Сахалинские каторжанки 1970-90

работы не увольнять и высшему партийному руководству об этом факте не докладывать.
И это правильно. Потому что высший партийный руководитель и был в устах Зубкова Ивана той самой сверх главной политической проституткой.
Почему? Сама до сих пор удивляюсь, ведь в газетах того времени, ну ничего плохого про наш строй не писали! Но отец нервно тыкал мне газетой в нос и орал:
— Между строк, читай, между строк, мать твою перемать!
— Я тута! — отвечала мать. — Шёл бы ты, Ванюша, спать.
А дочка лишь вздыхала:
— Я папочка гляжу в книгу и вижу фигу. Неужели тебе интересно что я увижу, если ещё и в твою газету загляну?

Ах, какая молодая я была!
Не гуляла, не курила, не пила,
на заборах рисовать не умела
белым, белым, удивительным мелом.
Но ругался отец Иван:
«Наш Лёнька дерьмо и пьянь!»
А я кошку свою рисовала
на листе. И жизнь казалась раем!

Дорогой Леонид Ильич Брежнев

В без-интернетную эпоху народ черпал информацию из бумажных газет и журналов. Их покупали в киосках «Союзпечать» или на почте и даже выписывали на дом. Каждая семья ждала, когда почтальон кинет в их почтовый ящик очередную стопку макулатуры, извиняюсь, печатной продукции. Потом эти газеты весело шли на разжигание печек и вместо туалетной бумаги. Мой отец читал сугубо политизированные издания: «Правду», «Известии», «Труд» и местную газетёнку «Красное знамя», а при прочтении через каждые пять минут выкрикивал:
— Гавно! (и) Политические проститутки!
Все члены семьи терпели это много лет. Наконец мне терпеть надоело, и я очень грамотно и аккуратно объяснила Ивану Вавиловичу:
— Во-первых, не гавно, а говно! А во-вторых, не нравится, не читай!
У папки от неожиданности дужка очков свалилась с уха, и его дополнительные глаза беспомощно повисли перпендикулярно полу.
— А что я читать тогда буду? — растерянно произнёс Ивашка.
— Ну журналы там всякие «Техника молодёжи», «Хочу всё знать».
— Да? — раскрыл рот отче. — А в них есть про Брежнева и прочую сволоту?
— Всрались они тебе! — фыркнула я.
— Не всрались, а усрались. — мрачно поправил отец. — Чтоб ты понимала, нас сызмальства к политинформации приучали, так что мы без неё не можем. Правда, мать?
Мать выглянула из-за груды кастрюль, вспомнила как муж навсегда и со скандалом расстался с политинформаторами, утвердительно кивнула. А я вздохнула:
— Понятно, значит вы на игле, — и пошла по своим делам.
— Дочь, а что такое «на игле»?
Я равнодушно махнула рукой:
— Рано вам ещё знать об этом! Сидите, читайте свои наивные детские статейки про дорого Леонида Ильича.

Будда одинокий

Во Мгачи приехали студенты класть деревянный тротуар от самого берега до самого конца посёлка. Где-то на середине, в аккурат у моего дома, они и выдохлись.
— Пора нам, брат, на учёбу! — сообщили они подбежавшей шпане. — На следующий год приедем, закончим делать дорогу и у вашего поселкового совета памятник Будде установим.
— А кто такой Будда? — спросили мы хором.
— О, это такой дядька, на всю Японо-Китай-Индию прославился, он у них самый главный, как генеральный секретарь, только выше. Высоко сидит, далеко глядит, всё видит, про каждого всё знает. Наверное.
— А-а! А он к нам приехать что-ли должен?
— Ну типа того.
— С женой?
— Ха, вот мы его тут и поженим! Ну на этой... У вас статуя Матери-родины стоит?
— Нет, а что?
— Ну мы поставили бы их рядом, типа муж и жена. Гы-гы-гы!
Уехали студенты и не приехали больше никогда. Деревянную дорожку наши местные плотники доделали. А ваша Инна-Инь-Ян долго думала о Будде одиноком. Много лет думала, пока замуж не вышла. А мой муж как раз почти буддистом и оказался, ну типа того. И книжек у него про эту религию было очень много. Пришлось читать.
Ах, да. Нет, не стала я буддисткой. У меня же мать практически коммунистка, и отец бывший партиец, ну вы чё!

