Между тем философия - это не счет и не речь, не письмо, а мысль, работа со смыслом, который не вычисляется и не высказывается, как значение, а скрывается, как дух, но не сам, а числом и буквой.
Играет ли мыслитель смыслом, как писатель словом, а информатик, айтишник, хакер числовым кодом (шифром)? Мыслитель не играет, но колдует над смыслом всматривается в пустоту, ведь смысл незрим. Философская медитация есть внимание к самому вниманию, видение как ведание, интенция на идею, на то, чем видят, а не что видят. Здесь медитация есть одновременно и средство, и цель, ведь имеется в ввиду мыслящий, как Я в себе и для себя через другого. Другим здесь является либо он сам, как говорящий или пишущий, либо его собеседник, в котором он имеет иной способ, модус мысли. Форма одна, а образ разный. Поэтому, вероятно, Достоевский пишет роман идей, а не характеров, как Толстой, который есть не идея, а идеолог. Он думает за героев, а не герои за него, как у Достоевского.
Мой автор на днях оказался виртуальным свидетелем вечера памяти Роберта Рождественского на TV. На вечер пригласили дочку поэта. Она изощрялась в культе своего предка. Это типичная «папенькина дочка», которая поклоняется своему предку, как языческому, поэтического гению, божку. Ещё в детстве она приватизировала своего гениального батюшку и ревновала его к гостям. Её поставила на место жена Кобзона, вспомнив, как та встречала их, "фыркая", в родительском доме. Не подавившись, дочь метра стиха съела недвусмысленный намек на заносчивость ее как дочери автора к исполнителю песен "гениального стихоплета", в стихах которого нужно еще поискать рифму.
Эта скандальная сцена напомнила ему классификация гордости, данную Кантом то ли в "Наблюдениях за чувством прекрасного и возвышенного ", то ли в его "Антропологии". Грубый немец чванлив, никому не уступит дороги, не пропустит вперед себя. Отсюда ницшеанская невнимательность к тому, что люди скажут о том, что ты натворил, не спросил у них совета, нужно ли это публике. Это нужно творцу, невзирая на вкусы читателей, на то, что ценно для них.
Другой характер носит гордыня вежливого француза, который обходителен со своим визави, но как самодовольный пижон, свысока, сверху смотрит на него. Его гордость высокомерна.
Другой пример гордыни демонстрирует англичанин. Джентльмен – надменное существо. Это утрированный, сугубый случай французского высокомерия. Надменный англичанин сноб. Демонстрация его снобизма носит естественный, натуральный характер, а не культурный, показной, как у француза.
Но все эти европейцы знают в гордыне меру. Они рациональны в ней. Так немец рассудителен, француз расчётов, меркантилен, англичанин утилитарен. Тогда, как дикий поляк не ведает в гордыне меру. Его всегда заносит за «красную черту» (линию). Польский пан заносчив, культивирует свою заносчивость. Подобный род заносчивости и продемонстрировала дочь поэта. Мы, авторы, - вам, исполнителям, - не ровня.
Может быть, мой автор не точно передал букву Канта, но верно передал дух его заметки о гордыне. Во всяком случае, он так понял его.
Глава семнадцатая. Смысл творчества
Мой автор смертельно устал от жизни, но никак не от своего призвания. И он по-прежнему "тянет лямку" на автомате", по инерции, в университете, не понимая того, зачем ему это надо, если только не для заработка, чтобы не "протянуть ноги". Уже давно он разуверился в том, что именно в университете, где много умных голов следует заниматься филологией, как любовью к логосу, умному слову. Всякое слово не факт есть умное. Но есть такие слова, которые человека делают умным, мыслящим. Их редко услышишь в университете. Тогда зачем он нужен? Явно не для мысли. Для чего же? Ну, конечно, же для специальности, чтобы стать, нет, не человеком, а специалистом. Быть человеком - это твое личное дело, а не государственное или общественное.
