Виктор Алексеевич чуть постоял молча, опустив голову. Затем, шумно выдохнув, словно сбрасывая с себя оцепенение, медленно поднял глаза на дочь.
- Лена, - голос его сорвался, он откашлялся. – Лена, мы с тобой говорили по этому поводу, и я повторю – при них: мне неприятны эти люди, я сожалею, что они… окружают тебя. Ты будешь жалеть, я знаю, и… да, мне нечего больше сказать…
- У-у, какие мы строгие, - деланно засмеялся худощавый, и хотел сказать что-то ещё, судя по хищному прищуру – злое, едкое.
- Сиди! – коротко бросил вожак и худощавый замолк.
Старик, не сказав больше ни слова, пошёл по коридору, который выходил на просторную пустую веранду, откуда была ещё одна дверь, в другую комнату. Туда и вошёл старик, за ним Ветлужанин.
Глава 2. Карта
Это была небольшая комната, обставленная самым незатейливым образом: стол, стул, старый продавленный диван, ещё более древний комод подле него. Ещё один небольшой стол стоял рядом со входом, на нём разместились электрический чайник и посуда к чаю. Единственное окно комнаты выходило в запущенный сад. Неким контрастом к обстановке была картина, висевшая над диваном: голубое море, парусник, пальмы на берегу.
- Садитесь, Паша, - устало выдохнул Виктор Алексеевич. – И извините, ради бога, за эту сцену. Я понимаю, вам неприятно.
То настроение полноты жизни, что владело Ветлужаниным в минуты оживлённой беседы по дороге к дому старика, ушло без следа. Было неловко и скучно. Отдавая дань вежливости, и стараясь не фальшивить показным участием, проговорил:
- Да, Виктор Алексеевич, я вижу - семейные дела добавляют вам седых волос.
- Да уж…, - потерянно вздохнул старик. Было обидно смотреть на унижение этого умного, благородного человека, которому вряд ли кто сможет помочь в его положении. Если только его дочь.
- Это – страшный человек...
- Кто? – машинально спросил Ветлужанин, хотя сразу понял, о ком идёт речь.
- Заин. Тот, здоровый. Я не знаю, чем он привлёк Лену. Впрочем, легко догадаться – силой. Он очень силён. Вы понимаете, я имею в виду не только физическую силу. Это человек, рождённый повелевать другими. Что притягательно, конечно, для женщин. Но меня не отпускает мысль, что он плохой человек. Всё это интуитивно, конечно…
- Чем он занимается?
- Тренер по рукопашному бою. А до этого служил в милиции, в каком-то спецподразделении, точно не знаю, их сейчас много развелось: омон, собр, какие там ещё, я не разбираюсь. В общем, из силовых структур. Как и другой, Никитский, это который невысокий, молчит всё. Этот, вроде, до сих пор служит, офицер милиции.
- А третий что за птица?
- Франт этот? Санкевич, тоже подвизался где-то в каком-то силовом ведомстве. Сейчас не знаю, чем занимается. А сошлись все они недавно, как я понял, в Чечне, воевали там.
- Фронтовое братство, значит…
- Банда у них, а не братство. Мне они, конечно, о своих делах не говорят, но как-то выпили они лишку, и довелось мне нечаянно услышать об их основных доходах. Как они выражались, крышуют они кого-то. В общем, деньги добывают далеко не честным трудом.
Старик замолчал.
- Да как вам сказать, Виктор Алексеевич, - нерешительно начал Ветлужанин, которому, с одной стороны, и не хотелось ввязываться в разговор, но с другой – любопытство его было разожжено рассказом старика. – Знаете, порой ведь очень трудно судить: вот этот человек честно зарабатывает, а этот – нет. С виду честный, удачливый делец удачлив бывает обычно за счёт своих менее хитрых коллег. И кто честнее зарабатывает деньги: Заин, с помощью кулака, а может, пистолета, выбивающий деньги, либо другой, с помощью бумажных комбинаций разоряющий своих конкурентов?
- Ну, в общем-то…, - неуверенно протянул Виктор Алексеевич и, внимательно посмотрев на Ветлужанина, улыбнулся. – Однако, у нас сейчас страсти разгорятся: спорить будем о честном и бесчестном добывании денег, а это столь же бесконечно и бесполезно, как спор о смысле жизни. Только повод для спора у нас мелковат. Я думаю, на спор об этих людях не стоит тратить наше время. Займемся лучше чаем, - сейчас поставлю. Иль я не прав?
- Правы – и безусловно! – в тон подхватил Ветлужанин. У него, пожалуй, уже прошло желание откланяться, посидев для вежливости. Старик всё же чем-то притягивал Ветлужанина, хотя вряд ли бы он сразу себе в этом сознался, - был он из тех, кто тяжело, скупо сходится с людьми.
За чаем Виктор Алексеевич как-то незаметно рассказал о своей жизни. Он был из среды старинной петербургской интеллигенции, той самой, настоящей; этого типа людей почти и не осталось, пожалуй, - во всяком случае, в России. Дед его, известный инженер Путиловского завода, в революцию мог вывезти семейство в эмиграцию, были хорошие предложения из Англии и Бельгии, но принял решение остаться в России. Видимо, зря: в голодном и холодном восемнадцатом петроградском году заболел и умер. Вскоре умерла и его супруга. Отец Виктора Алексеевича пошёл по стопам деда: работал инженером на Путиловском, мать преподавала в школе. Отец погиб во время бомбёжки завода в начале блокады Ленинграда, мать умерла в блокаду от голода. В сорок четвёртом, отстояв, как и все его ленинградские сверстники, всю блокаду у станков, Витя Булавин ушёл восемнадцатилетним в армию. На фронт попал уже в начале сорок пятого. Провоевал лишь десять дней: получил тяжёлое ранение, еле выжил, долго лечили. На том война для него закончилась.
