Кто я

отец.
-А чё делать , папка болел , а мама с маленькими ребятишками .
—Не столько болел сколько от работы отлынивал.
-  Нет ты не знашь , шибко болел . А меня больше всех любил , ни когда ,ни разу пальцем не тронул. Вот Физке той доставалось. А ей все равно неймется - только отлупит, а она уже опеть что ни будь вытворит, хоть убей. Я как увижу, что он ее лупит, сразу в слезы; а один раз без памяти упала. Папка говорит: «Ты че же это, девка, делаешь? Я же не тебя бью, а Физка не раз на день лупанцов зарабатывает». - Но после этого случая  и ее бить перестал. Шибко меня любил. Когда едет всегда привезет подарочек. Я ведь послушная была: мине еще говорят, а я уже бегу делать».- Послушной мама была всю жизнь. И всю жизнь провела в тяжких трудах: в колхозе, на свинарнике, на кирпичном заводе, в пимокатне. Подруги за неутомимость в работе прозвали её заводной машинкой.
Пимокатня была одним из производств нашей знаменитой промартели; официально именовалась сапоговаляльным цехом. Опишу коротенько весь процесс.  В начале овечью шерсть теребят на специальных машинах - теребаках, кои работают непрерывно с шумом, грохотом и воем ременных передач. В воздухе висит облако мельчайшей пыли, состоящей из шерстинок, овечьего навоза и песка. Затем валенки закладывают, то есть придают им первоначальную форму. На этом этапе они размером во весь стол, как будто предназначаются великанам. Затем их катают в других машинах, которые гремят и визжат не меньше теребак. Далее горячая катка: заготовки замачивают в слабый раствор соляной кислоты, при температуре около 90 градусов, и катают в следующей машине. Затем набивают на колодки, доводят вручную и сушат в специальной печи. Наконец чистят пемзой и сдают на склад готовой продукции. Пимокаты всю смену дышат пылью и парами кислоты; в цехе жара, как в Африке, поэтому люди часто глотают холодную воду,зимой бывает с ледком, от этого у них « крошатся зубы». «Пимокат за жизнь съедает пуд шерсти», - это их поговорка.
Что такое работа на кирпичном заводе? Это тяжелые вагонетки, это тысячи кирпичей проходящие через женские руки за смену. Тяжкий труд - не всякому мужику под силу. От работы такой, в старости «терпли» у нее рученьки, не находила она им места, подолгу не могла уснуть. Сверх того каждодневная крестьянская управа со скотинкой, готовка пищи, мытье посуды, стирка и т.д., работа к которой приговорены  крестьянки пожизненно. Эту она называла «колесо крутить». Ни за что отсидела два года в лагере. Всегда и везде была на хорошем счету у начальства; начальство оно любит безотказных и совестливых работяг. И, наконец, заработала себе пенсию в 42 рубля, которую считала хорошей. – «Вот че не жить ? – не раз говаривала она – Сидим, ни че не делаем; а нам еще пензию домой носят. А ведь не хотели мы получать трудовые - то книжки. Нам говорят: «Бабы, потом по этим книжкам будете деньги получать». - А мы не верили. Обманут. Начальники и будут опять получать». -
Стаж пошел у нее с 42-го года. А годы тяжелого труда в колхозе «пропали», архив что ли колхозный потерялся. Впрочем колхозный стаж  не добавил бы к пенсии ни чего существенного. Знал я старушек, всю жизнь проработавших в колхозах, в том числе и в войну, которые заслужили пенсию три рубля в месяц, потом добавили до пяти рублей. Этого не хватало даже на хлеб. Мотивировалось это злодейство тем, что колхозники должны получать пенсии в колхозе. А так как у нас колхозы ликвидированы, и на их месте созданы крупные хозяйства - совхозы, то и взятки гладки. Кто - то искал каких - то свидетелей, добывали какие - то справки о работе в колхозах; однако множество бабушек  этих  оказались в числе тунеядок, не имеющих трудового стажа; и получали пенсию следовательно минимальную. Повторяю, речь идет о женщинах работавших в колхозах в неимоверно тяжелые военные годы, практически бесплатно, без выходных и отпусков; выполнявших  мужскую работу и живших часто впроголодь. Это про них частушка –«Я и лошадь, я и бык, я и баба и мужик».
