Свет двух миров

было его последней надеждой, и я отозвалась ему – также слепо, не представляя, почувствует ли он моё присутствие – всё-таки, полтергейстом я не смогла стать. Или пока не стала. И никто ничего мне не объяснил. И инструкции в загробном мире нет, будто бы каждый должен сам искать и пробовать.
Я передвинулась к нему, коснулась руками его лица. Ощутит? Или нет?
Филипп открыл глаза. Он ощутил. Интересно, каково это? холодно? Или нет? боже, зачем мне множить вопросы, когда я и до прежних ответов не дошла?
***
Филипп поклясться был готов в том, что Софья откликнулась. Он сидел, ничего не происходило, он звал её, и тут…лёгкий ветерок у самого лица. Он открыл глаза – никого. Почудилось? Не может быть. Но как это объяснить? Она пришла?
–Я думаю, вот это хороший вариант, – Гайя появилась очень невовремя из спальни. В её руках было чёрное платье – длинное, в пол, полностью скрывающее рукава. Филипп помнил это платье. Софья надела его один раз и при нём, на свой день рождения. Кажется, это был тот день, когда Филипп с ужасом понял правду о финансовых махинациях своего начальника. Он был молод, боготворил Кафедру и узнал правду…
А она была такая красивая в тот день, а он так грубо этого не заметил, погружё1нный в свои мрачные мысли.
–Как думаешь? – спросила Гайя, – это же хороший вариант?
Вариант был хорошим, но какого чёрта Гайя не пришла на пару минут позже?
Филипп коснулся своего лица в том месте, где прошёлся лёгкий ветерок. Он попытался уловит прикосновение Софьи, но понимал – связь потеряна.
–Или ещё поищем? – Гайя почему-то никак не могла успокоиться. Такт отказал ей. Интуиция предала её.
–Хороший вариант, – согласился Филипп, поднимаясь с пола. Он решил, что придёт сюда позже. Один. И тогда Софья отзовётся ему.
–Тогда ещё туфли, – Майя появилась следом. В её руках была коробка с чёрными туфлями. Филипп против воли скользнул взглядом за её движением, увидел обувь, поразился – какая маленькая у Софьи нога!
Была.
–Да, теперь уже ей всё равно, – Зельман, незастигнутый прежде Филиппом, появился тоже, вконец разгоняя всякое присутствие Софьи.
–Я думаю, надо взять пару вариантов, – сказала Майя, – если не подойдёт… ну или мы передумаем. Я поищу пакет.
–У меня есть, – и Гайя с Майей зашуршали пакетами, не подозревая даже, с какой ненавистью их шелесты сопроводил взглядом Филипп.
Заметил только Зельман. Когда уходили из квартиры, в которой, очевидно, ничего значительного не нашлось, Зельман спросил, чтобы не слышали девушки:
–Ты что-то почувствовал?
–Она ещё там, я уверен, – быстро ответил Филипп. – Мне бы сюда прийти. Одному. Безо всякой волокиты, без пакетов…
Филипп едва не сказал и «без тебя», но понял, что Зельман единственный, кто владеет отмычкой.
–Они так горюют, – возразил Зельман. Он был умным и понял, что имеет в виду Филипп, но не отреагировал с ехидством, а поспешил вернуть Филиппа в рабочее состояние. – Считай, что это их способ спастись от переживаний. Они хотят, чтобы всё было по высшему разряду. Хотят, чтобы она лежала красивая. От того и пакеты, и туфли.
–Да знаю я! – в раздражении ответил Филипп, – просто я  не могу. Не могу это принять. Она ведь…я собирался в магазин, хотел купить вина, провести немного времени с нею, убедить отступиться. Я хотел подвести черту. Хотел, чтобы она жила нормально, спокойно. Я ведь уже предполагал, я ведь видел в зеркале…
Филипп осёкся. Ему стало жарко. Зельман смотрел на него с печальным сочувствием, но ничего не говорил до тех пор, пока Филипп не овладел собою.
–Это всё я, –  сказал Филипп уже спокойно. – Это из-за меня она мертва.
–Не льсти себе, – возразил Зельман. – Иначе скоро станешь думать, что и землетрясения из-за тебя случаются.  А это не так. Да, ты вовлёк её в это. Да, приложил определённые усилия и воспользовался её симпатией к себе.
