Сахалинские каторжанки 1970-90

говорила:
— Пора!
И мы шли. Я надевала валенки, лыжи и плелась за батей. Выбирали мы всегда какую-нибудь макушку у старой ели. Молоденькую ёлочку отцу было жаль. Он выбирал самую красивую верхушку, лез по стволу и пилил. Домой мы ползли счастливые!
По дороге мне папа Ваня какую-нибудь ерунду про зайчиков и белочек выдумывал. Весело было.
А дома нас ждало всегда одно и тоже: мать выбегала на улицу, придирчиво рассматривала нашу макушку от ели, размахивала кулаками и ругалась:
— Нет, вы гляньте на них! Все прут ёлки как ёлки, а эти двое обязательно косую да лысую притянут. Вон там место пустое у вашей пихты. Чьим задом будем дырку затыкать?
Отец самодовольно расхаживал вокруг зеленой красавицы и ехидно улыбался:
— Зато с шишками!
Я недостатков нашей ёлочки никогда не замечала (до тех пор, пока мать ни начинала нас в них носом тыкать). Но отец у нас молодец, он где-то веточку отпилит, а где-то привяжет. И в наряженном виде наша макушка смотрелась, конечно же, королевой!
Потом приходили Каргаполовы и Бургановы. Они тоже придирчиво рассматривали нашу наряженную царицу и критиковали. После этого мы шли критиковать ёлки Бургановых и Каргаполовых. И только после этого наступал Новый год!

Новый год — это...

Новый год для сахалинских детей-семидесятников в шахтерских сахалинских посёлках — это ящики корейских зимних яблок в подвалах, ящик мандаринов, рыба кета под красным маринадом, обязательно живая елка, на которую выдавали маленький талон и нужно было самостоятельно её рубить, желательно с папой, а не с мамой. Хотя, один раз я рубила елку с мамкой. Воспоминания незабываемые, скажу я вам: две курицы на лыжах и с пилою, а та, что поменьше, ещё и попроворней! А где в ту зиму шлялся наш отец? То ли в больнице, то ли на учениях — не помню. Были тогда месячные военные учения для старых, военнообязанных пердунов лет эдак до 45 лет. Нынче их давно уже отменили.
А ещё Новый год в посёлке Мгачи — это когда дружественные семьи приходят друг к другу в гости, и детям разрешается не спать всю ночь, слушать разговоры взрослых, танцевать вместе с ними, ждать деда Мороза с подарками (моего отца) и пить взрослое шампанское по чуть-чуть, приблизительно с семилетнего возраста.
— Мам, а Толик водку со стола выпил! — пожаловалась я.
— Ах ты, гад! И сколько? — вспыхнула моя мамка.
— Полрюмки, — сказала я.
— Толичек, ты живой? — мама Толика, тётя Нина.
— Живой, красный только, — смущённо ответил Толик.
— Стыдно паршивцу! — сквозь зубы процедил мой отец.
— Это твоя паршивка, эка как скоренько на закадычного дружка настучала! — парировал папа Толика, дядя Коля.
— Да если бы не моя паршивка, сдох бы твой сыночек от пьянства!
— Это мой то сын — алкаш? А твоя вон сосёт и сосёт шампусик, стоит только отвернуться!
— Вы оба совсем уже охренели, дети ещё в школу не пошли, а вы их в алкаши записали! — всплеснула руками тётя Нина.
— Правильно, путь школу закончат, а потом и спорьте, чей ребенок больше пьёт, — разрешила спор моя мама, дала подзатыльники нам обоим, одела и выпроводила в темный-претемный двор погулять — подальше от праздничного стола и взрослых, серьезных разговоров.
Ну, ну! Хорошо ночью на улице! Мы залезем в пещеру из сугроба, которую всю неделю рыли, зажигаем украденные с праздничного стола свечи и играем во взрослую жизнь. Ну как играем? Пару раз поцеловались да и только.

