вообще ей было легче теперь. Слух-то выбит начисто. Кровь из ушей идёт.
Сложила ящики на бруствере. Открыла верхний проверить…
Она не услышала, как сзади подобрался танк. Немцы видели её – большую, мощную, высокую – и видели, что оружия у девушки нет, и опасности для них нет. А она увидела их слишком поздно. До танка, который мчался прямо на неё, оставалось метров тридцать. Это где-то пять секунд. А граната взрывается через четыре. Секунды ей хватило, чтобы сунуть руку в карман галифе, вырвать кольцо из запала «лимонки» и положить гранату на снаряды так, чтобы чека свободно отлетела…
* * *
…Леночка по-прежнему сидела на дне окопа.
– Ты нашла свою конфету? – спросила Глафира.
– Не-а, – малышка покачала головой. – А как хорошо день рождения начинался, да же? И такой длинный оказался день, никак не кончается…
– Да, – согласилась Глафа. – Жизнь уже кончается, а день всё никак.
Она помогла Лене подняться. Люба подошла к ним. Стояли втроём обнявшись, ждали, когда вернётся Ярослава. Она принесёт снаряды, и боевой расчёт третьей батареи начнёт опять стрелять. Она вот-вот вернётся, появится из темноты. И всё будет хорошо. Обязательно. В восемнадцать лет жизнь только начинается.
Они ещё успели увидеть, как страшный взрыв в том, месте, куда поползла Ярослава, заставил подпрыгнуть многотонную вражескую машину. Взрыв был такой силы, что танк завалился набок и тут же вспыхнул.
Больше они ничего не увидели, не успели. Прорвавшийся с другой стороны немецкий танк ударил осколочно-фугасным по их окопу. Снаряд разорвался в метре от них…
…Зоя ползла к блиндажу раненого лейтенанта и понимала, что не успевает. Ей ничего не нужно было, ничто сейчас её не интересовало. Она хотела только одного: в эту минуту, может быть последнюю, быть рядом с синеглазым лейтенантом. Для этого нужно всего-то раньше фашистского танка добраться до блиндажа.
Ополченский танк без башни словно услышал её молитву. Который был с башней, но без пушки, горел метрах в тридцати выше. Там в живых явно не осталось никого из заводских ополченцев. А который без башни со всей мощи мчался навстречу немецкому танку. Тот без остановки палил в него, но никак не мог попасть: без башни наш стал низеньким, плоским.
Они встретились в полусотне метров от блиндажа командира батареи. Наш танк ударил тараном в бок фрицам, порвал им гусеницы своим острым носом. И тут же на корму немецкого танка из нашего выпрыгнуло что-то. Это был не человек. Это был горящий факел, живой костёр. Нет, всё-таки это был человек. Он держал в руках бутылки с горючей смесью. И распластался с диким криком по броне, растёкся вниз горящими большими каплями.
Как вспыхнул фашистский танк, Зоя не стала смотреть. Что есть духу помчалась она к блиндажу. Скатилась вниз, откинула полог, ворвалась.
Лейтенант лежал на нарах напротив входа, наставив на неё пистолет.
– Это я, товарищ лейтенант! Зоя, наводчик девятого орудия! Вы не узнаёте меня?
– Уходи! – чётко выговорил комбат. – Немедленно уходи отсюда!
– Никуда я не уйду!
Зоя хотела присесть рядом с ним, но он шевельнул в её сторону дулом пистолета, и она осталась стоять у входа.
– Немцы где? – помолчав, спросил лейтенант.
– Много танков подбито. Вокруг. Везде. Немцы чинят их. К утру, наверное, починят и на Тракторный пойдут. Сейчас-то темно уже. Ночь почти…
– Ты вот что… – лейтенант смотрел прямо на Зою, и глаза его были совсем не синие, не голубые, а чёрные, одни зрачки. – Сейчас выйдешь из землянки, справа провод телефонный, он тебя до штаба Тракторного завода доведёт, не заплутаешь…
– Никуда я не пойду! Я здесь останусь, с вами!