На утешение это мало походило.
–Но у неё своя голова на плечах. И она могла уйти. И силой её никто не тянул. Но она осталась. Ей казалось, что остаться правильно. И потом – она жила с полтергейстом, ты уверен, что через Агнешку Уходящий и сам не вышел бы на Софью? Тут остаются другие вопросы. Хотя бы – что этому Уходящему нужно.
–И я хочу их задать, – заверил Филипп, – мне кажется, я знаю. Но…
От слов Зельмана ему и правда стало легче. Хотя Зельман и не предлагал ему не горевать или уповать на время, на то, что однажды всё пройдёт. Он был логиком, и это сейчас отозвалось в Филиппе чем-то близким, и действительно утешило его.
–Все горюют по-своему, – продолжил Зельман и вдруг протянул Филиппу странного вида изогнутый ключ, – на.
Филипп задохнулся от ужаса и благодарности.
–Я покажу как закрыть, – спокойно сказал Зельман, – если тебе надо, приходи один. Но если хочешь перестраховаться, я могу пойти с тобой.
Второе было бы разумнее, но Филипп покачал головой. Он понял, нутром понял, что должен прийти сам. В одного. И даже Гайе нельзя этого доверять.
–Вы чего? – спросила Гайя, появляясь на пороге, – я думала мы идем. Такси скоро будет. Мы с Майей поедем в полицию и в бюро, хотите с нами?
Филипп хотел остаться в квартире Софьи, но понимал, что не может. Её жизнь завершилась, но его продолжалась. Он должен был жить, должен был продолжать дело.
–Я поеду домой, потом по делу, – Филипп решил не распространяться о целях, которые уже вырисовывались в его сознании. Он решил начать сначала. С Карины, с её квартиры. Затем на Кафедру, разобраться с документами Владимира Николаевича, потом, если не будет клиентов, поехать к Софье.
И ждать…
А где-то в перерыве между всеми рисками нужно ещё и поесть, и помыться, и переодеться. Хорошо бы выпить кофе.
Гайя была разочарована ответом Филиппа, но приняла его. Что ж, жизнь и впрямь не закончилась. Жаль, что они явно не говорят напрямую обо всём, о чём следовало бы поговорить, но это пока. Софья Ружинская должна быть похоронена по самому лучшему образу из возможных вариантов. Если Филипп не хочет этим заниматься, если боится, то Гайя справится и без него.
–А я поеду домой, – сказал Зельман, – мне уже плохо. Плохо без дома. Я вообще домосед.
В самом деле, они вышли из дома целую жизнь назад. Сколько уже пришлось пережить? Обнаружение облика Софьи на видео, затем поездку к ней домой, минуты ужаса, обнаружение тела, разговор с Филиппом, допрос в полиции, присутствие Владимира Николаевича, поездку к Ружинской…
–Что будешь делать? – тихо спросил Филипп, когда Гайя и Майя выпорхнули из такси в зимнюю темноту.
–Горевать, – отозвался Зельман. – Куплю бутылку виски, а лучше две и буду горевать.
Филиппу такой ответ не нравился. Он сам был за продуктивность, в том числе и в горе. А тут – горевать! Надо же. Но что он мог? Возразить? В таком случае возражать как-то и неприлично.
***
Филипп почувствовал моё присутствие – в этом я не сомневалась. Но у нас не было времени. Слишком много людей было рядом, слишком много было вопросов к нему и шума.
Наверное, если бы не было всего этого, мы смогли бы обсудить что-то? Может быть, он даже увидел бы меня? Я не знаю, видят боги!
Если есть они, эти самые боги. Потому что пока я уверена толко в том, что есть Уходящий, вон он – возвращается.
–Были гости? – у него чёрные непроницаемые глаза, у него глухой голос и печальная улыбка.
–Пошёл к чёрту, – вяло отбиваюсь я. а что он мне сделает? Убьёт дважды? Не смешно, граждане!
–Твои друзья…– кивает Уходящий, оглядывая серое пространство. Странно, как может не хватать цветов. Эта серость одинакова и при включённом дрессированном свете, и при солнечном освещении и даже в наползшей в квартиру черноте – одинакова!
