кабанов - не с ружьем али рогатиной, а прям так, по-звериному - да лихие скачки на оленях, протрезвляют душу лучше любой цуйки, наполняя сердце радостью и светом звёзд.
- Вспомнил, дружок. - ласково заурчало существо. - Видно, не ошибся я в тебе. В добрый час мы встретились, а теперь - ступай себе с миром и спасибо за всё. Ты, главное, по левой дороге езжай - к самому себе, на правой дерево старое аккурат поперёк упало. 
- Как это - к самому себе? - опешил Михай.
- А вот узнаешь. - прищурилось нечто. - И самое главное - как в город приедешь, остановись ночевать у старого бакалейщика Майера. Счастье своё у него найдёшь. Ни на что не соглашайся, только счастье своё бери- и вперёд! По лунной дорожке… А я пойду как раз по правой дорожке. Там, за большим дубом на полянке, наконец найду дом. Знание своё передал, можно и отдыхать спокойно. Уйду я на вечный покой - никто меня не потревожит. А зайдёт какой странник - так и пища будет. Хорошо там, тихо, и звёзды такие яркие… Прощай, Михай! Может, ещё встретимся!
- Прощай! - крикнул Маринеску и во весь опор поскакал по левой дорожке. Даже не удивлялся, почему его по имени окликнули.
Но долго нестись не пришлось. Тут же остановили его за поводья несколько человек, самого непристойного вида!
- А ну стоять! Ты, бла-ародный, куда едешь?!
- Проваливайте-ка вы лучше, господа, подобру-поздорову. По делам еду, в Семиградье.
- Значит, купец али ещё какой торговый человек, раз в Семиградье едешь! Вяжи его, робяты! - тут же скомандовал главарь, самый рослый, с бородой веником.
Не тут-то было! Как огромный вепрь или дьявол налетел на одного из разбойников Михай и полоснул первого по горлу. Второй кинулся с мясницким ножом, целясь прямо в пузо, но не учёл панциря-нагрудника под рубахой молодого рыцаря. Тот выставил перчатки с зашитыми стальными пластинами и разбойник как следует о них ударился. Маринеску схватил его за шкирку, дёрнул вверх и хищно прошептал:
- Ну я же предупреждал…
И с этими словами он откусил парню голову, вгрызаясь в свежую плоть как волк в бок убитой овцы, жадно глотая кровь, показавшуюся вкуснее родниковой воды…