Доживали свой век эти старушки в сытые и благополучные шестидесятые, семидесятые годы. Добро у кого были разумные дети, содержавшие престарелую мать; а кто то ведь был и одинешенек. Кругом цвела спокойная, устроенная, богатая, по понятиям того времени, жизнь; а они старые, больные и нищие смотрели на эту жизнь усталыми, покорными глазами. Им и в голову не приходило требовать для себя каких то благ. Конечно, помогали соседи да и местная власть. Однако нужно было видеть, как в магазине пытается выкроить такая старушка из своей пензии копейки на сто граммов дешевеньких карамелек, что бы понять, как чудовищно несправедливо обошлось с ними государство.  Невольно приходит на ум Некрасовское «Как брякнут в этой рученьке два медных пятака».
Потому мама моя имела все основания считать свою пенсию хорошей. – «Хорошо щас живем, че там говорить». - Отец молчал, что было на него вовсе не похоже - молчал человек, вечно ругавший власть и несправедливости всякого рода, и товарища Сталина.
О Сталине он не мог говорить спокойно, все в нем закипало, когда слышал, как восхваляют великого вождя всех народов. Он матерился последними словами; поэтому я не могу привести здесь эпитеты, коими он характеризовал «родного отца и учителя». Но, когда речь заходила о 60-х и последующих годах, молчал; стало быть в душе соглашался. Пользуясь столь благоприятным случаем я - юный строитель коммунизма, заводил речь о том, что вот ради такой жизни и претерпел народ большие страдания.  Понятно ведь, жили трудно потому, что страна постоянно воевала, либо, в периоды недолгих мирных лет, упорно восстанавливала порушенное. И восстановили, выдержали; стали одной из передовых держав в мире. А без Сталина таких побед не было бы. А в тюрьмы садили людей не надежных, которые в случае чего - нож в спину.
Блин, выходит в горячке спора я и отца причислил к таким не надежным людям. А ведь он воевал на фронте,  Родину защищал, был ранен. Вот уж действительно ляпнул. Иной раз он смолчит, иной скажет: « Много ты знаешь». - И у нас завяжется спор. Мама те споры «на дух не переносила». Нервничала, чуть не плакала, но «не могла нас утопать». Вставала на мою сторону - Ох, не хвали ты эту ранешную  жизнь. Плохая жизнь была. Вот помню, шли нищие через наше Баево, шли и шли день и ночь, сколь их было страсть! Бабушка, помню, последний хлеб им отдавала; а дедушка все ругал ее, мол чё делаешь?  Сама с голоду помрешь! Когда дедушка - то умер, а бабушка сколь еще после него прожила».
- Молчала бы, подумай, ведь это было уже при советской власти: вспомни в каком году!
  - От ты и молчи. Мало ты за свой язык отсидел?! Петя, не слушай его!
Как было не слушать? Волей - неволей задумывался, все ли ладно в Датском королевстве. Так ли уж все распрекрасно в родном социалистическом отечестве, государстве рабочих и крестьян, как нам рассказывают в школе.
Пока отец служил в армии, воевал, сидел в лагере мама забыла уже как он и выглядит.
Как же жила она в это время? Одна, без мужа, с двумя малолетними девчонками: все тот же беспросветный труд, от зари до зари. Жили они впроголодь, не имели самого необходимого, обносились до предела. Голода в Сибири не было ни когда. Правда жить впроголодь, добывать пропитание повседневным трудом было не просто. Выращивали картошку  и различные  овощи. Ребятишки собирали колоски, из зерна мололи на ручных мельницах грубую муку, мешали с крапивой и пекли хлеб. В летний период собирали грибы, ягоды, полевой лук и прочие дары природы. Ловили рыбу и собирали яйца диких уток. К тому же держали скотинку: коровку -  кормилицу, овечек, кур, гусей.