На меня смешной японец
косо смотрит, улыбаясь:
— Ты живёшь на Сахалине?
— Я живу? Да уж не знаю,
я дышу или мертва.
Никогда не угадаешь
где сидит твоя душа.
Это Будда одинокий
всё про всех, конечно, знает.
Ты по-русски понимаешь?
Нет? Тогда ты не читаешь
и стихов моих глубоких.
Не люблю улыбок глупых!
Только Будда одинокий
стерпит все твои ужимки.
Ваши боги — невидимки?
Нет, не буду с небом спорить,
я спешу на своё море —
на песке стирать следы.
А ты следом не ходи,
я иду искать Покой,
который ходит лишь за мной.
На меня смешной японец
косо смотрит, улыбаясь:
— Ты живёшь на Сахалине?
— Я живу? Не угадаешь!

За кого ты

— Ты за луну или за солнце?
— За луну.
— За советскую страну.
— А я за солнце.
— За кривоногого японца.
Это наша детская считалка. А Япония, вот она, рядом, рукой подать: через маленький перешеек пролива Лаперуза. От мыса Крильон на Сахалине до мыса Соя в Японии — всего 43 километра. Мыс Крильон — самая южная точка русского острова, а мыс Соя — самая северная точка страны восходящего солнца.
А на мне японское болоневое пальто, японские резиновые сапоги с утеплителем и смешная японская шапочка. Всё. Я больше ничего не знаю про этот народ, кроме того, что у них луноликие лица, слегка раскосые глаза и чёрные, как смоль, волосы. Ну ещё и то, что война у нас с ними была в 1945.
— Пап, а все япошки кривоноги?
Отец неуверенно кивает головой.
— А почему они книжки не пишут, а рисуют?
— Не знаю, может, писать не умеют.
— Да не, у них же есть иероглифы!
— Ха, а ты попробуй их напиши.
Я сажусь за стол и пытаюсь срисовать иероглифы с этикеток.
— Совсем не получается!
— Ну вот. А им, бедолагам, каково? Тут не только рисовать книжки научишься, но ещё и вышивать.
— Ой, а я кошечку не довышивала!
— Вот-вот, иди вышивай свою кошечку. А к желтомордым никогда не суйся. Раздавят!
— К кому, к кому?
— Ни к кому. Вышивай. Бог с ним, с этим рисованием. Кстати, ты за луну или за солнце?
— Я за небо.
— Вот до него и бегай!
Я оторвалась от стула и полетела на небо. А там большими буквами было написано: «КАК ВЫ МНЕ ВСЕ НАДОЕЛИ! БОГ».
«Что бы это значило?» — подумала я и опустилась на землю. Спросила у отца, тот отмахнулся. Пристала к матери, та покрутила пальцем у виска. У япошек что ли спросить?
— Эй, японцы! — прокричала я.
А в ответ тишина. Съел пролив Лаперуза мой крик. Сожрал. Проглотил. Сволочь!

Замуж за гиляка

Я очень люблю есть рыбу: соленую, жареную, запеченную, уху. А вы корюшку и салакушку сушили сразу сотнями штук; горбушу, селёдку, кету солили бочками; мойвой картофельное поле удобряли; камбалу и навагу зимой мешками в дом тянули; а крабовое мясо не зная уж куда и деть, пихали в пельмени, нет? Скажу вам больше, сегодняшние сахалинцы так не делают. Всё, выловили нашу рыбку промышленники и браконьеры. Нету рыбки, ам-ам, мало-мало!
А вчера, то есть в моём детстве… Мать отмачивает в ведре кету для того, чтобы приготовить ее в томатном маринаде, и кидает рыбы в два раза больше, чем надо:
— Всё равно Инка половину повытягивает — сожрёт!
Я то повытягиваю. А вот рыба в томатном маринаде — единственное нелюбимое мной блюдо.
— Тебя замуж надо выдать за гиляка! — ухмыляется мать.
Отца это очень насторожило, и он стал после работы приносить мне с шахтной столовой пирожки, чебуреки, рабочие завтраки и фаршированные блины:
— Ешь, доча, нормальную пищу, не надо нам зятя — гиляка!
— Нашёл нормальную пищу! — ругалась Валентина Николаевна на мужа. — Ешь, дочь, рыбу, ешь! — и снова отцу. — Чем тебе гиляки не люди?
Пока папка долго матерится в пространство, я спрашиваю:
— А кто такие гиляки?
— Да нивхи наши, народы севера. Всю зиму только рыбой сырой и питаются, строганиной то бишь.
Я с отвращением передергиваю плечами:
— Борща хочу!
— Совсем опупели вы с отцом! — беленится мать. — Ага, щас возьму и пятилитровую кастрюлю рыбного супа пойду и свиньям вылью. Всё ради вас! А ну живо за стол.

