Как избавиться от обручального кольца?

почувствовала этот Центр! Эту Центральную Точку!..

А эту Точку — эту Сингулярность — можно почувствовать только сердцем!..

Её сердце ведь и чувствует, что вся суть проблемы — где-то здесь, где-то глубоко в ней самой!..

Но какой мёртвой хваткой впилось в само её сердце — как заколдованное — это кольцо!..

Есть кольца жизни, и есть кольца смерти…

Есть смыкание — и есть замыкание…

Слышишь крик — значит тупик…

Где выход?..


Драма и мелодрама

Я не помню совершенно конца этого рассказа в подлиннике. Но по смыслу, это была драма…

А глубинное массовое сознание — оно не хочет драмы, оно хочет — душевной мелодрамы, пусть с какими угодно душераздирающими коллизиями, но — с обязательным «счастливым концом»…

Мелодрама — это утопия и мечта, утопия и мечта — о «настоящей семье», о любви и счастье, и жить без этой утопии и мечты — невозможно…

И если бы я писал сценарий для фильма — я бы обязательно сделал «счастливый конец», или хотя бы намёк на него…

Но — насколько будет реален, насколько действительно возможен этот подлинный «счастливый конец», когда должен открыться — сквозь все колдовские кольца — действительный «свет в конце туннеля»?..

Я абсолютно не помню, как героиня рассказа вернулась в своё купе (и вернулась ли), и что было дальше. И было ли это вообще в том рассказе — или автор так и оставил свою героиню безнадёжно рыдать в вагонном туалете…

Но я не хочу её так оставлять. Вот не хочу!.. И дальше в моём сюжетном повествовании будет уже абсолютная «отсебятина» — но я постараюсь найти реальный выход для этой несчастной женщины, которую мне бесконечно жалко, и именно — реальный, действительный выход, а не просто придуманный пишущим беллетристом, драматургом или сценаристом…

Я понял, что должно было произойти в том вагонном туалете. И постараюсь об этом написать…

Экзистенциализм в помощь…

…

В подавляющем большинстве случаев подобные житейские ситуации разрешаются и заканчиваются очень банально… Банально и скучно…

Возможно, и в голову моей героини могла придти банальнейшая мысль, типа: «наплевать и забыть». И всё тут… Придумала себе «принца»… Расстанутся — и ладно. Как жила — так и будет жить…

Предположим, что ей и пришла в голову подобная мысль. И чего же проще? Сколько житейских проблем «решаются» подобным образом? Даже и проблем — государственного масштаба?..

Но затем — по законам внутренней диалектики — в её совершенно расстроенной голове родилась и полярная мысль: а тогда зачем «это всё»? Это всё вообще? Какой смысл вообще — в «этом всём»?..

И ради чего ей, вообще, жить?.. Если Он — это её абсолютно пустая и безнадёжная иллюзия, то тогда — для чего она, дура несчастная и безмозглая, вообще, существует, и зачем ей, вообще, жить?..

Железная дорога и гудок тепловоза на ней — услужливо подсказали и готовый, и обмусоленный со школы, образ Анны Карениной…

Вот в самом деле: она с ним сейчас расстанется на перроне — и найдёт ближайший отходящий поезд, и — бросится под него!..

И пусть он никогда об этом не узнает… Не узнает — какой шанс он потерял… Или это — она потеряла?..

Неважно. Уже неважно. Уже всё это неважно… Просто броситься под поезд — и поставить точку… Последнюю точку — в этой дурацкой, глупой, бессмысленной и никому не нужной трагикомедии…

Она ещё не приняла никакого определённого решения. Просто подумала и почувствовала — что такая возможность есть… Раз — и всё!.. И — конец всему!.. Конец всем проблемам…

Даже подумала:

«Скорей бы...»


Молитва

Где мысль о смерти — там и мысль о «самом экзистенциальном»: и о бессмертии души, и о Боге…

Она, живя в советское время, не была ни верующей, ни атеисткой. Считала себя «мятущимся агностиком»…

Спроси её о существовании Бога — и она бы ответила что-нибудь, типа:

«Что-то есть, но совершенно непонятно что. Хотя что-то есть...»