– Мне нужно, чтобы ты мне помогла, – ему было тяжело говорить. – Донесение нужно в штаб отнести, а кроме тебя, больше некому. Очень прошу. Это приказ командира нашего дивизиона, он тяжело ранен. Я тоже. Потому и прошу тебя.
Он с трудом вытащил из планшетки сложенный вчетверо листок, дописал что-то в него, протянул.
– Срочно передай в штаб! Зоя…
Если бы он не назвал её по имени, она не ушла бы. Никогда не ушла бы. А он повторил:
– Срочно, Зоя! Прошу…
И она пошла.
Ползла в темноте, держа в руках тонкий провод. В какой-то воронке он выскользнул из руки, нашла обрыв, поползла дальше. Слышала близко, как переговариваются немцы, как они коротко стреляют из своих автоматов, добивая раненых зенитчиц.
Она ползла навстречу гигантскому пожару, на фоне которого темнели заводские заборы. Ещё несколько раз случались обрывы провода, и каждый раз она едва находила второй конец.
К огромной дыре, которая ещё несколько часов назад была заводской проходной, она добралась уже без сил. Сердце в груди стучало так, что вот-вот готово было разорваться.
Кто-то помог ей, поднял, что-то спросил. Она смогла только сказать:
– Донесение в штаб…
Очнулась уже в каком-то подвале. Человек в военной форме пытался напоить её тёплым чаем.
– Вы не ранены?
Она покачала головой. Только сердце по-прежнему болело.
Потом ей помогли дойти до берега Волги, и велели сидеть до утра, ждать катера. А когда чуть рассвело, на северной окраине Тракторного, на бывших позициях их зенитного полка, взорвалось гигантское море огня. Это наша артиллерия с левого берега Волги смешивала с землёй всех немцев, что сумели подойти вплотную к заводу.
Сумели подойти, но не сумели пройти дальше ни на шаг.
ЭПИЛОГ
«Тонкий крест стоит под облаками,
Высоко стоит над светом белым.
Словно сам Господь развел руками,
Говоря: а что я мог поделать?»
Владислав Крапивин, российский писатель
«Зенитные орудия противника благодаря точности их огня и высокой пробивной способности снарядов являлись наиболее опасными врагами танков. Но эти орудия были слишком неподвижны, плохо защищены и привязаны к своим позициям. Из-за больших габаритов их нетрудно было обнаруживать и потому они, несли тяжелые потери. В большинстве случаев их позиции являлись последним рубежом, на котором могли быть задержаны наши танки».
Г. Гудериан «Танки – вперед!»
«Переправа, переправа!
Берег правый, как стена...
Этой ночи след кровавый
В море вынесла волна…
Чутко дышит берег этот
Вместе с теми, что на том
Под обрывом ждут рассвета,
Греют землю животом…
Переправа, переправа!
Пушки бьют в кромешной мгле.
Бой идет святой и правый.
Смертный бой не ради славы,
Ради жизни на земле».
Александр Твардовский «Василий Тёркин»
Их много сидело и лежало у кромки волжской воды. Сотни, нет – тысячи. Большинство раненые, в крови. Много гражданских. Высокий берег закрывал их от войны, но порой снаряды долетали и сюда, взрывались на гребне речного откоса, засыпая могильной землёй обессилевших, но живых ещё людей.
Справа, ниже по течению реки, горел город. Точнее, горело то, что от него осталось, что ещё могло гореть. По-прежнему плыли по воде пылающие островки разлившейся нефти. Слева дымил, уткнувшись носом в берег, остов большого парохода, пассажирам которого не повезло сегодняшней ночью. А есть такие, кому повезло? Если есть, пусть поклонятся тем, кто, забыв про сон и отдых, эвакуировал население и раненых на другой берег. И тем, кто вчера вечером не пустил фашистов в город, пусть тоже поклонятся.
Светало. Новый день занимался. Медленно всходило солнце. На его узенькую кроваво-красную полоску с надеждой смотрели тысячи воспалённых глаз. Все ждали, когда с той стороны Волги придёт катер. И каждый ясно понимал: какой бы он не был по размерам, ни в этот рейс, ни в следующий все в него не поместятся.