Куузика и турнепс

Сентябрь. Мы двумя четвертыми классами едем в Александровск-Сахалинский совхоз собирать куузику, турнепс и морковку. Ну морква — ладно, знаем такой овощ. А про куузику и турнепс слышим впервые. Допрос учительницы ничего не дал, она лишь хмыкнула:
— Не прикидывайтесь идиотами! — и убежала обедать.
— А и правда, мы ж не идиоты! — сказали мы себе. — Куузика — это сорт клубники, а турнепс — турник, на который надето огородное чучело. Там же есть вороны?
— Где?
— На полях.
— А то!
— Вот. А зловещий турнепс стоит посреди куузики и отгоняет вороньё.
Ой, как нашему классу понравилась идея — лазить по клубнике под тенью огромного чучела! И мы счастливые разбрелись по домам — расспрашивать родителей о турнепсе и куузике.
Ну вы уже поди догадались, что на следующий день к школьному автобусу четвероклашки сползлись заспанные и не столь довольные, как вчера. Зато мы на своих зубах проверили, что куузика слаще турнепса, а морковка слаще их обоих, но твёрже. Морковка в поле невероятно большая! Или просто мы такие маленькие… Не знаю. Пацаны затеяли кидаться морковкой, пока наши руководители культурно кушали водку в кустах, закусывая турнепсом, так как он не приторный, а даже немножко горьковатый.
Весёлая получилась поездка, скажу я вам! Жаль только, что она оказалась первой и последней. Больше наш класс на поля не приглашали. Да и школу тоже. А почему — не знаю. Ну не из-за того же, что мы всему посёлку разболтали, что колхозники — пьяницы!

Подружка на долгие годы

Четвёртый класс — это серьезно. А длинная-предлинная дорога со школы до дома — ещё серьёзнее. И если на пути сидит кошка, то надо брать. И вот стою я у обочины проезжей части, там же сидит четырехмесячное серо-полосатое чудо и просится ко мне на руки. Ко мне, не к кому-нибудь, а ко мне.
— Бери! — говорит подошедшая тётя Зина.
— А она ваша?
— Впервые вижу, но раз просится, надо брать.
— Надо, — вздыхаю я.
Так в моём доме появилась кошка Марыська. Моя Марыська, ни папина, ни мамина, а моя. На долгие-долгие годы. И спали мы вместе, и по лесу гуляли вместе, и крыс Марыська носила на мою подушку. Ни деду, ни на бабе, а мне. Слышите вы? Её крысы — мои крысы. А если не удержится и сожрет половину амбарной твари, то вторую половину обязательно припрет своей девчулечке-красатулечке. Вот. Я своей Маруське сижу читаю сказку:
— Ты, моя Маруська, по окну не лазай! Мы с тобой подружки, но тут сидеть опасно, можешь навернуться, знаешь же прекрасно!
Кошка хитро отвечала:
— Я, дитё, как-то не знала, что кошкам вредно гулять по крышам, а вот таких, как ты, малышек совсем недавно мать ругала за подоконник, я видала!

Наша кошка

Кошка Марыська любит спать в моих ногах, на голове, под боком и на шее. А когда она спит на шее, то я задыхаюсь и снится, что меня душит домовой. Иногда я беру кошару с собой в лес. И тогда та несется за хозяйкой, как пёс. Она бежит из страха потеряться, и я это понимаю, но мне всё равно приятно: «Эка преданность какая!»
А ещё Марыся любит ловить мелких птиц и съедать их прямо на глазах у людей — только перышки цветные валяются после её обеда. Жалко! Но ежели ящерку поймает, так та хвост оставит в кошачьих зубах и дёру! Марыська смотрит растерянно вслед зелёной хитрюшки, а в глазах хищника застывает недоумение, шок. Нет, Маруся за всю свою жизнь так и не привыкла к фокусам ящериц. Даже в глубокой старости, когда она съедала отделившийся хвост, на её морде застывал ужас. А ещё она очень хорошо очищала сарай от амбарных крыс. Но крысы водились пока мы держали