Она неоднократно пыталась раньше молиться — но всегда неудачно. Чувствовала — что врёт…

И вот сейчас она почувствовала, что святое для неё — это Он!..

Они с ним успели поговорить об очень многих важных вещах, но темы религии напрямую не касались: просто явно для них обоих работал «внутренний цензор», и темы религии, как и темы политики, в советское время, в разговорах с мало знакомыми людьми, было касаться очень не безопасно…

Она не смогла составить себе представление: верующий ли он человек? Оба были достаточно осторожны в этой теме… Но тут она вдруг почувствовала, что он не просто верит, а он — ЗНАЕТ. Знает то — над чем она безрезультатно билась мыслью многие годы, хотя, совершенно точно, что не слишком часто, и не слишком усердно. И что он мог бы ей об этом сказать нечто действительно важное. Но только в том случае — если бы она перестала ему врать…

А пока у неё на руке это кольцо лжи — то задавать ему такие вопросы было бы и глупостью, и нелепостью, и кощунством…

Но она уже знала, что если она сейчас умрёт — то будет знать, что в её жизни был свет. И этот свет — Он!..

Она ещё плакала, но это были уже другие слёзы, и в них действительно была уже не только горечь полнейшей безысходности — но и какая-то совершенно запредельная надежда, и свет…

И она, сквозь свои слёзы, стала молиться:

«Господи, если Ты есть, и если я сейчас умру — то пусть у него всё-всё будет хорошо!.. И пусть он простит меня!..»

И добавила, прошептав:

«И пусть все простят меня!..»

Она чувствовала себя страшно виноватой перед ним. Ведь, конечно же, он очень нуждается в близкой душе, которая понимала бы его; но — что ему может дать такая дура, как она?..

Кто она — ему? Никто. Случайная попутчица…

Пусть она и в самом деле сдохнет под колёсами какого-нибудь тепловоза — а он найдёт себе другую, настоящую…

Она, было, уже начала снова плакать о том, какая она — безнадёжная дура; но тут очередной гудок тепловоза заставил её снова подумать о том, что скоро никакой дуры уже не будет. Ни самой дуры, ни всей её дурости…

И никаких проблем…

Хотя… А если действительно, самоубийц — ждёт ад?..

Ну, и пусть. Она это заслужила…

…

Она умылась и привела немного в порядок своё лицо, даже не слишком стараясь. Потому что теперь — уже всё равно… Он заметит — и пусть!.. Пусть он заметит, на что она готова, на что она уже — почти решилась…

Если он это поймёт… Если он это поймёт, или почувствует, то тогда — он может на это и отреагировать…

Хотя как он на «это» — должен отреагировать?..

Главное — чтобы она действительно была на это готова. И тогда — тогда он действительно может это почувствовать… И если почувствует — то… То тогда он почувствует, что это — серьёзно…

Или это она собирается его шантажировать?..

А, плевать на всё!..

Она почти спокойно вернулась в купе. Будто в ней уже что-то умерло — или почти умерло…

Никаких соседей и попутчиков у них в купе уже не было… Он уже готовился к выходу, надевал куртку… Взглянул на неё… Какая-то тревога, как ей показалось, мелькнула в его взгляде…

Ещё несколько минут назад — ей было бы невыносимо стыдно и страшно взглянуть ему прямо в глаза. Но сейчас… Сейчас — она взглянула ему в лицо почти бесстрастно, взглядом — как будто бы и не её, откуда-то глубоко изнутри…

Кажется, он действительно что-то почувствовал. Взглянул на неё — как-то особенно внимательно… Но им уже надо было собираться… У него был абалаковский рюкзак и толстый портфель. У неё — сумка на длинном ремне и небольшой чемодан… Она стала надевать платок и свою тёплую куртку, уже не пряча распухшую и саднящую руку… Он быстро и ловко помог надеть ей куртку и решительно взял из её руки чемодан — и они пошли на выход…

