Сахалинские каторжанки 1970-90

обшит алюминием и выкрашен в чёрный цвет. Долгими зимами я всё детство просидела на корточках спиной к этому боку с книжкой в руках. Поэтому все мои свитера были прожжены. Наша печь-кормилица не имела лежанки, а у соседей — старших Зубковых (деда Вавилы и бабки Прасковьи) лежанка была. Мы, внуки, на ней валялись, играли, копошились. Я частенько спала там в младенчестве. Моя мамка, бывало, припрется по хрустящему снежку к родителям мужа с лялькой на руках и говорит бабушке Паше:
— Мам, можно мелкая у тебя сегодня поспит? Двенадцать градусов в хате, ну совсем житья нет! А на вашей печи она так сладко супонит.
— Ничего не знаю, у нас тоже не больше десяти градусов, а печка занята, там котяра дрыхнет.
— Так сгони кота.
— Ты шо, хочешь, шоб мой кот околел?
— Значит тебе плевать: будет жить твоя родная внучка или умрет от холода?
— Таки и родная? — бабка открывает конверт, долго с сомнением вглядывается в крохотное личико и не найдя на нём своего огромного носа картошкой, разворачивает мою мать в обратную сторону.
Но моя мамка к таким концертам привыкла! Она отпихивает свекровь, укладывает меня рядом с котом и уходит. А отец потом дивится:
— И как у тебя получается раскрутить старушку с дитём посидеть?
— Никак, кот Васька за нашей Инкой присмотрит.
— Да ну?
— Не сомневайся! И сказку на ночь расскажет... Идём, Ванюша, спать.

Как отец меня в сугробе утопил

Зимняя дорога, вот мой дом родной,
даже у порога снег стоит стеной.
Чистит батя тропку, мать печет пирог,
а дочуля топает прямо за порог.
– Ты куда раздетая?
– Выйду погулять.
– Дочек неодетых отец отправит вспять!

Ведут меня одеться в шубу и вперёд:
– Тятенька, приветик! – снег мы тянем в рот.
– Что мне с ней тут делать, сугробища стеной?
– Мне и дела нету! – мать спешит домой.
Маленькую Инночку садят на сугроб:
– Будь хорошей девочкой, а я пророю ход!

Сидеть в сугробах, знаете, не очень то легко,
вокруг всё расплывается, я иду на дно:
молча иду, мне нравится,
вокруг всё расплывается.
Оглянулся отец:
– Нет здесь дони, где юнец?

Вот и откапывай дочь руками,
а потом рассказывай маме
какой ты всё-таки дурак.
Она скажет: – Родом так! –
и всю родню друг другу припомнят,
пока дочка стол не уронит,
большой такой стол, журнальный,
чуть было не поминальный
по кошке нашей Марыське.

А за окном близко, близко
зима неспешно гуляла
и звала, звала, и звала.
– Пойдем погуляем, мама!
– Нет, дочь, раз ты Иванна,
то тебе и гулять с отцом.
Вань, одевай её!

Бани

На выезде из посёлка стоит общественная баня, в которой были женские и мужские дни. Холл: касса, ларёк с очень вкусными советскими соками, вход в парикмахерскую, вход в раздевалку. В раздевалке деревянные кабинки без ключей, крашенные лавки и дощатые решетки под ногами. Все раздеваются догола и прут в помывочную, там же находится и парилка. И никаких тебе простыней. Ещё чего! Помывочная ужасна: облупленный кафель, жестяные тазы, дребезжащие краны. Мрачно, как в тюрьме. В парной повеселее: там всё деревянное, и тётеньки хлещут друг друга вениками. Особенно красивы мгачинки к осени: загорелые как негритянки, и белые в местах, где был купальник. Смешно! Тетенькам нисколько не зазорно брать с собой мальчиков лет до шести. Мыться принято раз в неделю. Иногда я и мамка бегали ополоснуться через дорогу на электростанцию. Там помывочная выглядела ещё хуже. А шахтёры принимали душ в шахтном комбинате.
Ну, раз детей с собой брать не зазорно, то как-то раз взял меня (трехлетнюю) папка с собой в баню. Назад привел обиженный, кинул матери и сказал:
— Ты вот «это» мне больше с собой не давай!
— Вань, а что не так?
— А вот у «этого» и спроси.
«Это», конечно, молчало. Но в ходе допроса самого Ивана Вавиловича пыточно-подручными средствами моей матери, выяснилось, что в бане «это» выпучило полный ужаса взгляд на причинные места мужиков, и не сводило его до самого конца мытья. И тут Валентина поняла свою ошибку: она ж уже приучила «это» к женской бане, и «это» точно знало как должен выглядеть человек вообще и в принципе.

