На следующее утро позвонил своей, сказал: так, мол, и так, дорогая, собирай-ка шмотки, бери дитя и тикай в Донецк к сестре, там меня и жди. Вкратце рассказал, как плохи дела по всей Украине, что разумнее держаться донецкой власти. Она и сама всё понимала, баба не глупая, потому уже на следующий день перебралась в Донецк, благо тогда ещё пропускной режим не такой жёсткий был, и люди могли ездить туда-сюда почти беспрепятственно. Дэсь после обеда она позвонила, сказала, шо нашла машину и вечером выезжает. Стал и я собирать манатки. В то время связь с Донецком плохая была, с перебоями, а то и вообще её не было, поэтому я так и не смог в тот день дозвониться сестре и узнать, как мои добрались.
Сам утёк следующим днём во время обеда. Пошёл якобы по нужде за кусты близ лесочка, а там, внаглую, пешочком, не спеша так, соснами, соснами, да и пересёк тихонько линию фронта. В пятнадцатом у них слабый контроль был за нами: доверяли ещё, верили, что мы за бандеровскую власть будем задницы рвать, против своих братьев воевать. Короче, пересёк я линию соприкосновения ночью, а к утру был в Донецке. В городе никто на меня не обратил внимания: я же форму-то нацистскую скинул, а по дороге, в одном хуторе, с которого ушли жители, во дворе нашёл одёжку по размеру, она на верёвке сушилась, и переоделся.
Подхожу к дому сестры, она в Кировском районе жила, вижу, а пятиэтажка вся в дырах, окна без стёкол, видать, расстреливали хрущёвку, да не раз. Понятно было, что в нём вряд ли кто живёт из-за постоянных бомбёжек. Пошёл в подвал искать. Там среди спрятавшихся и нашёл своих…
Он замолчал, стал тереть друг о друга ладони, прикусил нижнюю губу — то ли сдерживал ярость, то ли плач. Потом потряс головой, сглотнул и продолжил:
— Вернее, сынишка меня первым увидел. Мне ж с дневного света в полутьме непривычно было, не мог различить лица, а он, что котёнок, сразу узнал. Бежит, кричит из темноты, радуется: «Батька! Батька! Ты приехал!» Вскочил мне на руки, обнял за шею и не отпускает, зажал горло, как в клещи, дышать не могу. Сам-то радуюсь, плачу, не разжимаю его ручонки, хоть и воздуху хочется набрать, уж пусть давит, думаю, всё вытерплю, лишь бы в безопасности находился малой и в полном здравии. Обнимаюсь с ним, а сам рыщу глазами по темноте, жинку ищу, вот-вот, ожидаю, появится. Поставил малого на пол, хочу о матери спросить, а сам боюсь. Оглядываюсь вокруг, среди незнакомых лиц ищу Машкино, да не вижу. А потом думаю: пацан сразу бы позвал её, как только увидел меня. Значит, нет её в подвале. К тому же малец почему-то молчал. Тут-то и закралось в моё сердце первая тревога, присел я на корточки, обхватил голову руками, ну, и чуть не пустил горькую, как говорится, слезу. Сын обнял меня, думая, что плачу я от радости, что нашёл его, — и давай сам плакать. А потом подошла сестра и всё рассказала. «Не доехала, — говорит, — твоя Маша. На блокпосте под Еленовкой нацики их остановили, досмотр делали. Вместе с ней в машине ещё кто-сь ехал. Тех попутчиков отпустили, а её увели с собой. Успела только адрес шофёру назвать, чтоб малого отвёз».
Что с ней стало, одному Богу известно. Красивая она у меня… Приглянулась, видать, её коса подонкам. В беде моя Машка, ох, нутром чую, в беде. Хорошо, если жива. Мою одноклассницу вон, Таньку Коваленчиху, азовцы типа в плен забрали, сказали, что она вроде как русская шпионка, и увезли, год мучали, а потом солдатам на потеху отдали, из роты в роту по окопам, бедную, таскали. Не выдержала девка, повесилась в лесополосе. Нашли её спустя полгода, когда от нациков освободили район. А что с моею — и думать не хочу. Пусть в плену, пусть хоть рабыней — лишь бы жива была, только б не убили, гниды. Одна надежда: кончится война, даст Господь, Машка моя и объявится.
Малому мы сказали, что мамка на боевом задании, и скоро приедет. С этим мальчишка и жил, и, разумеется, не переживал так, как я. Тем временем я устроился на шахту. Поначалу, пока в забое был, за малым сестра присматривала. Но в позапрошлом году она подорвалась на «Лепестках», сброшенных вэсэушниками, и померла от ранений. Стали за пацаном люди добрые смотреть.
Бедный парень! Он толком детства-то не видал, радости семейной не испытывал. Какие там игрушки! Детворе мы приносили уцелевшие игрушки, которые находили в разрушенных домах. Смотрел я на всё это, на жизнь такую нашу, и кровью сердце обливалось. «Да шо ж это такое твориться, Господи! Что ж за долю ты устроил нашим детям: ни света, ни тепла, ни пищи толковой не видят».
Семён вздохнул, ткнул носком ботинка в заднее колесо велосипеда:
— Многие дети на велосипеде ни разу в жизни не катались, только на картинке бачили, или когда кто мимо проедет. Да и где кататься то, в подвале, что ли? На улице, под обстрелами, дюже не накатаешься — опасно. А чтоб зря не дразнить детвору, мы не приносили им ни самокаты, ни велосипеды. А мой хныкал постоянно, просил велик: мечта номер один у него была. Говорю ему, война, мол, закончится, куплю, тогда и накатаешься вдоволь. А ему всё одно: просит и просит.
— А вдруг не закончится, или я на мине подорвусь?