Когда сходили по крутым вагонным ступенькам — он, сойдя первым, поставил свой портфель на мокрый и далеко не чистый асфальт, чтобы подать ей руку…


На перроне

Сошли на тёмный, холодный перрон… Шёл очень мелкий, редкий, сыроватый снег…

Ему — надо было на трамвай, ей — на автобус, и идти для этого — им надо было в противоположные стороны…

Остановились друг напротив друга, в тусклом свете фонаря… Она взяла из его руки свой чемодан, поблагодарила…

Последние секунды…

Она смотрела ему в глаза — и, почти против воли, думала — и хотела, чтобы он это понял:

«Вот ты сейчас уйдёшь — и я брошусь под поезд!..»

Но только она почувствовала — что она и здесь сейчас врёт. Не бросится она ни под какой поезд. Кишка тонка. Глупые детские страшилки это, для самой себя… Будет влачить и дальше своё опостылевшее обывательское существование…

И от сознания этого своего двойного вранья — двойного предательства Мечты, Счастья, Освобождения — что она даже умереть за это неспособна — а значит как бы уже и двойной преграды между ними — уже точно непреодолимой — её охватило чувство какого-то нестерпимо тоскливого, ноющего отчаяния…

Он ничего не говорил, только смотрел на неё, как бы ещё пытаясь в ней что-то увидеть и понять…

Она поёжилась на холоде, пожала плечами, тихо произнесла:

«Ну...»

Она уже, кажется, намереваясь отойти от него, почти что сделала небольшой шаг назад…

И вдруг она услышала, как он произнёс:

«Я не могу вас оставить в таком состоянии!»

Или ей это показалось? Или она это плохо расслышала — сквозь свой толстый платок, закрывающий уши, и при общем шуме на перроне и в окрестностях?.. Или она прочла это — только в его глазах?..

Ей надо было как-то отреагировать, ответить, типа:

«А какое такое состояние?.. Ничего особенного!..»

Но она только ещё раз невольно поёжилась — и пожала плечами…

А он, наконец, внятно и громко проговорил, перекрывая гудок какого-то тепловоза:

«Знаете что — давайте сейчас зайдём в этот несчастный буфет — и выпьем по горячей кружке этого несчастного кофе с цикорием и сгущёнкой, хоть немного согреемся. И съедим хоть по паре каких-нибудь пирожков — а то ведь мы с вами уже, кажется, довольно давно ничего не ели...»

В его глазах — было столько приветливого сочувствия и доброты…

Она не возражала…


Кофе с ячменём

Я дал им отсрочку. Только всего лишь отсрочку. И хоть какой-то ещё шанс…

Фильм можно было бы кончить уже сейчас. Особенно — если короткометражку. Тщательно продумать, проиграть все детали. Показать проблеск робкой и радостной надежды на обоих лицах.  Сделать хороший финальный кадр — как они идут рядом, удаляясь от камеры, оживлённо о чём-то разговаривают, смеются… Как он снова — забирает у неё из руки чемодан…

У зрителя — уже остаётся светлая надежда, что у них всё образуется, и всё будет хорошо…

Нет, не всё так просто и радужно в нашей жизни…

Но пока — пусть они зайдут в этот привокзальный буфет…

Кофе оказался не с цикорием — а с ячменём (точнее, это был, как всегда, ячмень с небольшой добавкой самого хренового кофе), и со всё той же просроченной сгущёнкой, вместо молока и сахара. Пирожки были с капустой и с картошкой. Взяли по штуке того и другого. Пристроились, стоя, за небольшим, высоким, круглым мраморным столиком в одном из углов довольно многолюдного и шумного буфета…

Она уже не прятала от него
свой распухший палец с кольцом, хотя чувство стыда и неловкости не покидало её… Продолжали говорить — как-то обо всём понемногу: о погоде, о первых ощущениях от родного города после недолгой отлучки, об этом