Бабка шла, шла, шла

Вот оно море, рукой подать. Эти три толстые тётеньки (моя мама и её подружки — Нина Каргаполова и Люся Бурганова) живут у Татарского пролива, но о ужас, они не умеют плавать. Ох, больно на них смотреть, зайдут по пояс в воду, возьмутся за руки и твердят:
— Бабка шла, шла, шла, пирожок нашла, села, поела, опять пошла!
На словах «села, поела» они присаживаются в воду и быстро встают. И так три раза. Всё, покупались, идут на берег хорошенько закусывать. У них это называется — загорать. А их мужья (три поджарых, сильных парня — Иван Зубков, Николай Каргаполов и Илья Бурганов) берут своих чад на руки и учат плавать. Ну или на надувной матрас положат рядом с собой и плывут. Мой батя как-то раз умудрился взять с собой в плаванье сразу троих трёхлетних детей: меня, Ирку Бурганову и Толика Каргаполова. И всех троих утопить. Ну скользкие мы, соскальзываем всё время.
Вот я тону, а вода вокруг зелёная-зелёная, красивая-красивая! Толик рядом тонет. Ирку не вижу. Отец, видимо, позвал на помощь дядю Колю и дядю Илью. Потому что сперва меня вытащил папка, а когда я нырнула во второй раз, то уже дядя Коля Каргаполов. В общем, спасли всех троих! Тятьку отругали и пошли закусывать дальше. Так мы и росли. А вы как думали? Всё очень жёстко, на выживание.
А вы купайтесь, купайтесь, как до Чёрного моря доберетесь, ну или хотя бы до каких-нибудь там азиатских морей, так обязательно приговаривайте, купаясь:
Бабка шла, шла, шла, пирожок нашла, села, поела, опять пошла!
Бабка шла, шла, шла, пирожок нашла, села, поела, опять пошла!

Демонстрации

Демонстрации оставили яркое впечатление в мои 3-4 года. Именно в этот короткий период времени взросления ребёнка любой мужчина может посадить дитя на плечи и идти с ним по улице сколь угодно долго, в надежде, что отпрыск уже приучен к туалету и не обсыкает его теплую, широкую спину. Ну извиняйте, памперсы придумали позже.
1 Мая (праздник всех трудящихся), 9 Мая (день Победы), 7 Ноября (день рождения Октябрьской революции) и день Шахтера — вот самые главные праздники, которые подразумевали колонное шествие. Радостно ликующая толпа со стягами и транспарантами выдвигалась с самого Востока, от шахтного комбината и медленно шла к поселковому совету, постепенно вбирая в себя всё новые и новые людские тела, стекающиеся со всех дворов. Семья Зубковых тоже выдвигала своих представителей во всеобщего шевелящегося монстра — Ивана Вавиловича и дочку Инночку. А происходило это так: празднично экипированный Иван нервно курил во дворе, выглядывая на дороге родную колонну, бурлящую шахтёрами и детворой, а Валентина Николаевна готовила к празднику дочку, гладила флажок и связывала в узелок воздушные шары, которые предварительно надул ее муж.
Когда тёмное пятно колонны начинало, наконец, мелькать вдали, Иван мчался в дом за ребёнком. Дитя водружали на горбушку отца, и они вливались в кумачово улыбающуюся массу. От шахты до поссовета 5 километров. Наш дом как раз посередине. Так что 2,5 километра папка пёр меня на себе, а потом еще час-другой топтался на месте, пока шли митинг с концертом. Я гордо восседала на своем «коне-тяжеловозе» и махала флажком таким же молодым наездникам, как и я. Это было самое счастливое время для отдельно взятого человечка, маленького такого, не вовремя хотящего <пи-пи>, <а-а> и пирожка от румяной уличной продавщицы.
— Пап, а эти дядьки ещё долго будут гавкать в ту штуку?
— В рупор, рыбка. Подожди, сейчас Николай Каргаполов начнёт выступать. Видишь, вон он стоит посреди шахтной администрации.
— А ты тоже будешь гавкать в этот рупор?
— Не, я не буду. Дядя Коля — бригадир, ему и рупор в рот. А я — нет.
— А кто ты?
— Я? Богатырь! Не видишь что ли?
— Вижу. А кто такой богатырь?
— Это тот, кто и ухом не поведёт, даже если Инна Ивановна на него накакает.
— Я уже большая.
— Ой ли? Ну тогда слезай, а то у богатыря сейчас горб отвалится.
Внизу стоять скучно, и через пять минут я снова сижу на могучей шее и тереблю родную рыжую голову. А вокруг:
— Ура! Ура! Ура!
И дядя Коля в президиуме. Хорошо! Светло как-то. Жить хочется.

