Я сидел у окна, покрытого изнутри тонким слоем снега — стоял мороз. Печка в автобусе тарахтела, как трактор, но толку от неё никакого — ноги околели до косточек. Я несколько раз усердно подул на стекло, пальцем растёр оттаявшее пятнышко и в образовавшееся окошко стал смотреть на мимо проплывающие голые и серые пейзажи. На улице играла лёгкая метелица. Проезжая через какой-то городок, вдруг увидел, как в тесном дворе между старым жилыми трёхэтажками играют в футбол подростки. Эта картина настолько сильно меня впечатлила, что я даже поднялся со своего места и повернулся назад, чтобы проследить за играющими детьми, пока они не скрылись из виду. На улице мороз, со снежных шапок на крышах домов вьюга слизывает верхний слой снега, жаля колючими снежинками лица футболистов, — а пацаны играют! Им хоть бы хны. Играют в тяжёлой зимней одежде, гоняют мяч по сугробам, проваливаясь в снег по щиколотку. Меня пробрал озноб. Но не от холода — от гордости. Да неужели такой народ можно победить!
Нет, такой народ уже не остановить, он пойдёт до конца, до самых до Карпат. А если понадобиться, и до Берлина дойдёт, чтобы очистить украинскую землю от этой заразы, и чтобы запаха и следа от неё не осталось на древней славянской земле, чтоб навеки из памяти стёрлись имена этих изуверов; и впредь чтобы наши дети и внуки и знать не знали, и слышать не слыхивали слова: «фашист», «нацист», «бандеровец».
Не для того же родится человек, чтобы в подвальной полутьме полуразрушенных войной зданий у него проходила лучшая пора человеческой жизни — детство.
«Самые замечательные солдаты получаются из людей, которые, уходя из дома с утра, даже и не помышляли о войне. А вечером вернувшись, нашли на месте собственного дома воронку, в которой испарились жена, дети, родители. И вот это уже не человек, а волк, который будет рвать столько, сколько будет жить. А жить он будет долго. Ибо он не ценит собственную жизнь — она ему не нужна. Ему не нужны деньги, не нужны ордена, — ему вообще ничего не надо. У него есть только одно: месть. Именно поэтому он будет жить долго…»
Военачальник, гвардии генерал-лейтенант Лебедь А. И.
О, эти звуки!
Даже во время урагана.
Если услышишь Их — обратись
в бегство…
Или к психиатру.
Они способны на всё!
3
Сссиии… шшшиииууусссииии… сссссссииииии…
Так звучит тишина. Тишина, которая внутри нас. Это звуки тебя, твоего разума.
Я лечу в тоннеле звуков, и звуки эти слышу и вижу. Да-да, звучит абсурдно — звуки невозможно увидеть, — но тем не менее это так. Тоннель наполнен белым светом, — ощущение, будто кто-то светит фонариком в отверстие трубы, внутри которой я прячусь. Звуки тишины сопровождаются болью. Иногда они приглушаются, и боль отступает.
ссссииииуууииии…
Да уж, эти звуки способны на всё. Они, как звуки мелодии волшебного рожка из сказки, которые заставили полчища крыс повиноваться гипнотическим звукам инструмента и покинуть город, а затем и мир сей.
Мой свистяще-шипящий полёт заканчивается в огненной степи, куда я попадаю, выпав из тоннеля — и звуки прекращаются. Но спокойствие длится недолго: вместе с огнём возвращается боль. Нестерпимая.
Можно ли привыкнуть к боли? Если можно было, не существовало бы ада.
Жарко. Степь. Что это за место? Степь простирается во все стороны от горизонта до горизонта. Под ногами выгоревшая земля. Гуляет горячий ветер, невидимыми языками пламени обжигая мою кожу. Пустынность настораживает. Атмосфера, царящая вокруг, пропитана тревогой. Но хуже всего, что я не могу двигаться, чтобы покинуть это тревожное место. Издалека доносится человеческий голос (слава Богу, не звуки тоннелей). Периодически появляется, заслоняя собою степь, лицо мужчины. Глухим, утробным голосом он постоянно спрашивает: «Ты меня слышишь, парень? Как себя чувствуешь? Ты видишь меня?»
Не знаю…
Я не могу шевелиться и говорить. В голове высвечиваются, как на электронном табло, два слова, сменяющие друг друга: «ОПАСНО» ‒ «БЕЗОПАСНО» ‒ «ОПАСНО»…
Что «ОПАСНО»? Степь — это «ОПАСНО». Тут тревожно и больно. А человек в белом халате — «БЕЗОПАСНО». Он желает мне добра и знает, как выбраться — выбежать‒вылететь‒выползти‒выкарабкаться — из этого гиблого места, он искренне хочет, чтобы я поскорее покинул мёртвую степь.