–Пошёл к чёрту! – повторяю я, сидя там, где ещё недавно сидел Филипп. Я не чувствую холода. Удобства и неудобства. Я заперта. Я мертва. Но мне хочется сидеть тут, и я сижу здесь из какого-то живого ещё упрямства.
Мне хочется, чтобы Уходящий разозлился. Может быть, тогда лопнет эта невыносимая серость и хлынет в меня чернота или наоборот…
Должна же как-то заканчиваться эта серость? Ничего не бывает на вечность! Впрочем, если вечность это и есть эта самая серость, то тогда я не буду надеяться и на злость Уходящего. К тому же он и не злится. Он улыбается, но лучше бы он этого не делал, потому что тонкие губы расползаются в улыбке, а взгляд остаётся чёрным, непроницаемым:
–Ты правильно делаешь что не боишься меня. Меня бояться не надо. Мне надо сочувствовать.
Я говорю Уходящему, что это мне надо сочувствовать, потому что это мне выбирали сегодня платье для похорон и туфли, и это я  заперта в серости по его милости. Но он не согласен:
–Всё это лишь временная мера.
Вот тут я не понимаю и выдаю себя. Временная? Путь куда-то все-таки есть? Куда?
–В этом и есть моя цель. Мёртвые умерли не так, как положено. Живые живут столько, сколько не заслуживают. Всех недостойных – зажившихся и всех несчастных – непроживших надо просто поменять местами.
Очень жаль, что смерть защищает от безумства. Мне бы сейчас было бы проще сойти с ума, чем осознавать медленно проступающий перед мысленным взором посмертия план Уходящего.
Ужасный план, но чёрт возьми, отчасти верный. Впрочем, я на это не куплюсь. Какая мне с этого выгода? Я уже мертва. И я не ввязываюсь в сомнительные авантюры. И меня не заставить. Я уже мертва. Что может быть хуже смерти?
Если что-то и есть, то пусть Уходящий мне это покажет, и тогда поговорим. А пока…
Но Уходящий не даёт мне возмутиться и говорит со спокойной, привычной насмешкой:
–Твои друзья могут тебе помочь. Помочь перестать быть мёртвой. Для этого их просто нужно убить. Или отдать мне. И ты будешь жить, долго жить, Софа.
Я ору:
–Пошёл ты к чёрту! Никогда я…
Но Уходящий обрывает меня вежливым вопросом:
–И за кого ты борешься, Софа?
И я затыкаюсь и смотрю сквозь отвратительную едкую серость на ненавистного Уходящего, в который раз оставляющего меня в заточении.
20.
Самое жестокое в похоронах – это «навсегда». Человек, которого закрывают в вечность, ради которого все собрались, уже не встанет. Происходит с ним то страшное, беспощадное «навсегда», которое нельзя изменить.
Он навсегда мёртв. Он навсегда закрыт в тесноту земли. Он навсегда останется в своём возрасте. Он навсегда отставлен от слёз, улыбок, смеха, событий. Он в навсегда…
Похороны – тяжелое событие. Особенно, если хоронят молодость. Второй раз хоронят молодость за ничтожный срок. Сначала Павел, теперь Софья. Софья не успела на похороны Павла, теперь она сама уходит в землю, а они…
Они успели и там и тут.
И если у Павла были гости, были люди, была семья, друзья, какие-то незнакомые отщепенцам Кафедры, то Софья осталась в одиночестве. У неё не было семьи. У неё не было и друзей-то. И ничего у неё не было, но сейчас не стало и жизни.
Всё это было неправильно. Всё это было так неправильно! Но это происходило.
Майя была бледна. Её прибило ещё от гибели Павла. Она так и осталась на дне своей истерики, прибитая к ней крепко-крепко. События последних суток вообще прошли мимо неё. Она что-то ела, что-то пила. Мимо кто-то проходил. Обращался к ней, но с чем? Для чего? И она, кажется, даже что-то отвечала.
Но время пропало для неё. И если спросил бы кто-то у Майи, сколько она стоит здесь, у Софьи, она не смогла бы ответить. Минута? Час? полдня?..
А когда не стало Павла? И кого не станет следом? Майя не сомневалась,