О войне, блокаде рассказывал скупо, тяжело, - жестоки были воспоминания. Подытожил, вздохнув: «Косматое, звериное было время. Если такое повторится – значит, у человечества нет будущего».
Своей семейной жизни почти не коснулся. Ветлужанин понял лишь, что жизнь эта вряд ли счастлива: жены уже нет в живых, дочь – единственный ребёнок, и у той беда – в тридцать лет осталась вдовой, муж два года назад погиб в дорожной аварии.
А вот о чём Виктор Алексеевич говорил много и охотно, так это о своей профессии. Был он специалистом по лесовосстановлению. Здесь разгорелся, рассказывая о лесах, где был, и где не был, но мечтал побывать: о Камчатке и Прибайкалье, об Амазонке и Андах… Ветлужанин заслушался, увлёкся, то и дело перебивая собеседника вопросами. И не заметил, что тот со временем уже не столько говорит, сколько как бы изучает его со стороны. И не просто из любопытства: на лице старика в какой-то момент ясно отразилась борьба желания и осторожности.
- А вот, милейший мой Паша, любите ли вы необычайное? – спросил вдруг.
- Я? – смешался от неожиданного вопроса Ветлужанин, но вдруг ясно поняв его смысл, ответил просто: - Да.
Виктор Алексеевич встал, подошёл к окну, долго молча смотрел в сад. Ветлужанин ждал, внутренне всё более напрягаясь, пока неясно ещё, но уже сознавая, что встреча с этим человеком определена ему не для разговора лишь.
- Знаете, Павел, я вам покажу сейчас один предмет, - медленно и даже устало сказал, повернувшись к Ветлужанину. – Серьёзный, должен признаться, предмет. Хотя бы потому, что знаю о его существовании в этом мире только я.
Старик подошёл к комоду, с видимым усилием выдвинул верхний ящик, и отодвинув какие-то папки, со дна ящика извлёк небольшой целлофановый пакет, из которого бережно вынул сложенный вдвое лист плотной белой бумаги. Развернув лист, молча подал его Ветлужанину.
Это была рукописная карта, выполненная тщательно, но неумело. Река, ручей, холм, пещеры, - названия на карте ничего не говорили Ветлужанину. Кое-что прояснял прыгающий текст в углу: «Третья пещера вверх от ручья, перед поворотом. От входа 47 шагов, левая отворотка, 22 шага – развилка, держаться прямо, 30 шагов – правая отворотка, 11 шагов – стена. Тут и есть».
Ветлужанин некоторое время вглядывался в карту, пытаясь отгадать её таинственное «тут и есть», потом улыбнулся молча ждавшему старику:
- Похоже, пиратская карта, Алексеевич?
- Да, похоже, - серьёзно ответил тот. – Даже очень похоже. Я бы сказал – так оно и есть.
- Но если так, то это послание Флинта не пахнет ветхостью веков.
- Да, вы правы, Паша. Но только оттого, что карта эта – не оригинал. Это копия. Я её сделал нынешней весной, когда нашёл карту, поскольку оригинал только что не рассыпался в руках.
- Так значит – «тут и есть» означает пиратский клад?
- Да, это так. Это карта сокровищ. И думаю – очень больших сокровищ.
Это прозвучало словно: «Там, на плите, чай. Хороший чай. Наливайте.».
- Алексеевич, уж коли открыли мне эту свою тайну, то посвятите в подробности. Если это, конечно, возможно, - поспешно добавил Ветлужанин, слегка поперхнувшись от подступившего волнения.
- Посвящу, конечно посвящу, милейший мой Паша, - в глазах старика запрыгали знакомые бесенята. – Я вижу – взволновал вас. И не буду тяготить ваше любопытство. Вы узнаете всё, что знаю я.
Он сел, старый диван натужно заскрипел под его грузным телом. Откинувшись на спинку, задумался – потом заговорил: медленно, иногда замолкал, потирая висок, словно подгонял мысли.
- Тридцать семь лет назад я похоронил Александра Михайловича Савельева, своего деда по матери. Жил он на Урале, в Березниках. Так уж случилось, что хоронить его пришлось внуку лишь – детей своих и жену дед пережил, доживая последние годы молчаливо и покойно в небольшом домике на окраине города. Старик был крепкий, до последних дней что-то зарабатывал на жизнь резьбой по дереву. Умер, по словам соседки, в одночасье. Я, получив телеграмму, успел в тот же день договориться со своим начальством и сесть на поезд. Деда я, пожалуй, больше помнил по детству своему – до войны мы однажды ездили летом к нему на Урал, да ещё пару раз он приезжал в Ленинград по каким-то делам, подолгу жил у нас. В своей взрослой жизни виделся с дедом я лишь дважды, заезжал к нему по пути из сибирских командировок. Человеком дед был интересным, и мне чрезвычайно симпатичным.
[justify]
- На память о деде я взял некоторые фотографии, поделки по дереву и вот эту картину, - старик, тяжело повернувшись всем телом, посмотрел на полотно, висевшее над диваном. – Это его произведение, как видите, дед