«ты меня слышишь парень ты что-нибудь чувствуешь или нет парень надо крепиться а не то… ты ведь сильный парень всё будет нормально ты выкарабкаешься и ещё поквитаешься с ними… слышишь парень эй ты давай тут не раскисай ты вылезешь из этой передряги…»
Ему можно доверять. Он — Спаситель.
«…слышишь парень и мне тоже приходилось ох как тяжко приходилось но я вылез и ты вылезешь только терпи… эй эй эй тебе надо быть в форме не спи эй эй эй парень…»
Не знаю… не могу…
«…парень ну парень ай яй яй яй ну так не годится».
Опять боль. Боль во всём теле. Но она не такая сильная по сравнению с той, которую наносят мне Те, кто прячется в степи. От боли моя голова, кажется, раздулась, как воздушный шар, и продолжает разбухать, разбухать и…
Всссссуууушшшиии… шшшшиисссссииии…
Эти звуки сводят с ума. Боль сопровождается этими звуками и усиливается по мере наполнения степи чёрным туманом — так сцена наполняется клубами искусственного дыма.
«ОПАСНО» — «БЕЗОПАСНО» — «ОПАСНО»
Где ты, Спаситель?
Голова разбухает — «ОПАСНО!»
вввшшшуууииисссиии…
ОПАСНО! — ОПАСНО!!! — ОПАСНОПАСНОПАСНОооо…
ВЗРЫВ!..
Тишина…
Больше ничего: ни звуков тоннелей, ни боли, ни памяти, ни Спасителя, ни степи. Покой. Долгожданный. Без боли.
И нет желания открывать глаза: так хорошо и спокойно мне давно не было. Я чувствую невероятный прилив сил, и бодрость, какая бывает разве что после длительного сна, которому предшествовали бессонные дни, либо после хирургической операции, когда ты медленно пробуждаешься после наркоза и больше не ощущаешь долгое время причинявшую тебе боль. Наконец-то я выспался всласть. А дикая степь — ха, всего лишь сон. За последние дни я, похоже, и правда сильно утомился. Но что, интересно, такое трудоёмкое я делал, чем занимался перед тем, как вырубиться? Не помню. Странно, что никто не потревожил мой сон. Здесь что, никого нет?
Не хочу открывать глаза, чтобы ответить на свои же вопросы. Чуть позже.
Детские голоса. Откуда здесь дети? О чём они спорят?
— Это всё ты, ты виноватая! — ругается девочка, судя по дикции, возрастом пяти лет. — Ты убежала и бросила его…
— Потому что ты меня позвала, вот я и ушла… — оправдывается виновница.
— Ты могла сказать, что пока не можешь подойти, — в разговор вступила третья девочка.
— Сколько раз повторять: не отвлекайтесь, сёстры, когда заняты, — голос принадлежит мальчику. — Когда необходимо отлучиться, просите, чтобы вас подменили, не уходите молча.
Слышится тихий плач.
— Теперь он будет злиться на нас.
— Да уж, — соглашается мальчишка.
— Попадёт всем.
— Мы сами виноваты, что не следим за новенькими.
— Я же не специально, — всхлипывая, оправдывается провинившаяся. — Думала, что успею…
— А можно вернуть всё назад? — спрашивает какой-то мальчик.
— Только он может всё исправить. Но вряд ли сделает это.
— Мы в ответе за своих подопечных, и если кого-то проморгали, то всё, назад ничего уже не вернуть. И отец на такое не пойдёт. Он же предупреждал нас.
— Смотрите, смотрите, он с нами…
Я что, в детском саду?
— Какой милый, — чьи-то прохладные пальчики прочертили на моей щеке линию.
— Был… пока ты не заигралась.
— Не надо ссориться. Что произошло, то произошло. Отвечать будем вместе.
— Тише! Идёт…
Наступившую тишину нарушает громоподобный голос. Бас, по-видимому, принадлежит воспитателю:
— Говорил же вам, никогда не отлучайтесь далеко. Смотрите, что вы натворили!
— Я только на секундочку отвернулась, — захныкала провинившаяся девочка.
— Здесь секунда, там — минута! — гремит бас. — У нас год, у них — вечность. Сколько можно повторять: никогда, слышите меня, никогда не отвлекайтесь! Они должны всегда находиться в поле вашего зрения и в досягаемости, чтобы вы успели прийти к ним на помощь. Вам поручаешь такое ответственное дело, а вы так халатно к нему относитесь. Вот, пожалуйста, смотрите, что вы наделали. Теперь он здесь.
— А можно вернуть его обратно?..
[justify]Кого вернуть — меня? О ком они
