Ее звали Вита. Она пришла к нам в класс на четвертый год… или на пятый? Неделей позже, никто и не сказал бы, что она – новенькая. Заняла свою нишу – так говорят сегодня. Создала микроклимат – так говорили тогда. Чего-то сказала, как-то прошла, во что-то сыграла, с кем-то подралась, – и, словно, с первого класса в одной упряжке. На вид – совсем ничего особенного, не самая красивая, не самая стройная, не самая ловкая. Нормальная. Две косички, временами превращавшиеся в пушистые хвосты. Черная шубка и вязаная крючком шапка с длинными – до пояса -- ушками. Нос в веснушках. Особые приметы были, конечно. Очки – это раз. Вита рано стала их носить. И еще – зуб, верхняя единичка, кажется, справа – самая кромка сломана. Она рассказывала, где и когда она его повредила. Конечно, рассказывала, но я не запомнил.
Самый балдежный класс – в тогдашней школе – девятый. Учиться не просто лень, физически невозможно. Одни экзамены вот только что сданы, до других еще полтора года. Примерно. Так эге-гей же! Круглосуточно, каждые девяносто минут, в кровь впрыскивается гормональная присадка. В голове сладостно кипят мозги от каждого прилива, одновременно хочется дать в морду и обрести неземную любовь. Теоретически. Практически, непрерывно пялишься на все сиськи, в радиусе десяти метров. Даже когда спишь. В дурной голове, как яблочный огрызок, обглоданная мысль «упругая женская грудь – это как!? На что похоже!?» Это и есть основной вопрос философии в девятом классе. Прочим проблемам не пробиться даже в прихожую разума, всецело занятого решением, да не решением! Пустой гонкой по половому вопросу.
Сильно потом, я прочитал у Фрейда про сублимацию. Но то, что секс-энергия сожжет пробки, если не переключиться на активную движуху в другой области, я уже вычислил опытным путем. Короче, магнитофон, гитару, бритву, сигарету, граненый стакан, Хемингуэя и Воннегута я осваивал одновременно. И все под рок-н-ролл, очень громкий рок-н-ролл. Магнитофонная лента оказалась родной сестрой ленты Мёбиуса, поскольку, начала и конца не имела.
В воронке ядерного взрыва
И просто в кино,
И сидя на крыше,
И стоя в метро,
И даже там, где нельзя,
Я буду петь рок-н-ролл!
Да-да, назад к теме, я понял.
Вита выступила на все сто и даже на двести. Для нее пробил звездный час. Пока пацаны, неловко и конфузливо, носили портфели внезапно похорошевших одноклассниц и разучивали песни про любовь. Вита, ни от кого не скрывая, выбрала себе самого красивого мальчика, влюбилась сама и влюбила его. Не представляю, что там у них происходило, но полтора года их видели только вместе. В школе, в кино, в парке, на остановке, в магазине, в трамвае, на катке, на дискотеке, на вечеринке – только вместе. В любое время суток и при любой погоде – держа друг друга за руку. Сначала пара выглядела педагогическим кощунством. Шок и падение всех канонов воспитания. Крах двух несчастных семей.
Кстати, семьи поступили мудро, и не стали разыгрывать из себя кланы Монтекки и Капулетти. В конце концов, вокруг них простирался город Ленинград – культурная столица. Домотканый консерватизм на берегах Невы рассматривался, как отсталость и дремучесть. Среди культурной части населения, в почете были смелость и новаторство. Мама самого красивого мальчика преподавала биологию, в нашей же школе, и слыла очень прогрессивной женщиной. План сыновней судьбы включал высшее образование. Свадьбу с аттестатом зрелости в руках, тот же план исключал. Вита никак не подходила Арине Стратилатовне. За полтора учебных года были обоснованы и разработаны необходимые меры, и, вместе с прощальным школьным вальсом, отзвучала и школьная любовь – дерзкая, неумелая и отчаянная.