Болотные сапоги

Я уже ходила в первый класс — месяца полтора. Вот иду вся нарядная такая, а время уже к концу октября, на мне шапочка, шарфик, пальтишко осеннее, носки шерстяные, сапожки резиновые, в руках портфель тяжеленный с учебниками да тетрадками всякими. Иду, никого не трогаю, к школе подхжу. Вдруг шпана из второго класса окликает её, не как обычно Зубчихой, а ласково так:
— Инчик, иди сюда, мы тут глубину у лужи измеряем!
Непривычно стало мне, с чего это столько внимания? Подхожу ближе, там три шпингалета у обычной придорожной канавы стоят. А я все свои канавы знаю, они неглубокие!
— Отвалите, я в школу опаздываю, звонок скоро! — говорю.
Шпингалеты не унимаются:
— Погоди, это какая-то необычная канава, глубокая. Наши сапоги до её дна не достали! Ну, измерь глубину, у тебя вон какие сапожищи, намного выше наших!
Я гляжу на свои ноги: сапоги как сапоги, даже ниже мальчуковых. Но ласковость пацанов уж больно на душу хорошо легла.
  — Ладно! — отвечаю я им. 
И не выпуская портфель из рук, пру в канаву своими огромными сапожищами. Но уже через секунду начинаю понимать: «Никогда больше на лесть не куплюсь!»
Ушла она чуть ли не по горло в эту канаву с вонючей, грязной жижей. Мальчишки меня вытащили и сразу куда-то растворились, наверное, на урок. Стою, оглядываюсь: куда идти домой или в школу? Дом далеко, школа ближе. Решила идти в школу. Захожу в свой класс:
— Здрасьте вам!
Никто даже хихикать не стал, все рты раззявили, смотрят. А Антонина Марковна, в жизни много чего повидавшая, даже нисколечко не удивилась, и по-деловому, сухо расспросила ученицу о происшествии. Затем вытряхнула мой портфель, учебники и тетради на батареях разложила. А саму горе-исследовательницу отправила переодеваться к тётке Верке Зубковой, которая в аккурат у той самой канавы жила. Тётя Вера, как ни странно, тоже ничему не удивилась, наверное, жизнь такую же хорошую прожила. Отмыла он племянницу  кое-как в тазу, переодела во всё мальчишеское: её сын хоть и учился в третьем классе, но росточком был мелковат. Так вот, одела она девочку в мальчишеские брюки, рубашку, свитер, пальто клетчатое и сапожища болотные:
— Иди, племяша, померь ещё пару луж!
И любимая тётя Вера отправила Инну в таком наряде не домой, а в школу! А я то послушная:
— В школу, так в школу.
О чём горько и пожалела. Просидела я все перемены в классе: куда же приличная девочка в таком виде высунется? И обида меня терзала великая:
— Как могли эти две взрослые женщины заставить ребёнка позориться в одежде непотребной!
После уроков я до дому не бежала, неслась! А мама, как ни странно, не оказалась такой же сдержанной женщиной, как тётя Вера и учительница. Нет, мамка целую истерику закатила, как будто что-то страшное в жизни произошло. И разговоров с тётей Ниной и тётей Люсей потом было на целый год. Ну и ладно, надо ж было им в вечерние посиделки о чём-то поговорить. А я так и не поняла, по какому поводу мать больше всего сердилась: из-за того, что дочка могла утонуть, или на тех двух тёток, опозоривших её малышку?
— На меня ругалась мамка или на них? На меня или на них? На меня или… На них! — радостно решила я и побежала в магазин, разглядывать болотные сапожищи.
— Мала ты ещё для них! — фыркнула продавщица.
— Скоро вырасту! — выдохнула я.

Переученная левша

Пошла, значит, наша детонька в школу. Тырк-пырк, оказалось, что она левша. Папка рад:
— Моя дочка! Я ведь тоже левак!
Мать подозрительно покосилась на мужа, вспомнила не только Ванькину леворукость, но и его стремительно портящиеся отношения с левыми, то есть с коммунистами. А ещё перед её глазами зачем-то проплыл и лешак. Валентина тряхнула головой и строго сказала:
— Знаю, знаю я, как ты мне левой рукой письма писал из хаты в летнюю кухню: весь скрючишься, скукожишься. Окривел вона как! Не позволю ребёнка поганить. Бери, Инночка, ручечку в правую руку и начинай писать.
Дочечка не думая ни секунды взяла ручку в правую руку и... Нет, не написала свою первую виршу, а целый месяц училась карябать букву <А>.
Ведь школы тогда такие были, правильные были школы: не заставляли родителей учить пяти-шестилетних выкормышей читать и писать. А сами школы, вернее школьные стены бубнили и бубнили первоклашкам:
— Это, дети, буква «Бе», бе-бе-бе-бе-бе-бе! Это, дети, буква «Зю», зю-зю-зю-зю-зю-зю!
Вот так ваша Инна и стала правшой. Поглядите, как она старательно выводит каракули в тетрадках и мурлычет только ей знакомую песенку:
— Набиралась я ума, я читала где нельзя и где можно!
— Донь, покажи буковку <А>!
— Ой, мамуль, как сложно!