Свинка

При вирусном эпидемическом паротите слюнные железы опухают, из-за чего щеки и шея отекают, лицо становится похожим на откормленную чушку, поэтому болезнь называют свинкой. И вот я ей заболела, в садик не хожу, сижу дома на ворсистом ковре и играю с игрушками. Заходит отец:
— А что тут делает моя свинка-сахалинка?
Надуваю губы, очень неуютно чувствовать себя свиньей. Смотрю на своё тело, а оно розовое, перевожу взгляд на руки, а там вместо кистей копыта. И тут же впадаю в депрессию. В комнату залетает мать с половником, деловито трогает мой лоб рукой:
— Ну как себя чувствует моя свинка-сахалинка?
Чувствую, что у меня сзади отрастает лысый крючковатый хвостик. И уже не хочу играть, а иду, ложусь на диван, натягиваю на себя плед. Но задремать не удаётся, шумно, бойко в наш дом врываются гости — Каргаполовы:
— Приветик, свинка-сахалинка, ну каково это болеть не болея?
Тётя Нина медсестра, она знает, что в большинстве случаев паротит протекает бессимптомно. Я вся в слезах:
— Не хочу быть свиньей, они меня скоро в сарай к хряку Борьке подсадят, — киваю на родителей.
Дядя Коля удивленно поднял на моего отца свои шахтово-производственные брови, взял сына на руки и посадил на диван рядом с болезненной:
— Ты, сват, это, не дури! Есть для вашей свиньи хряк — наш Толянчик.
Теперь оба ребёнка заревели. Толик в этот момент тоже болел свинкой и натерпелся уже всякого. Но взрослым не до тонкоранимых душ отпрысков, они живенько организовывали застолье, напевая русскую народную песню: «Намедни я на танцы отпросилась, а дед Егор покрасил свой забор, вчерась у нас свинья опоросилась, а мы с тобой в разлуке до сих пор.»

Зайкин хлеб и чага

Отец любил шастать по лесу! Но когда он шлялся там один, без мамы и без меня, то бог его карал: не давал ни ягод, ни грибов. Так и возвращался наш Ванечка с полупустой корзинкой, а в ней всего лишь несколько черных булыжников. Так он ещё и радовался, как дурачок:
— Смотри, Валь, сколько я на этот раз берёзовой чаги приволок! Ставь самовар, будем чаи гонять.
Самовар у нас электрический, пять минут и нагрелся. Отец откалывает от жутких камней маленькие кусочки и кидает их в заварник, а потом ещё и пьёт эту жуть. Вкусно ему, видите ли! Не взял ребёнка в лес, хохочет теперь. Ну хохочи, хохочи!
Видя моё недовольство, отец достаёт из корзины остатки своего тормозка: пару кусочков хлеба и две-три конфетки.
— На, дочь, это тебе зайка передал!
— Зайка?
— Зайка, зайка, самый что ни на есть настоящий!
— А откуда он про меня знает?
— Так я же по кусточкам шнырял, он меня и заприметил. «Садись (говорит) поговорим!» Ну и поговорили. Я ему рассказал, какая у меня растёт дочка послушная и работящая.
— Таки и работящая? — недоверчиво переспрашиваю я.
— Ну да. Зайке это понравилось, он поскакал и принёс тебе хлебца да конфеток.
Зайкин хлеб я съела, как манну небесную, запила сладкой чагой:
— Пап, а что такое чага?
— Ну... ежели берёзка заболеет, то на ней поселяется трутовый гриб. Он разрастается и губит деревце окончательно. Вот он!
Батя весело машет чагой перед моим носом. Я выплевываю чай:
—