Проект "ХРОНО" За гранью реальности

востоке Калужской области и в районе Серпухова явно недавно шли дожди, не было такой удушающей жары, как в Смоленщине. Деревенька была маленькая, рядом Приокско-Террасный заповедник. Тишь, а скорее глушь, но Кожевников положа руку на сердце и сам не прочь был осесть в подобном месте на старости лет. А она, старость, приближалась неуклонно. «Волга» остановилась, вздыбив пыль на грунтовке у сердца населенного пункта, сельповского магазина, наверняка единственного в округе.
— Проезжай в сторонку, за магазин. Я пройдусь немного, ноги затекли, — сказал генерал водителю и пошел к магазину.
В таких местах сроду номеров домов не было. Адреса были: деревня такая-то, такому-то. Подразумевалось, что почтальон местный всех знал, проблем не было, да и участковый милиционер деревенских всех в лицо узнает. Вот еще баловство — номера домов. Но приезжему, конечно, хлопотно. Кожевников решил узнать, где дом Дубровина в магазине, известном аккумуляторе сплетен и местных слухов. Сельповский магазин встретил после солнечного дня сумраком. Давно не мытые, засиженные мухами окна пропускали ровно столько света чтобы разглядеть без подробностей скудный ассортимент. Генерал осмотрелся и вздохнул. До коммунизма стране еще ой как далеко. Да и не будет его никогда. Сам себе Кожевников давно уже позволил прийти к такому выводу. В центре, за прилавком, как паук в центре паутины стояла, уперев расставленные руки в прилавок, дородная продавщица лет сорока, в когда-то белом, а теперь грязно-сером переднике и такого же цвета косынке. Тяжелая бульдожья челюсть, вислые щеки, ярко накрашенные губы с пробивающимися над верхней усами и маленькие глазки почти без бровей. Все это делало работницу советской торговли схожей с переодетым мужиком, если бы не примечательный бюст, впрочем, почти равный животу. Она лениво переругивалась с вертлявым худосочным мужичонкой, неопределенного возраста, раза в два меньше ее по весу, острым носом и тоской в глазах. Дело было к вечеру и мужичку страсть как хотелось выпить.
— Ну, Любаша, ну красавица моя! Ну чикушечку… ей, ей, занесу деньги, бабка пенсию получить должна! Сердце останавливается!
— Ага…ща… уже побегла, держите меня семеро, — презрительно отвечала ему красавица хриплым баском, — иди как в прошлый раз к Гришке за самогонкой, быстрей сдохнешь!
Увидев вошедшего в магазин прилично одетого мужчину, Любаша легким движением отодвинула в сторону алкоголика, одернула фартук колыхнув грудьми и животом, подобострастно устремила взгляд на вошедшего. Профессионально оценив облик Николая Ивановича, поняла, что ничего из продающегося в магазине он надевать, есть и пить не будет.
— Здравствуйте, девушка! — поздоровался Кожевников. Он ненавидел это обращение по стадии полового созревания: «девочка, девушка, женщина, бабушка…» К тому же «девушками» в СССР были все продавщицы, служащие почты, контролеры в автобусах и электричках и медсестры, не зависимо, было им 20 или 50 лет. А что делать? «Товарищ» — слишком официально, в духе партсобраний. Слово «гражданин», в стране где в каждой семье кто-то или когда-то сидел, вызывало стойкую неприязнь.
— Подскажите, пожалуйста, как проехать к дому Дубровина Павла Петровича?
На мясистом лице Любаши отразилась последовательно интересная гамма чувств: от разочарования до откровенного страха. Она указала было рукой в сторону, начав объяснять, но потом, глянув на торчавшего рядом мужичка, осеклась.
— А вот вам Колька покажет, может, и проводит. Заберите его от меня христа ради, с обеда работать, паскуда, мешает! — пробасила продавец, подтолкнув слегка в плече генеральского тезку.
У алкоголика Кольки появилась, по-видимому, надежда слупить с приезжего городского мужика мелочишки, а то и рупь, и он затараторил:
— Конечно, покажу, что не показать, идемте товарищ! Тута он не далеко живет, идемте!
