Сахалинские каторжанки 1970-90

присела:
— Да ну?
— Волки, как есть волки.
— Да ты брось!
— Ну да, были б они людьми, их бы не сдавали на семидневку. От греха подальше!
— Донь, да ты чего, у нас одна такая группа на все ясли.
Я задумалась:
— И сколько иродов в группе?
— Да человек двадцать всего!
— Плохо дело. Эти выродки вырастут и дадут нам всем проссаться! — вспомнила я своё недавнее.
Ах да, дед-охранник! Надо про него страшилку придумать и однокашников пугать:
— На одной заброшенной стройке бродит черный-пречерный дух старого сторожа, он подкарауливает пьяных шахтеров, которым так и не выдали квартиры в новостройках, и пугает их до усери! А тем хоть бы хны: так и продолжают кушать водку и скулить жалобные песни: «Ох, шахта, шахта, ты — могила. Зачем сгубила ты меня? Прощайте, все мои родные, вас не увижу больше я.»

Мои атеисты

Мгачинцы — это русские и татары, в основном комсомольцы-добровольцы и их потомки. А если и были бывшие каторжане, так те давно уже сгинули. Как ни странно, но комсомольцами-добровольцами являлись и татары, поэтому ни о какой мусульманской религии в посёлке слухов не ходило. А уж о православии тем более. Мне даже странно было смотреть фильмы про русскую глубинку, где бабушка втайне передает внуку христианский крестик. Или как в Великую Отечественную солдаты перед боем целуют свои кресты. Чудно! Наши ж бабки и деды все сплошь взращены революцией. А кто не был ей взращён, тот по углам прятался и с внуками общался, как могила с надгробием! Я за своей родной бабой Пашей такое тоже замечала: придёшь к ней в гости, а она то молчит, то у бога смерти просит. Рукой махну и айда во двор к ребятам:
— По смерти она соскучилась, ишь, молодая ещё!
А про бога я вовсе не думала. Ни церкви у нас не было, ни мечети. Однако, мать моя тоже всё любила смерть поминать:
— Ну какая там душа! Умру и всё, чернота и пустота, и та не для меня.
А отец так вовсе жутко матерился на религии. И вообще, материться — это его любимое занятие. Но ему матюки прощали: как проснётся с утра, так и заведет свою волынку.
— Ай, чем бы дитя ни тешилось! — говорили односельчане, но на всякий случай дом Ивана Вавиловича обходили стороной.
Много воды утекло с тех пор, так и умерли мои родители атеистами. В 2010 году во Мгачах крохотную часовенку всё-таки поставили. А я... А что я? У меня муж из бывших: из физиков-ядерщиков. Так мы с ним до сих пор в поиске.

Пушкин (Кукушкин)

У нас была очень хорошая учительница русского языка и литературы — Розыя Ахметовна Ли. Она мне всегда 5/5 за сочинения ставила. Но чаще 5/4. Ну да ладно. Так вот, однажды она преподала мне очень хороший урок: научила смотреть на литературу СВОИМИ глазами. Как? А вот как... Она вела кружок по литературе. Не все туда ходили, так, всего лишь несколько человек из разных классов. Я его посещала. На одном из занятий Розыя Ахметовна встала у доски, прочитала нам несколько стихотворений и сказала:
— Эти стихи написал очень хороший поэт и замечательный человек. А вот эти стихи написал серийный убийца! Какие стихи вам больше нравятся?
И она начала читать стишки преступника. Пока она их читала, мы закладывали пальцы в рот, показывая, что нас тошнит от такого творчества. А потом дружно высказались:
— Конечно первые стихи гениальны, а вторыми только в туалете подтереться.
Учительница опустила голову и прошептала:
— Вот так мы все нашу интеллигенцию на каторгу и отправили.
Она заплакала и вышла из класса. Мы вдогонку!
— Розыя Ахметовна, ну что вы? Мы ж не хотели вас обидеть.
Ли лишь махнула рукой:
— Оба цикла стихов написал один и тот же поэт — Александр Сергеевич Пушкин.
Мы остановились и раскрыли рты. А вот истинный смысл этого маленького эксперимента мне уже родители объясняли.