Когда уйдем со школьного двора
Под звуки нестареющего вальса,
Учитель нас проводит до угла,
И вновь — назад, и вновь ему с утра —
Встречай, учи и снова расставайся,
Когда уйдем со школьного двора.
А дальше настала восхитительная взрослая жизнь, в которой уже нечем было восхищаться. Счастливчики внимали мудрости преподавателей в институтских аудиториях, прочие были развезены в разные концы огромной империи и обрели казенный паек, кто на два, а кто и на три года. Я не относился ни к тем, ни к другим – белый билет, инвалид детства. Нашел себе работу с халтурой, выучился пить портвейн, заколачивать штакет, а потом и выжигать ангидрид… Ощущение немыслимой боли и одиночества сменилось регулярным колебанием состояния из умата в отходняк и обратно. Некую осмысленность физиологическим процессам адаптации ко всякой химии придавала музыка… я тебе расскажу и про музыку… в другой раз, хорошо?
И к нему приходят люди
С чемоданами портвейна,
И проводят время жизни
За сравнительным анализом вина;
А потом они уходят,
Только лучшие друзья
И очарованные дамы
Остаются с Ивановым до утра;
Вот почти так все и было. Только с очарованными дамами дело обстояло не просто. Со временем выяснилось, что любить мне нельзя. Потому, что от любви как таковой, я никакого удовольствия не получал. Состояние счастья, легкости, удовольствия, наслаждения – Господи, ну почему мне это нельзя? Как только чувства к очаровательной, веселой, прекрасной принцессе переходили от отметки «хочу» к отметке «нуждаюсь» -- тут же с головой накрывала волна кипящей кислоты. Тревога, боль, недоверие, одиночество, обида и беспомощность. Я менял секс на боль по курсу один к ста, и считал великой удачей случаи, когда сделка бывала реализована. Вита исчезла из моей картины мира. То немногое что я знал о ней, укладывается в несколько слов – она поступила в Политех и вышла замуж за однокурсника. Они оба ленинградцы, поэтому их никуда не ушлют по распределению, когда они защитят свои дипломы. А еще у них родилась дочь и ее назвали Злата. Да, у Виты в родне были поляки, Злата – это немного по-польски?
Время текло, но ничего не менялось. Здесь греки что-напутали. Каждый день начинался с того, что я входил в одну и ту же реку и делал вид, что живу. На самом деле, оцепенелый анабиоз всех систем восприятия позволял мне не умирать каждый час. Если время начинало приходить в движение, мне в кровь словно высыпали стакан битого стекла. Сутки, часы, минуты неслись по венам и артериям быстрее и быстрее, слабые уколы надвигающегося несчастья сливались в длинные царапины, сосуды не выдерживали, крик сливался со скрежетом частиц времени о мои мозговые извилины, о кости, о глаза… пока я не кричал – хватит, Господи!
В один из моментов кажущегося здравомыслия меня осенила мысль, показавшаяся мне вершиной, жемчужиной жизненного опыта. Она была достойна Макиавелли, честное слово! Если любовь доставляет такие мучения – так ну ее к черту! Мужчина может быть счастлив с любой женщиной, кроме той, которую он любит – старый сластолюбец и циник Уайльд давно искушал меня этой идеей. Я обману всех – никакой любви и на дух не подпущу, даже в окошко не дам постучать. Я найду женщину, с которой мне будет хорошо именно благодаря тому, что я не буду любить… ни капли… ни секунды! При этом она должна любить… да что там – боготворить меня! Пусть любит, мучается, радуется за двоих, за троих – чем больше, тем лучше. А я помогу ей создать миф обо мне, надо только изначальный кусочек сыра подкинуть – ко дню свадьбы мышеловка будет испытана и отрегулирована.
Теперь нам пора прощаться, но я не подам руки,
Мне жаль тебя, но пальцы твои в грязи;
И мне наплевать, как ты будешь жить
У убитой тобой реки,
И что ты чувствуешь в этой связи.