От этого «товарищ» из уст синяка, Кожевникова передернуло, и он постарался быстрее выйти из полумрака магазина на свет. Тот увязался за ним, продолжая что-то бормотать. На крыльце Николай Иванович получше рассмотрел своего тезку. Алкаш оказался совсем еще молодым, лет сорока, а без слез не взглянуть. Худой, землистая кожа, под глазами синяки, на носу, украшенном огромным фурункулом, проступают красные прожилки, руки с обломанными ногтями которыми он то и дело тер лоб, трясутся. Одет хоть и неряшливо, но чисто. Наверно, мать-старуха, пенсию которой он усердно пропивает, из последних сил заботиться о пропащем своем сыночке. Какой никакой, поганец, а родная кровь. Загонит он ее в могилу и сам, наверное, недолго протянет. Помрет через год-другой от дурной этой водки и паленой самогонки, а пуще от тоски и никчемности жизни своей.
Кожевников, не торопясь, достал из кармана брюк серебряный портсигар, достал сигарету. Заметив жадный взгляд Кольки на массивное серебро, протянул открытый портсигар ему. Тот трясущимися руками не с первой попытки все же вытянул сигарету. Генерал чиркнул о коробок спичкой, прикурил сам и протянул догорающую спичку проводнику.
— Ну, Колька, рассказывай, где тут у вас Дубровин живет. — пустив вверх струйку дыма, спросил Николай Иванович.
Алкаш закивал, мол погоди. Он часто, короткими затяжками, быстро и жадно выкурил сигарету до самого фильтра, пока не обжег пальцы и отбросил в сторону окурок.
— Ты сам-то его знаешь? — генералу было неприятно от вынужденного общения с этим недоразумением, но что поделаешь.
— Как не знать, знаю! Его у нас все знают. Деревенька-то маленькая, все всех знают. А старого Дубровина тем более. — говорил Колька быстро, проглатывая окончания, будто торопился куда-то.
— Это почему же такое отличие? За какие такие отличия? — на этот раз заинтересованно спросил не торопливо курящий Кожевников.
Пьяница, заворожено проводил взглядом струйку табачного дыма, сглотнул жадно, но еще сигарету просить побоялся.
— Дык, он как лет пять назад у нас поселился с бабой своей. Много у нас сплетничали. Баба-то моложе его, думали по началу, дочь или сродственница. Пытались мужики подкатывать… А, ну да, а потом Федька Галкин и Мишка Косой, он как раз в ту пору освободился, решили хату его обнести. Как уехал, значит, Дубровин этот с бабой в город, они и залезли к ним, потащили кое-что по мелочи, или не по мелочи, это уж кому как. А потом, как хозяева вернулись и шкоду эту обнаружили, дед Дубровин, мусоров-то не стал звать. Прошелся по соседям. Всем говорил, так, мол и так, нехорошие дела у нас. Пусть, мол, сами вернут краденное или хуже себе сделают. Над ним потешались по первости, ржали. Блаженный к нам с городу приехал. Или дурачок. Ан не так все весело вышло… — торопливый и несвязный Колькин рассказ утомил самого рассказчика, видно, в горле у него и правда, сухо было, как в пустыне.
— Чой-то в горле дерет, промочить бы, мил человек! — заискивающе, жалобным тоном, сказал Колька. При этом он склонил по-птичьи голову на бок, стал похож на воробья. Кожевников был не из тех, кого легко можно было развести и сбить с толку.
— Ты давай, рассказывай, ты не то, что на горло еще не заработал, ты еще за сигарету не расплатился своим базаром!
