о чужих заслугах. Но и это было когда-то ей в счастье. А теперь?
Софье стало невыносимо. Она поднялась с серого подобия земли, глядя в серую ленивую и безучастную реку. Она думала, мучительно думала. Колебание рвало её мысли. Она понимала, что Уходящий подводит её к алтарю зла, возводит её по ступеням, где есть то, что она должна совершить.
Неважно даже что, но явно дурное. Но…что с того?
Что с того, если за это она получит ветер в лицо и снег, и даже болезнь, кашель – всё что угодно вместо серой пустоши? Что будет, если она станет снова живой, проживёт, именно проживёт ещё хотя бы день?
Агнешка сама убеждала её в том. Но тогда Софья не слушала. Впрочем, Агнешка опиралась лишь на слова, давно забытые и безучастные. Она не помнила воды и цвета, она не помнила запаха и шума и едва бы поняла переживания Софьи по-настоящему.
А Софья умерла всё-таки недавно. И помнила. И чувствовала.
–Величайшее недостижение людей, величайших их провал – смерть, – сказал Уходящий, тоже поднимаясь. Он стоял близко. А в мыслях Софьи был ещё ближе. Она не понимала пока почему перестала его бояться, но понимала, что это действительно так. Она больше не боится его.
Она боится пустоты. Пустоты, из которой нельзя вернуться.
–Но всё меняется, – Уходящий будто бы и не стремился уговаривать. Тон его оставался равнодушным, он словно бы делился фактами, вёл беседу сам с собой, а Софья так, подслушивала. – Смерть можно отменит, если быть достаточно храбрым. Можно жить. Можно жить!
–На крови…– прошелестело что-то, что ещё пыталось сопротивляться.
–На крови, – подтвердил Уходящий. – Города строятся на крови. Цивилизации строились на крови. Боги приходили на крови. Вся благодетель и всё зло всегда на крови. Кровь даёт жизнь. Кровь даёт смерть. Но ты уже мертва, а значит тебе остаётся жизнь.
Жизнь! Жизнь, как это прекрасно звучит! Как колокольчик. Как ветерок. Жизнь-жизнь, живи-живи.
Живи? Всерьёз? Живи?
А сложно ли жить, когда руки в крови?
–Можно, и легко, если привыкнуть и смотреть на это иначе, – наверное, Уходящий читал мысли, а может быть просто угадывал без труда, о чём она думает. – Ты ела в своей жизни курицу?
–А? да.
Софья даже поперхнулась от неожиданности.
–А мясо? Рыбу? Это всё были жизни. В той или иной степени. Но людям нужно есть. Люди берут то, что могут. Так было всегда. То, что ты ходишь в магазин, а не на охоту, не меняет сути. Но жалеешь ли ты курицу, опуская ее в кипяток?
–Нет, она же уже мертва, – бормотнула Софья, чувствуя себя дурой.
–Именно. А смертные все равно смертны. Я не предлагаю тебе быть палачом. Я предлагаю тебе просто помочь палачу. Для того, чтобы приготовилась эта самая курица, чтобы был суп и бульон. Понимаешь?
Хуже всего было то, что Софья понимала. А отвратительнее – то, что Софья испытала облегчение от осознания того, что самой ей убивать никого не придётся. Это усилило внутренние колебания в несколько раз.
Что тогда оставалось от собственной морали?
–Ты покупаешь мертвую птицу, ты не видишь, как её убивают, но ты понимаешь, что она мертва. А была живой. Однако ты не испытываешь по этому поводу ничего, потому что это жизнь. И потому что тебе надо есть. И потому что ты сильнее. Так вот – здесь всё то же самое. Только вместо курицы – другие жизни. Но тебе по-прежнему надо есть, жить. Ты хочешь?
Она хотела, безумно хотела. Оттого и не могла отвести взгляда от собственных рук, ощутивших отголосок жизни.
Жизни, к которой Софья вроде бы и не должна больше иметь отношения.
–Хочу.
Надо было признаться. Отрицать очевидное глупо, ещё глупее отказаться от шанса, когда он так близок и когда делать напрямую злого не надо. А там, там…наступит ли это «там»? то самое «там», когда будет видно? То самое, где судилище и прощение?