Кусочек сердца

Первая моя учительница Антонина Марковна Шарапова грозно встала у доски и сказала:
— Теперь я ваша вторая мама, любить и наказывать буду также, как и ваши родители!
Меня очень пробирали её слова и настраивали на философский лад. Я долго думала, сопоставляла и наконец пришла к выводу, что моя мама — Валя, а Антонина Марковна — просто строгая тётя и учительница. Потому что моя мама добрее, и у неё нет столько пасынков, для которых приходится резать своё сердце на тридцать три кусочка.
«Если моё место в тридцать третьей части ее сердца, — рассуждала я. — То какая я там? Небось, стою в углу — в том самом красном уголочке, как ненужный гвоздик, мешающий ему биться, да еще сверблю своими ненужными вопросами! Корябаю, а может быть даже и раню.»
Мои вопросы и правда не нравились учительнице. Она пыталась спорить с ершистой ученицей, нервничала, раздражалась. Я держала контр оборону и замечала все недостатки школьной системы, посёлка Мгачи и всей планеты в целом.
Но благодаря усилиям всех учителей начальной школы, я научилась держать язык за зубами, и теперь, будучи уже взрослой женщиной, очень благодарна им за это. Но с той поры что-то обломилось внутри, я стала равнодушно смотреть на всю планету в целом и ждать смерти.
— Мама, когда я умру, то улечу отсюда навсегда-навсегда, туда где кипит самая что ни на есть настоящая жизнь и где не надо притворяться убогой.
Мама Валя обнимала меня и говорила:
— Ну доня, ты же Пуп земли, забыла? Ты и убогая — знаешь какая!
— Какая? — спрашивала я.
— Ты моя умочка! А давай поменяемся, ты будешь моей мамой, а я твоей дочкой.
— Нет, — говорила я. — Там, в другом мире моя душа и так наверняка старая-престарая. Дай хоть тут немножко побыть дочкой. Ладно?
— Ладно, — тихо соглашалась Валентина Николаевна. — А я не верю ни в какие души, я же практически коммунистка, сама ведь знаешь...
— Знаю. Не верить проще.
— Угу.

Дави по капельке раба

Антонина Марковна тяжёлой грудью нависла над первоклашками и с загадочным выражением лица, изрекла:
— Антон Павлович Чехов сказал: «Надо каждый день, изо дня в день по капле выдавливать из себя раба.» А что это значит, ребята? Это значит, что вы должны каждый день заставлять себя работать. Только рабский труд сделает вас людьми. А что в вашем случае труд? Учёба! Так вот, по капельке, по капельке и зубрите. Урок окончен. Завтра проверю ваш рабский труд, то есть домашнее задание. До встречи.
Я усталая приползает домой:
— Мам, а я тоже должна трудиться, как раб? Иначе не стану человеком. Так сказал Антон Павлович Чехов.
— А как же доча! Вон, мы с твоим отцом после работы бегом на грядки и пашем, пашем до ночи!
Я подозрительно покосилась на папку с лопатой, на мамку с ведрами картошки в руках и тихо спросила:
— А ты точно уверена, что вы оба стали людьми?
Валентина внимательно оглядела мужа, перевела взгляд на тяжёлые вёдра, вздохнула и сказала:
— Иди, Инна, учи уроки. Не надо тебе на нас смотреть.

Как я в октябрятах ходила

Вся школа парадно выстроилась, первоклашек принимают в октябрята, а я воплю громче всех:
— Мы, вступая в ряды октябрят, торжественно обещаем учиться прилежно, не оставлять в беде товарища, быть чуткими и отзывчивыми, стараться приносить пользу своей семье, школе, городу и Родине. Обещаем!