Местный вздохнул жалостливо со всхлипом, но рассказ продолжил:
— Ну я и говорю, как потом вышло, будто сглазили всех местных. У кого кроли подохнут, у кого в огороде все пожухло… кто на ровном месте упадет, да ногу иль руку сломат. Только у Дубровина этого все путем. Ну и через пару недель смекнул народ что тут и как. Пришли миром к нему и повинились, сказали за кем шкода. Ага… а он, стало быть, дед Дубровин-то, и говорит, мне от вас корысти не нужно, пусть они вернут, что взяли, сами. Ну Федька к нему на костылях прискакал, он первый покалечился. Полдня скулил, как пес у забора, все вернул, а Дубровин ему не сразу и калитку то открыл. Ага… только нога у Федьки все одно короче стала, и он теперича ходит как вприпрыжку. А Мишка, тот в Серпухове пропил свою долю и в бутылку полез, мол, что б меня городской фраер, на пушку взял? Так и ходил по пьяни и орал по деревне, а на следующий день нашли его за околицей. Удавился на дереве, значит, на вожже, лицом черный был… страсть. С тех пор Дубровина у нас стороной обходят, да и он не особо по людям ходок.
Генерал дослушал рассказ, хмыкнул и переспросил:
— А откуда он у вас в деревне взялся-то? Из местных или как?
— Какой из местных! В том доме ранее баба Нюра Селиванова жила, она с войны вдовая, и мужа, и сыновей так и не дождалась, прибрал ее Бог. Стало быть, и купил Дубровин дом с участком. Да там дом то доброго слова и не стоил. На его месте новый построил, ага, добротный дом, из бревен здоровых. Добрый дом у него! У нас сказывают он завбазой был. То ли продуктовой, то ли мебельной. Не то в Серпухове, не то в Чехове. Богатенький дед. К нему и сейчас время от времени наезжают какие-то дружки — барыги на машинах дорогих. На этих, как его… на — «Волгах», вот. Барыги, одно слово.
Кожевников кивнул дослушав. И они, наконец, сошли с крыльца и пошли за угол магазина, где осталась стоять машина. Колька семенил рядом, как голодный пес, заглядывая в глаза, ожидая подачки. Когда он увидел черную генеральскую «Волгу», громко ойкнул и остановился как вкопанный. Понял, что, пожалуй, наболтал «барыге» лишнего. Николай Иванович оглянулся:
— Ну что встал как соляной столп, показывай дорогу. В машину, в машину садись, придурок!
Водитель, моментально выскочивший со своего места, быстро схватил за шиворот Кольку так, что затрещал ветхий пиджачок, запихнул его на заднее сиденье машины. Генерал сел спереди и морща брезгливо нос: от их проводника прилично пованивало. И нетерпеливо спросил:
— Куда ехать?
— Тттуда. — кивнул ошеломленный пьяница в сторону улицы, отходившей от магазина направо, — сначала прямо, а потом налево повернете и третий дом аккурат у леса.
Когда машина остановилась у высокого крашенного зеленым глухого деревянного забора, Кожевников достал из бумажника рубль и выгреб всю мелочь. Вложил все в трясущуюся худую Колькину руку. Он стремглав выскочил из машины и, трусцой, постоянно оглядываясь, припустил обратно к магазину.
Генерал вышел из салона, глянул на клонящееся уже к вечеру солнце и пошел вдоль забора к калитке. Забор, и правда, в отличии от остальных вдоль которых они проезжали, был добротный, высокий, явно недавно крашенный в темно-зеленый цвет. Вдоль забора густо рос выше пояса шиповник, цветущий в эту пору белыми и розовыми цветами, наполнявшими воздух своим сладким ароматом. Поверху можно было только рассмотреть ломанную, покрытую шифером крышу да верхушки плодовых деревьев, с наливающимися яблоками.
Николай Иванович остановился у калитки, врезанной в створку широких металлических ворот, тоже зеленых. Потянувшись к калитке на мгновение задумался, стучать или толкать и входить без стука. Но калитка распахнулась сама, будто ждала его. По ту сторону, улыбаясь, стоял среднего роста, ему вровень, крепкий, абсолютно лысый старик, гладко выбритый с склеротическими красными стариковскими прожилками на щеках. Одет он был по-летнему и вполне по-дачному. В белой растянутой майке, свободных серых штанах, закатанных до колен, босиком и с металлической большой лейкой в руку. Павел Дубровин за то время, как они не виделись,