Кто жевал еду для бабки

Как ни зайду к бабе Паше, так у той в стакане плавают две челюсти с зубами и деснами, всё как положено — человеческие. Я, как всегда, отвернусь, плечами передернул, и стараюсь на них не смотреть, но эти челюсти всё равно мне покоя не дают. Но однажды я набралась смелости и спросила.
— Ба, а чьи это зубы?
— Мои, детонька, мои.
— А как ты без зубов кушаешь?
— Ну как, как... дед пожует и мне даёт. Вот и ты садись, жуй сухари, а пережеванное мне давай.
— У-у-у, — попробовала я уросить, но тут же вспомнила слова медсестры тёти Нины и вякнула с издевкой. — А моя слюна не стерильна!
— Что? — свесила бабка беззубый рот.
— Нестерильная моя слюна, говорю, заразная то есть!
— Тьфу ты! — сплюнула карга и позвала другого внука сухари для неё жевать. — Костик, а Костик, поди сюда, нажуй бабушке катышков.
Мой двоюродный брат Костик, нехотя оторвался от игры в пуговки, подошел вразвалку, подсел к нам, как козырный король, и принялся покорно жевать для старушки хлеб.
Я с выпученными глазами смотрела, как он выплевывает один за другим пожеванные хлебные катышки, а затем берёт в руки и выкатывает из них маленькие колобки. Прасковья Никаноровна радуется, как дитя, хлопает в ладоши и почему-то не спешит питаться чудо-колобками.
«Ага, пока ни наиграется, не съест.»
После седьмого колобка я с приступами тошноты выкатилась из зомби-хаты. А Костик заливается от хохота и машет очередным колобком мне в окошко. Ну вот и всё, конкурентка на две банки с пуговками ликвидирована, а бабулька — его на долгие годы.
Только ведь... разве сама Прасковья поймёт от какой доброй и порядочной внучки она отказалась? Вот и я думаю: ни черта баба Паша не поняла в своих внуках! А вы как считаете? Ну и я о том же.

Опята

Дед Вавила если пойдёт в лес, то до-о-о-лго там шляется, а когда вернётся, то баба Паша на следующий день грибочки жарит, но необычные такие грибочки, а очень, очень вкусные.
— Опята! — говорит бабушка и накладывает внукам жареную картошечку с грибами.
— А почему наши родители таких грибов не приносят? — удручаемся мы.
— Э-э, ваш дед далеко в тайгу уходит, он заповедные места знает, где только опята и растут.
— А почему он своим детям места заповедные не покажет?
— Дурак он что ли, вы ж тогда к нам в гости приходить перестанете!
Умер дед и похоронил свои заповедные места вместе с собою. Больше я свежесорванных опят не ела. Редкий, видимо, это гриб для Сахалина.

Нельзя просить у бога смерти

Как ни зайду к своей бабушке Зубковой Паше, так та сидит скучная-прескучная, на веретене клубки мотает из овечьей шерсти, кою ей родственники с материка присылали, или семечки лузгает. А ежели внуки дома, то лузгает для них: начистит горку, а те — ам и в рот. Я тоже подсяду, съем пару горстей и ухожу — скучно у бабушки, она лишь одно твердить умеет, чтобы бог поскорей её прибрал. Понятно, старенькая, от жизни устала, всё болит. Но с другой стороны, всю жизнь в столовой работала, даже в войну ходила сыта да холена. А нынче на тебе, бубнит и бубнит:
— Пошли мне, боже, смертушку, да поскорее, более ничего у тебя не прошу!
Так она просила десять лет, а может и более. И ведь выпросила! Но не смерть, а гнев божий: парализовало её на целых пять лет. Пришлось моей мамке за свекровью ухаживать: переворачивать, мыть, лечить пролежни. А бабушка лежит, мычит, даже у бога смерти попросить уже не может. Откусил, видимо, боженька её язык. Отошла она потом, когда всех вымучила.
Теперь я точно знаю, ничего у бога просить нельзя, а уж смерти и подавно. Я с судьбой привыкла разговаривать:
— Что со мной дальше будет? Стану я настоящим писателем?
А та молчит, хохочет только:
— Приметы мои читай, приметы, да вехи на пути!