— Не болтай ерунду! — А самого жалость пробирает. Стал обдумывать, как сделать малому такой подарок, где найти велосипед.
Вообще, до того дня я относился к войне, если можно так выразиться, спокойно: думал, вот-вот, и всё образумится, наступит мир. Мы все вроде как надеялись на Минские переговоры, верили, что президенты договорятся, что нас услышат. Ну и продолжал честно трудиться на шахте, считал, что, добывая уголь, не меньше помогаю своей республике, чем солдаты на поле боя.
Как-то вечером, возвращаясь после смены, в груде мусора на соседней улице вот этот самый велик и нашёл — кто-то, видать, выкинул. Принёс малому, трясу велосипедом в руке, а он бежит ко мне радостный, аж спотыкается. Да только ночь наступала, все спать укладывались, потому не пришлось ему в тот вечер покататься. Только потрогал его и малёха на сидушке посидел. Пообещал ему, если завтра налётов не будет, разрешу на улице покататься. Довольный, он так и уснул, обнявшись с подарком.
Утром мы с мужиками, как обычно, вышли из подвала, прислушались: вроде тихо, взрывов не слышно. Женщины разошлись кто куда: одни на рынок за едой — туда съезжались машины с благотворительной помощью из России, другие с вёдрами и баклажками за питьевой водой, ну а мы, мужики, за топливом — за дровами. Варить-то еду на чём-то надобно — готовили ведь на костре. Чего-чего, а дров в городе хватало: и поваленные взрывной волной деревья распиливали, и в разрушенных зданиях разбирали мебель, оконные рамы да паркет. Днём, когда покидали подвал, снаружи обязательно оставляли дежурить пару взрослых: от мародёров там всяких, а заодно и за детишками присмотреть. Если не было прилётов, детей выводили на прогулку, чтоб они хоть солнечный свет увидели да глоток воздуха свежего вдохнули. Пусть на десять минут, да хоть на минуту, но прогулка — закон.
В то утро, после того как мы ушли за дровами, детей, как обычно, вывели на улицу. Мой как раз собирался обкатать свою технику.
В километре от нашего дома на днях после обстрела была разрушена пятиэтажка. Туда мы и пошли тем утром. Только начали разбирать заваленный кирпичами вход в подъезд, как начался обстрел. Мы схватили по охапке деревяшек, что оказались под рукой, чтоб же не с пустыми руками возвращаться, и бегом обратно. Ещё издали увидели, как один из снарядов попал в соседний с нашим подвалом дом. Следом прилетел второй — уже по крыше нашего. Испугался я за своего малого: он-то, знаю, снаружи, вместе с детьми играет. Выбросил к чёрту доски, и налегке рванул к подвалу…
Подбегаю ко двору, вижу, перед нашим подъездом бабы и мужики столпились, стоят спинами ко мне, на что-то смотрят. А потом раздался женский плач… Даже не плач, а рёв звериный. Бабы, если так плачут, значит, случилось что-то очень плохое. Тут-то всё и опустилось у меня внутри. Знаешь, и ноги уже не держали, так я испугался: почувствовал, что явилась ко мне беда. Подковылял на ватных ногах к толпе, а люди, увидев меня, начали раздвигаться, коридор делать, чтоб я по нему прошёл. И все молча смотрят на меня, да такими глазами смотрят, что до сих пор не забуду: такие глаза бывают у людей на кладбище во время похорон.
Я молил Бога, я просил его… Подхожу, вижу — а мой лежит в луже крови, таращится на меня глазёнками, тужится, кашляет, харкает кровью и что-то сказать хочет. Опускаю глаза, а у него ноженек-то нету — оторвало! Бросился к мальцу, пытаюсь нащупать место, где можно артерию передавить, чтобы хоть кровь остановить, а сам вокруг рыщу глазами, ножки ищу, чтобы хирурги их на место пришили — слышал, врачи умеют пришивать конечности, если их сохранить как надо, во льду. А ножек-то нигде и нет — испарились. А кровь хлещет! Начал давить на живот, чтоб не дать всей крови вытечь, но не получается — ему ж по самый таз оторвало. Я в шоке, видать, находился, и чуть малому живот ремнём не перетянул, кишки не выпустил, благо люди оттащили, не дали сделать это. А сынку всё тужится, кряхтит, пытается на локти подняться. Вроде получилось, чуть привстал и смотрит такими удивлёнными глазками сначала на пустое место, там, где должны быть ноги, а потом на меня, и спрашивает, как ни в чём не бывало, будто не серьёзная рана у него, а царапина какая или заноза в пятке: «Папка, а как же я теперь на велосипеде кататься смогу…» — и опрокинулся навзничь, вверх лицом, светлыми глазками в небо.
Долго ещё, как потом рассказывали, звал я на помощь врачей, просил людей найти ножки, но…
Семён замолчал, скривился, как от боли, посмотрел на велосипед.
— А велосипед только погнулся. Когда начался обстрел, детей стали загонять в подвал. Мой не бросил велик, вместе с ним побежал. Потому и отстал, и спрятаться не успел… Ещё пару ребятишек ранило, но живы остались. А вот мой не успел… Так толком и не покатался.
[justify]Не нашёл я тогда слов утешения для этого несчастного родителя. Да словами разве поможешь в таком горе. Мне, как гражданину России, стало стыдно, что не сумел я предотвратить трагедию вместе со своей страной и не пришёл к нему и ко всему его народу на помощь раньше. Гораздо раньше. Следом возникло жгучее желание извиниться перед Семёном, и я повернулся было к нему, уже готовый произнести слова прощения, но неожиданно передумал и сжал зубы, чтобы не проронить ни звука. Нет, подумал я, не так надо просить прощения: не словами, кои уже не