Неважно. Сейчас можно согласиться, отказаться ведь всегда можно от всего.
–Это хорошо, – Уходящий кивнул, – ты сговорчивее Агнешки. Та воспитывалась в очень религиозной семье и само посмертие, разошедшееся с книгой, что ей вдалбливали с детства, её подкосило. Она считала меня злом, врагом, а я врагом не был никогда. У нас всех один враг – пустота. А я на пустоту не похож. Я тоже хочу жить.
–Я ещё не согласилась, – напомнила Софья. – Я только сказала, что хочу жить.
Хотя про себя она почти всё решила. Но если Уходящий умеет читать мысли – он об этом знает, а если нет – пусть не думает что его победа так уж легка!
–Разумеется, – согласился Уходящий, – ты ещё не согласилась. Потому что ты мне не веришь. Это правильно, это очень и очень разумно – не верить. Но ведь есть те, кому ты поверить можешь?
Софья в изумлении смотрела на него. О ком речь? Гайя, Филипп и Зельман, которым она бы, наверное, во многом поверила, живы. Агнешка? Тогда какой смысл был её оставлять? И вообще – не похоже, что Агнешка выступала на стороне Уходящего. Павел? Что-то сомнительно. Кто?!
–Не догадалась? Но нестрашно, ты давно её не видела, Софья, пора это изменить. Дай руку.
Он протянул уже привычную серую руку. Софья не тронула её, она продолжала смотреть на то, что должно было быть лицо Уходящего. Она ждала ответа.
–Кто? – голос её срывался, в пустоте и серости он звучал ещё глуше, чем должен был.
–Твоя мама, Софья.
Вот теперь даже серость закачалась. Мама? Мама! Мама…
Сколько в этом слове. Софья так давно простилась с нею, так давно пережила это горе, уже не помнила даже день их последней встречи, но вот Уходящий сказал про неё и всё оборвалось. Наверное, в мире просто есть слова, от которых сразу же вздрагивает сердце.
–Она же…она…
У Софьи пропали слова. От волнения. Она и не думала прежде, что её мама где-то может быть здесь. Не до того как-то было. Неужели правда? Неужели?..
–Она мертва, – подтвердил Уходящий, – но это не значит, что ты не можешь её встретить. Здесь нельзя встретить только тех, кто ушёл в покой, а ты, например, остался в метании. Или наоборот. В иных случаях можно. Дай мне руку и я проведу тебя к ней. она ждёт. Посмертие тянется ужасно долго и тоскливо, как ты успела заметить, а она ждёт не первый год.
Софью трясло. Не от холода, конечно – нет холода там, где нет ничего. Но трясло! Трясло вполне осязаемо!
Она покорилась и протянула свою руку, надеясь, что от мыслей её не разорвёт.
3.
Зимний лес – это красиво. Пушистый снег лежит на ветках, чистый, нетронутый человеком и машинами; всё замирает, словно бы спит под этим снегом, но приглядись – есть жизнь! Вон что-то дрогнуло на ветке. Птичка? Да, в снегу её и не увидишь, но она там, маленькая, гордая зимняя птичка. А там что за тень? Белочка? Может быть и она. Снег усыпляет деревья, но не жизнь, ветер зимы налетает на ветви, но не на тех, кому выживать в этом ветру, и мороз сковывает землю, а не незаметный для всякого забегавшегося и закрутившегося в делах человека мир.
Зимний лес – это красиво.
Но любоваться красотами было невозможно. Гайя отыгрывалась и на Зельмане, и на Филиппе. Во-первых, Гайя считала что идея посетить этот чёртов лес с фиксированной аномалией– её идея, и делить эту идею с Филиппом она не желала, но Зельман решил за неё. Во-вторых, Филипп, от общества которого некуда было деться, разве что отдельно и самой сюда добираться, как-то не очень удивился и не очень-то и восхитился идеей Гайи. Даже обидно было, когда он позвонил в дверь квартиры Зельмана и после короткого обмена мрачностью, заявил:
–Я предполагал что-то подобное. Должно быть какое-то место, место встречи миров или что-то…как-то Уходящий попадает в наш мир.
Так что Гайя была предана Зельманом и оскорблена пренебрежением Филиппа. К тому же ей всё ещё было очень паршиво от утраты Софьи, боль не притупилась. А ещё – ей было холодно. Она не выносила холода, а вдобавок ко всему не оценила, что холод в городе и холод в лесу – это разные вещи. Тёплые здания, транспорт, многочисленные фонари и рекламное освещение, а также люди – всё это повышало температуру. Раньше Гайя и не подумала бы, что это так значимо, но оказалась в лесу и поняла, что городская зима – пустяк.
От Зельмана было мало толку – он её страданий как будто не замечал, да и на него Гайя злилась куда сильнее, чем на Филиппа, тот был подлецом и хитрецом, чего от него можно было ждать ещё? А вот Зелььман? Гайе казалось, что она может ему верить, но ошиблась.
Но Зельману было, похоже, плевать. Он лениво бродил вокруг них, прикладывался к фляжке и отмалчивался.
Филипп же был спокоен. Он также бродил, как и Гайя, и Зельман, но то ли не чувствовал холода, то ли был глубоко в своих мыслях…
–Мы хоть там? – спросила Гайя, содрогаясь от холодного воздуха, проникшего в лёгкие с первым же вздохом.
–Квадрат шестнадцать, – ответил Зельман равнодушно. Язык не слушался его в полной мере, и речь его плыла. – Тень на камере появлялась ровно в полдень.
–Сколько сейчас? – спросила Гайя. Она уже подпрыгивала на месте.
–Ещё почти полчаса, – ответил ей Филипп, – но если ты совсем замёрзла…
–Заткнись! – оборвала его Гайя. – Это была моя идея! Моя!
Она обернулась к Филиппу, даже перестав подпрыгивать, так была зла. Она хотела, чтобы её идею оценили, а идея уходила в ничто. Она выглядела бы грозно, если бы не так нелепо в зимней шапке, в шарфе, намотанном поверх воротника, в снежинках…
–Не спорю, – отозвался Филипп. – Не отрекаюсь. Но ты действительно, похоже, замёрзла.
–Как обратно поедем? – вклинился Зельман.
Сюда они прибыли на такси. Сколько стоила поездка лучше уже и не говорить – да и водитель косился на троицу, которая внезапно сорвалась с утра до леса, просила привести их к опушке и не ждать. Ничего хорошего подумать о пассажирах не получалось – у них не было толком снаряжения и палаток, спальников или лыж, просто троица психов с рюкзаком.
Одним на троих.
–Ты здесь был! Ты и скажи! – огрызнулась Гайя и принялась растирать варежки меж собой. Ей казалось, что так будет теплее.
–Есть два варианта. Первый – как приехали. Второй – пройти через ту часть! – Зельман ткнул пальцем левее Гайи, – там надо идти…ну километра четыре-четыре с половиной.
–Ну спасибо! – Гайю раздражало всё.
–Но зато выйдем на шоссе, там можно поймать попутку. А если пойдём обратной дорогой…у кого-нибудь есть связь или интернет?
Пустой вопрос.
–Ну и вот, – объяснил Зельман, – идти меньше, но там ещё чёрт знает куда ползти. Давайте уже ползём дальше, но в сторону шоссе? Шоссе – это или полиция, или попутка.
–Полиция нам будет рада! – усмехнулся Филипп. – Однажды, в студеную зимнюю пору я из лесу вышел…
–Заткнись! – дёрнулась Гайя. – Это не смешно. Это нам ходу не меньше часа, а по лесу да по сугробам и того больше!
–Ну, милая, – Филипп тоже разозлился. Всему на свете был предел, и его терпение не исключение, – я полагал, что ты девочка взрослая и знаешь, на что идёшь.
–А ты? Ты что сделал? Я хоть думаю, я предлагаю…– Гайя задохнулась от упрёка. И от кого был упрёк? От Филиппа. От презренного Филиппа, который и права на эти слова не имел! Ведь из-за него всё началось, ведь он втянул Софью во всё! А теперь Софьи нет. Зато Филипп остаётся при себе, при своём.
–Прекратите! – Зельман встал между ними, точно они драться собирались, – мы все потеряли очень…
–Не все, – перебила Гайя, раздражение которой от Зельмана, Филиппа, мороза и собственной бесполезности превысили все приличия, – не все, Зельман! Этот вот…что он потерял? Софья