Арбузы и бананы

В каком бы регионе СССР вы ни жили, цены на все промышленные и продовольственные товары в магазинах были почти едины, государство датировало доставку. Поэтому сахалинцы покупали «заморские» арбузы по такой же смешной цене, как и южане: за один килограмм — 5–10 копеек. Их к нам привозили в августе, сентябре и продавали не в магазине, а на задних дворах, прямо со склада, взвешивая полосатиков на весах, предназначенных для мешков. Не, не, у нас не было такой моды — съесть кусочек, а остальное положить в холодильник. Арбуз съедался сразу всей семьёй, а на следующий день покупался новый. И так до тех пор, пока зелёная радость не исчезала со склада до следующего августа. А в перерывах между сезонами мы радовались трехлитровыми соками с мякотью. Господи, какие они вкусные! Даже арбуза не надо, до чего они натуральны и витаминны. А зимой мандарины и зимние яблоки из Кореи. Овощи мы свои выращивали в теплице и так, ну или покупали привозные с ближайших совхозов острова.
Но! Пришёл день, когда во Мгачи впервые привезли бананы. Они поступали в магазины зелёные, а так как продавцы не знали как их грамотно дозреть, то тут же зелёными и продавали: килограмм стоил 1 рубль 10 копеек. Неотесанное население тоже не знало как превратить зеленые «стручки» в жёлтые, поэтому колдовскими методами обращало их в чёрные. Бананы клали в теплое место на печи, и через неделю они созревали, но кожура становилась ужасна!
Я маюсь в ожидании чуда:
— Мам, а бананы — это вообще что такое?
— Черный яд! — ей всё равно, она крутится на кухне, устала.
— Яд?
— Ну да, яд. Расшифровывается: Ба-ба-На-н... Бабушек ими кормят, чтоб те окочуривались побыстрее. Иди, дай бабе Паше. Может ее бог и приберет. Не зря ж она так долго смерти просила.
А баба Паша уже который год парализованная лежит, толстая, с синими кровавыми пролежнями — всё её бог прибрать не может. Я сомневаюсь:
— Правда?
— А то!
Я хватаю банан и бегу к бабушке. Чищу его и пихаю ей в рот:
— На, ешь!
А Паша парализована, рот набился сладкой кашицей и ни туда, и ни сюда. Я села, плачу, мне очень хочется, чтоб бог прибрал, наконец, старушку — жалко её, и мучающуюся с ней мамку тоже жалко. А у бабки лишь глаза закатились от удовольствия: проглотила, еще просит. Скормила я ей те бананы и долго сидела на ступеньках ее дома и ждала, когда душа вырвется из плена тела, да улетит далеко-далеко в небушко.
Не дождалась, отошла бабенция ровно через год. Но с тех пор не очень я бананы люблю. Редко-редко куплю один-два и жую, как картошку:
— Ни вкуса, ни запаха, земля землёй!

Эх, Вавила, Вавила

Деда Вавила мы побаивались. Любви к внукам он не испытывал. Да и баба Паша тоже. Видимо, другое у них воспитание, кулацкое. А как Прасковья умерла, так у него рак горла и обнаружился. Купит еду, а она ему в глотку не лезет. Протухнет, выкинет. Выкидывал, выкидывал, психанул: в прихожей на своём ремне и повесился. Все говорили:
— Грех, грех то какой!
— Помучились бы вы с его! — отвечала, им моя мать, отвечала и тоже психанула: прогнала с поминок всех «сочувствующих» ее свекру.
— Правильно, мать, семью надо защищать! — горько усмехнулся мой отец.
— Правильно, — поддакнула я. — Повесься молча, но ничего у бога не проси!
— Иди отсюда, козявка! — вытолкнула мать меня на улицу. — Не видишь, тут взрослые водку пьют.
— И блины едят, — жалобно проскулила я, но это не помогло.

Как мы с мамочкой блиночки ели

Валентина то ли поёт, то ли причитает и жарит блины. Я слушаю. И чем больше горка блинов, тем веселее мамка. А чем меньше горка, тем она грустнее:
— Успокой меня, родная, успокой.
Почему-то мне не нужен твой покой.
Нужна молодость твоя, весёлый смех.
И блиночки чтоб ты ела лучше всех!
Кушай, доченька родная, подрастай.
Кушай с мёдом, молочком всё запивай.
И ни с кем не вздумай поделиться:
дед дурной, он может