Пристани не было. Наверное, она и была где-то в центре Сталинграда, а здесь, на северной его окраине, не было вообще ничего, кроме Тракторного завода, от которого остались остовы цехов, сломавшиеся пополам трубы и гигантские горы битого кирпича.
Пристани здесь не было. Был причал – деревянные мостки буквой «Т» в две доски. Сооруженный, наверное, заводчанами для рыбалки. К этому причалу и подходил сейчас катер. Это был даже не катер, а прогулочный речной трамвайчик, который до войны возил на тот берег сталинградцев. В городе, где жила и работала Зоя, тоже такие ходили по реке, она как-то каталась с подругами на таком трамвайчике. Только те, довоенные, были беленькие, красивые, а тот, что подходил к причалу, – словно десять лет в затоне простоял, ожидая, когда его на металлолом порежут.
На причал заходить не разрешалось, два автоматчика не пускали никого.
– Сначала выгрузка-разгрузка!
По сходням застучали каблуки ботинок и сапог. Красноармейцы во всём новеньком – с высоким коэффициентом обмундированности, как сказал бы старшина, – сбегали с причала на берег и лезли наверх, туда, где ещё вчера вражеские танки давили гусеницами зенитные орудия. «Вот она, подмога, когда пришла. Когда никого не осталось», – подумала Зоя.
Красноармейцы старались не смотреть ни на кого вокруг. Они несли на плечах пулемёты, противотанковые ружья, ящики с патронами – вчера бы это всё!
Зое было всё равно. Она ничего не чувствовала. Не воспринимала больше ни звуков, ни запахов. Тупая абсолютная усталость, равнодушие. И пульсирующие уколы под левой лопаткой.
Разгрузка закончилась.
– Сначала тяжелораненые! Те, кто ранен легко, берут вчетвером за углы одеял или носилок и несут тяжёлого в трюм. Потом грузим на палубу гражданских. У кого есть оружие, остаются до следующего рейса. Не толпиться!
У Зои не было оружия, была красноармейская книжка. Но она не стала показывать её. Да у неё никто и не спросил – так пустили на борт. Сошла за гражданскую. Берет-то с самодельной звездой давно потерян. Да и не бывает женщин-красноармейцев в таких лохмотьях.
Перегруженный катер тяжело отвалил от причала, пошёл вниз по течению, увиливая от горящих кусков слипшейся нефти.
– Эй, на палубе! Кто у бортов, берите багры, отталкивайте огонь! – капитан катера взмолился из рубки. – Если нефть к борту прилипнет, все сгорим!
Зоя тоже толкала багром эти чадящие островки. Руки тряслись, чуть не утопила багор, но справилась. На стремнине Волги стало почище. Хотела сесть, но всё было занято. Битком.
– Давай сюда, девонька! – какая-то тётка в красной фуражке и грязной донельзя железнодорожной форме подвинулась на лавке.
На коленях она держала девочку лет четырёх. Та не спала, безотрывно смотрела на тётку снизу вверх, намертво вцепившись пальцами в её синий измызганный китель. Рядом стояли еще двое ребятишек постарше. Зоя с трудом поместилась на лавке.
– А перед самой войной я тоже пошла на железную дорогу, – продолжила тётка рассказывать соседке слева. – Так и служили вместе, он начальником станции, а я его заместителем. Конечно, должности такой нет, так что и стрелочницей, и путевой обходчицей, и дежурной по станции была. Всё, что Николай мой скажет, то и научилась делать. У него бронь была, а он пошёл добровольно. Извелась вся, изрыдалась – так разве он когда слушал…
Тётка порылась в карманах, вытащила сухарь, разделила на три части, дала детям.
– А дальше что?
– А дальше немцы пришли, – железнодорожница снова повернулась к соседке. – Справа, слева, повсюду. Я с ними по телефону разговаривала. В город позвонила, а они уже там. А я одна на станции. И тут какой-то странный состав из пяти вагонов – на всех парах мчит. Я его остановила, кричу: “Дальше нельзя, там немцы!” А начальник мне:
