наша комнатка, в которой мы оборудовали кухню, сидят два алкаша и пытаются разговаривать шёпотом и слушать музыку на минимуме громкости. Но, вероятно, вы и сами понимаете из собственного опыта, что даже шёпот может быть громче рёва голодного верблюда, если шепчущий изрядно «примет на грудь», а два моих коллеги нынче, что называется, дорвались! Да, конечно, они пьют только пиво, но его так много, что в нём можно утопить небольшое оленье стадо вместе с пастухами, их семьями и собаками! Плюс ко всему, в этом пиве столько градусов, что правильнее было бы его назвать слегка разбавленной водкой. Что там говорить, алкоголь — это гадость, от него, в конечном итоге, всегда только проблемы и вред. Да что я буду вам тут парить мозжечки, вы прекрасно это знаете и сами. Потому и любите опрокинуть пару-тройку стопариков и запить их пивком. Правда?
Итак, я героически пытался заснуть. И мне это почти уже удалось, но внезапно в кухоньке наступила тишина, а потом с нежным скрипом начала открываться дверь. В светлом прямоугольнике дверного проёма показался Евген. Он осторожно двинулся вглубь комнаты, держа в вытянутой руке какой-то листочек. Посредине комнаты Евген зацепился за стул и грузно перевалился через него, издав при соприкосновении с полом звук, с которым бетонные плиты сваливаются с кузова неисправного самосвала. Громко сказав самыми простыми словами, что он думает об этом стуле, этой комнате и этой стране, Евген, кряхтя, поднялся и уставился в листок. Мне стало ужасно интересно, что же у него там такое, но я всё же остался лежать неподвижно, не показав, что не сплю. А в дверном проёме появилась волосатая всклокоченная голова и зашипела:
— Ты что, придурок, тише не можешь? Серёгу разбудишь!
— Да нет, он крепко спит, — оторвался Евген от своей бумаженции и, покачнувшись, завалился на стол. Стол радостно вздрогнул и весело сбросил с себя на пол всё, что на нём было. А было на нём немало, в том числе и посуда, которая жизнерадостно забрякала по половицам.
— Идиот! — снова раздалось шипенье, но теперь оно было громче и походило на вздох больного паровоза. — Идиот! Ты же разбудишь не только Серёгу, но и всю охрану буровой!
Если честно, я в это поверил, хотя от нас до буровой было метров триста-четыреста!
Евген снова поднялся и подошёл вплотную ко мне. Я закрыл глаза и старался дышать ровно. Мне удалось это с громадным трудом, потому что смех душил меня добросовестно и вдохновенно — так и Отелло не душил свою любимую Дездемону!
— Да нет, Жень, он спит.
— Точно?
— Конечно. Глаза же закрыты!
— Ну, тогда ладно, — прошипела голова и исчезла из светлого прямоугольника.
А Евген, сверясь со своим листочком, принялся шарить в Женькиных вещах. Очень долго он, сопя, как старая лошадь, и кряхтя, как Генеральный Секретарь ЦК КПСС, что-то искал. Слава Богу, это что-то наконец-то нашлось, и Евген пополз прочь, уронив по пути всё, что он не уронил при первой попытке.
Дверь закрылась, и тут я резко провалился в зыбучие пески сновидений. Мне снилось, что в нашу комнату вбегает Иваныч, весь исцарапанный, измазанный губной помадой и явно изрядно поддатый. Он хватает меня за грудки и начинает трясти, как жена мужа в день получки:
«Серёга, ты меня достал своими голубыми глазами!»
После этого Иваныч залезает под мою кровать, и оттуда слышится негромкое пение:
«Очи чёрные, как боюсь я вас,
Очи чёрные, как хочу я вас!»
Мне хочется ему сказать, что он неправильно поёт и я заглядываю под кровать, но вижу там Евгена, держащего в руке листок туалетной бумаги:
«Вот видишь, Серж, — жалуется он, — бумага-то бракованная. На ней нету лицевой стороны!»
По лицу Евгена катятся слёзы. Их так много, что скоро образуется речное русло. Оно меня подхватывает и выносит на улицу.
На улице я почти слепну от яркого голубого света. Это сияют глаза сотен девушек, выстроившихся стройными рядами, а за ними всё видимое пространство занимают белые «девятки». Заметив меня, девушки принимаются истошно кричать и рвать на себе одежду. Голубое сияние глаз сменяется на беловатое свечение разнообразных обнажённых грудей. Голова моя идёт кругом, я теряю вес и слегка приподнимаюсь над землёй. Я чувствую себя арабским шейхом, принимающим парад у своего гарема. А девушки, не останавливаясь на достигнутом, начинают срывать с себя остальную одежду, и меня пробивает дрожь от предстоящего зрелища. Но, увы, перед шеренгой появляется шустрая голубоглазая девица и орёт пискливым голоском:
«Что вы делаете, леди? Ему же нужны только наши глаза!»
Над толпой проносится вздох ужаса, и девицы поспешно одеваются.
А шустрая поднимает руки вверх и кричит:
«Три-четыре!»
И вся девичья толпа принимается скандировать:
«Вы-бе-ри ме-ня! Вы-бе-ри ме-ня! Вы-бе-ри ме-ня!»
Голова моя пухнет от шума, вот-вот она лопнет!
И вдруг всё стихает. Толпа расступается, как волна от брошенного камня, и я вижу ЕЁ! Она стоит, переминаясь с ноги на ногу, и видно, что ей очень неловко. Я раскидываю руки в стороны и бегу к ней. И я сжимаю её в своих объятиях, а сердце моё разрывается на тысячу маленьких сердечек! Но её руки вдруг отталкивают меня, и я вижу, что это вовсе не моя голубоглазая мечта, а… Евген! Он держит в руках кусок туалетной бумаги и нудит:
«Серж, что же делать? Как же подтираться без лицевой стороны?!»
Я хватаю этого придурка за ворот, отрываю от земли и легко закидываю на крышу дома. А небо резко темнеет, и вот оно уже совсем черно. И из этой черноты вырывается толстая лохматая молния и медленно-медленно летит прямо на меня. Перед самым моим лицом она со скрипом тормозит, и из её огненной пасти высовывается язык. Во мне всё меркнет, сознание угасает, и я отключаюсь, но успеваю всё ж гордо подумать, что я стал покруче любого экстрасенса, коль смог разглядеть полёт молнии на её бешеной скорости в сто тысяч километров в секунду!
11
Я проснулся около полудня, чего со мной не случалось уже очень давно. Мои други громко почивали, всхрапывая и постанывая, а иногда и вскрикивая. Как видно, сны им снились тяжёлые и порочные.
Воздух в комнате был настолько тухл и вонюч, что меня едва не вывернуло. Я схватил одежду и поспешил на кухоньку, надеясь, что там-то вздохну вольно. Хрена с два! Если уж топики что-то делают, то делают это на совесть! Кухня была в таком бардаке, что бедной сказочной Федоре и в диком кошмаре не приснилось бы! На полу, столе и стульях живописными кучками в стиле поп-арта находились грязная посуда, остатки еды, открытые консервные банки, сапоги и портянки, и всё это было щедро припудрено толстым слоем пепла и окурков. Не одеваясь, я распахнул окно во всю его ширь и спешно помчался на волю.
На улице не было ни одного комара, ни единой мушки, но совсем не потому, что они все благополучно передохли от какой-то благородной эпидемии. Нет, они попросту утонули в потоках ливня, который, вероятно, бушевал уже давненько, потому что сразу за порогом начиналась огромная лужа, а кончалась она так далеко, что края её терялись за горизонтом, который, кстати, тоже терялся. Вода сплошным потоком стекала с крыши, и я умылся, не сходя с порога.