Но каким трудом все это давалось.
«Другой раз прибегу домой, и то и другое надо успеть сделать. Рубаха одна была. Вечером постираю, к утру высохнет, надеваю и побежала на работу». –
Девчонки учились в школе; занятия в школе не прекращались всю войну. За неимением тетрадок писали на старых газетах, чернила делали сами, из сажи,  карандаш был большой роскошью. Но учились, и обе получили среднее образование. И конечно, как все крестьянские дети, работали дома, управляли скотинку, работали на огороде, плюс работали на колхозных полях. Например, собирали колоски, остававшиеся  после машинной не качественной уборки хлеба. Разрешалось ребятишкам и собирать колоски для собственного пропитания.
« Одну бабу посадили за две луковки: беременная шла по полю и не стерпела сорвала. Два года дали - по году за луковицу».- рассказывала мама. Сама она тоже отсидела два года, за частное предпринимательство; хорошо не по знаменитой 58-ой статье. Потому и срок по тем временам, смехотворный.
Предпринимательство состояло в следующем. После работы, следовательно ночью, выделывала она овчины для знакомых. Расчитывались за работу с ней продуктами, в основном картошкой. Хлесталась она так, что бы подкормить маленько девчонок. Мама умела делать все, любую крестьянскую работу: катала пимы, выделывала шкуры, могла сложить и поштукатурить печь, косила сено и правила стога. Донесла на нее соседка. Пришли с обыском. Милиционеры зашли в дом, и сразу поняли к какому предпринимателю попали: голые стены, самая простая мебель и две полуголодные девчонки. Мужа нет. Да верно и без того знали к кому идут. Потому обыск делали неохотно, формально; ни чего не нашли, и собирались уже уходить. Как представлю, что пережила моя законопослушная, стеснительная, боязливая мама когда в дом явились милиционеры, да еще с обыском  - сердце обливается кровью! Но та же соседка была в понятых, и направила милицию на подызбицу ( чердак ), где и обнаружили они две выделанные овчины. Делать нечего, стали составлять протокол. Можно было заявить, что овчинки эти ее личная собственность; но мама отличалась ко всему еще и правдивостью: за всю жизнь так и не научилась врать. И тут душой не покривила, а «пояснила» чьи овчины и для чего у нее находятся.
«В лагере я все два года проплакала – это Господь наказал меня за грехи. Да мине то что? Работала швеей, пайку свою получала. А девчонки - то как там одне, вот ведь горе!
Бабы в лагере  болели водянкой, - рассказывала она позднее, - раздуется вся, ни че не ест; а только пить, и пить, и пить. А пить нельзя. Вот я согрешила! Иду это мимо лазарета, гляжу женщина стучит в окошко, подзывает; ну я подошла. А она сует мине в форточку хлеб. « Возьми пайку, только воды принеси напиться.» - Я позарилась на хлеб - то, принесла ей воды. А она тот же день умерла. Вот грех - то! Из-за меня!» - Слушавший её отец, возразил: «Ну и что? Все равно умерла бы. Как там лечили?  У меня язва была; захожу к врачу: врач там такой же заключенный. На столе стоит бутыль с хвойным отваром. – «Выпей – говорит – стакан и посиди».- Выпил, сажусь. Рядом с уркой , из таких что погладиться не даются. Он и ему хвойный отвар прописал . Уркаган  в дыбки: Ты что, сука, у него желудок болит, а у меня нога. А ты одно лекарство даешь?!» - «Это ото всех болезней – кричит - ото всех болезней! Успокойся!» - А что ты будешь делать если лекарства ни какого нету?»
Когда маму посадили, отец приезжал в кратковременный отпуск, видимо после госпиталя, потому что из труд.армии, а тем более из лагеря на побывку не ездили. Попытался как то устроить девчонок: Нину оставил в Баево бабушке Александре, а Зину