Не жди от меня прощенья, не жди от меня суда;
Ты сам свой суд, ты сам построил тюрьму.
Но ежели некий ангел
Случайно войдет сюда --
Я хотел бы знать, что ты ответишь ему.
Новая жизнь наступала, как весеннее тепло – не слишком быстро, без суеты, но уверенно и основательно. Наконец-то, я перестал себя чувствовать изгоем и прокаженным. Не все было гладко, но направление обещало достижение замечательных целей. Я вдруг ощутил вкус уважения, одиночество ослабило свои змеиные кольца, обезболенная голова начала работать подвижно и весело. Я пошёл учиться и с удовольствием получил красный диплом университета. Правда, по ночам, в самое глухое время ночи я просыпался от приступов животного ужаса, иногда кричал во сне, когда мне снилось, что меня разоблачили, что все вокруг вдруг увидели, кто я на самом деле – трусливый наркот и дебил, не имеющий за душой ни одной честной мысли и правдивого слова. В четыре часа утра я тихонько уходил на кухню, закрывал дверь и садил одну за другой крепкие сигареты. Через пару часов наступало чахоточное питерское утро, и я со вздохом облегчения понимал – отсрочка.
Покарал меня Бог, прокляли люди.
Разменял я любовь на ржавый бубен.
Я играю на нем кошкам бродячим
И садятся на горб мне вороны с плачем.
Да, да, да, да, да, дай
Я кретин и мне кайф.
Если никто мне не будет мешать,
Что-нибудь в мире сопру я опять.
Тени от башен или старый горшок
Я собираю в дырявый мешок.
Да, да, да, да, да, дай
Я кретин и мне кайф.
Так уж получилось, что в эту пору в моей жизни снова появилась Вита. Наши дороги свел вместе интерес к самолетам, вертолетам и другим боевым машинам, собранным из пластмассы в масштабе один к семидесяти двум. Мы созвонились, и я отправился к ней в гости.
Сказать, что она изменилась за эти годы, – произнести слова не о том и не те. После рождения дочери что-то случилось с гормонами. Нездоровая полнота накачала лицо, плечи, спину, грудь. При этом ноги были слабыми и тонкими, а ладони – отекшими и потемневшими. Вика совсем не следила за своей внешностью… сальные волосы жидкими прядями торчали в разные стороны, а сломанный в детстве зуб исчез вовсе. Под стать было и жилище. Однокомнатная квартирка в цокольном этаже девятиэтажника – там не убирались несколько лет, стекла в окнах напоминали летние очки от солнца. Мы вышли на крыльцо покурить – в одной руке она держала сигарету в стильном мундштуке, а в другой – баллончик с лекарством от астмы. – Тебе же курить нельзя! – Мне все нельзя! – с вызовом ответила Вика и рассмеялась. В квартире тусовались дочь, молодой муж, две собаки дворового вида и кошка с котятами. Кошка аристократических кровей с большими ушами и лапками как у балерины – запрыгнула ко мне на колени, и негромко, сосредоточенно рассказывала, потом притащила своих малышей и принялась деловито размещать их у меня на джинсах. – Смотри-ка, признала тебя – протянула Вита и закашлялась. – Ладно, нечего здесь… будешь смотреть? – она зажгла подсветку внутри старого шкафа, служившего витриной для собранных Викой моделей. Я подошел – и обомлел… не буду даже описывать… как моделист Вика была богом и богом гениальным. Я не отрывал взгляда, пока не почувствовал, что устали ноги.
Потом было несколько визитов, мы менялись, что-то продавали друг другу, немножко жульничали, торговались. Потом разговорились за жизнь. Она внимательно слушала мои рассказы, потом махнула рукой – неинтересно! Оценивающе посмотрела мне в глаза и произнесла – Лучше быть чудовищем и знать об этом, чем обманывать всю жизнь самого себя!
Я свел разговор к неприличным шуткам, мы посмеялись, и я пошел домой. По дороге я злился и запаковывал свою злость в