Через пять минут уборочных работ на кухне из меня слиняло последнее желание этим заниматься. Коварно, как дефолт на Россию, навалилась хандра и принялась вязать из моей души морские узлы. И дело было совсем не в том, что меня угнетала и бесила эта разруха на кухне, этот спёртый воздух. Нет. Опять все мои мысли, весь я, были там, с нею, моей любимой. Я думал о ней всегда, везде, но сейчас вдруг чётко осознал, что никогда-никогда её не встречу, никогда не загляну в её волшебные глаза! И мне стало так тоскливо, что я застонал, опустился прямо на пол и, прислонясь к стенке, принялся стучать о неё головой.
Я ритмично долбил стену, приговаривая, как запиленная пластинка:
— Ну приди ко мне! Я умираю без тебя!..
Дверь осторожно приоткрылась, и в неё просочился… Евген. Он смотрел на меня глазами, в которых были ужас и удивление. Я тут же прекратил мучить ни в чём не повинную стенку и спросил его шёпотом:
— Что с тобой?
— Со мной?
— Ну да. Ты посмотри на себя в зеркало!
Евген мгновенно исчез, но через минуту вернулся, держа в подрагивающей руке небольшое зеркальце:
— Серж, ты меня больше так не пугай!
— Я тебя не пугаю, но твоё лицо было просто ужасно!
— Да ты на своё посмотри! — и Евген сунул мне в руки зеркальце.
Я его взял, взглянул, но увидел в отражении не себя, а опять голубые глаза любимой. Я отбросил зеркало и снова долбанулся головой в стену. В этот раз удар получился удачным — кастрюля, висевшая прямо надо мной и доселе выдерживающая сотрясения, наконец-то благополучно слетела с гвоздика и долбанула по моей глупой башке! И я мгновенно успокоился. А ещё я понял кое-что:
— Евген, как только ты увидишь, что со мной не всё в порядке, бери кастрюлю и бей мне по лбу!
— Что ж, мне её с собой всегда таскать?
— Зачем всегда?
— Так с тобой всегда чего-то не то!
— Ты поговори, поговори, счас сам получишь!
Евген пожал плечами и ушёл в комнату. А я поспешил за ним, потому что вспомнил кое-что интересное, очень мучавшее меня.
Женька отравлял и без того насмерть отравленный воздух в нашем жилом помещении, но было видно, что курение не доставляет ему абсолютно никакого удовольствия, и делает он это только по привычке.
Я вначале открыл окно пошире, а потом задал так мучивший меня вопрос:
— А скажите-ка мне, господа, что это за бумажка, с которой Евген тут полночи блуждал?
Женька ненадолго задумался, а потом улыбнулся:
— Это карта. Вернее, план.
— План чего? — не понял я ни шиша.
— План этой комнаты и находящихся в ней предметов.
— Но для чего?!
И Женька рассказал очень простую историю.
Среди ночи закончилось спиртное. Нужно было добавить. И пива-то было ещё много, но оно находилось в комнате, припрятанное в спальном месте у Женьки. Но в комнате спал я, а мои друзья — люди чуткие, они не решились зажечь свет и, тем самым, разбудить меня. Решено было идти в темноте, хотя в начале августа ночи в этих широтах коротки и прозрачны, это, скорее, сумерки. Так как зрением Женька похвастаться не может, решено было послать Евгена. Но он не знал, где босс спрятал бутылки. И тогда тот (даром, что ли, геодезист?) решает нарисовать подробную схему. На ней он обозначает всю обстановку комнаты, да не просто абы как, а в едином масштабе, да ещё ориентирует план по сторонам света!
— Да, ребята, — делаю я вывод, — всё логично и правильно. Напиваются кто как: портные — в лохмотья, мясники — в сосиску, гинекологи — в три… сами, в общем, знаете, ну а вы напились в поликоническую проекцию Гаусса-Крюгера!
12
— Ну так что, я сбегаю быстренько за пирожками? — бодрым голоском предложил Евген.
— Быстренько? — бросил на него взгляд поверх очков Женька и скептически хмыкнул.
И уж кому-кому, но мне его скепсис был понятен!