Писатель является филологом в жизни и считает себя таковым. Но я лучше его знаю, чем он сам себя, ибо живу в его сознании. Он хочет быть писателем, а не ученым, делать слова, а не изучать то, как их делают другие. И не может отказать себе в удовольствии рассказать, поведать читателю историю собственного сочинения. Он любит открывать то, что скрыто. Скрытое, утаенное манит его, соблазняет, не дает успокоиться, расслабиться. Оно возбуждает его и эротическим образом открывается, не целиком, а только частью, предоставляя ему возможность домыслить желаемое сокровенное.
Что же его так манит в словах? Ну, конечно, их сокровенный, тайный смысл. В них скрыты мысли. Он любит раздевать их и обнажать обернутый ими и сложенный в них смысл. Мысли обращаются словами. Вот эта магия превращения возбуждает и увлекает его перо. Рука невольно тянется к перу, в напряжении мнет его в желании снять напряжение на конце и излиться словами. Такова эротическая суть, тайна словесного творчества как эманации слов. Перетекание мысли через край является актом переполнения ими идеи, которое обращается в поток слов. Если мысль есть явление идеи, которой стыдно показаться голой. Поэтому она является только своему избраннику, да и то прикрытая мыслью.
Идеальный избранник тот, кто любит ее, то есть, способен ее понять. Она его муза, его богиня и требует соответствующего уважительного отношения к ней. Он как любитель идеального должен уважить ее, дать ей возможность раскрыться в нем таким образом, чтобы не оскорбить ее достоинства царицы. Поэтому она просто не может вполне раскрыться перед ним и стать его рабыней, служанкой, наперед зная, кто он такой.
На самом деле она хочет его, а не он ее в том смысле, что она и есть его хотение. Так идея, как искра разгорается в нем огнем желания творить. Мысли, как явления идеи, в его сознании являются, обращаются словами, полными скрытого смысла. Так подставляя себя ему в мысли, она предоставляет ему возможность домыслить, дофантазировать себя. Она ловко увертывается от его жадных объятий, чтобы не показаться в голом виде и не быть схваченной им, оставляя в утешение, чтобы заодно и потешить себя, в его руках, в его сознании мечту. Идея есть его мечта, его фантазия как замысел, мысль как исток творчества слов, с помощью которых он, как куклу, одевает и раздевает перед читателем, вольно или невольно делая его своим сообщником, чтобы разделить с ним грех превращения, воплощения идеи. Идея остается чистым идеалом, незапятнанным материалом своего воплощения. Она всегда иная, чем образ ее воплощения.
Идея есть своего рода прекрасная дама, которая разрешает творить своему кавалеру, отнюдь не богу, не сюзерену, а бедному рыцарю, менестрелю, с собой, что он хочет, но только в своем воображении, не трогая ее своими руками. Одно дело мыслимый идеал и совсем другое его словесный образ, чувственно ласкающий слух читателя.
Разумеется, все эта эротическая игра Рамы с пастушками или Афины, выходящей из головы, из сознания в прекрасном виде Афродиты для лицезрения и любования поклонника как раз необходима для самооправдания творения, как инволюции, обращения идеального в материальное, превращения высшего, трансцендентного в низшее, имманентное тому, кто ниже в иерархии творения.
Только таким путем свету бытия можно светить во тьме, развивая ее до своего уровня. Иначе тьма не-бытия погасит свет бытия. Но делать это надо с умом, предоставляя возможность самому невежественному существу тьмы, бессмысленной суеты, хаоса неосознанных желаний (потенций) выйти на свет, чтобы просветиться, расставить все по своим местам, сделать уместным, релевантным, разложить по полочкам смысла. Необходимо показать пример, образец, задать установку, парадигму, навести на гипотезу (идею), как это сделать, чтобы она обрела реальность в это мире, конкретизировалась, будучи абстрактной в нем, в материале собственной жизни автора, а заодно и читателя в распространении, экспансии. И я могу творить. Что творить? Свой мир, самого себя, не отказывая в этом другим, как идея не отказывает мне творить в мысли не только мысль, но и то, что появляется с мыслью, например, слово в творчестве, как творение. Это творение и есть мир. Его бытие - дело. Для меня это дело есть мышление, а для моего автора - писание.
Идея есть гений, который дарит поклоннику талант для того, чтобы тот холил и лелеял его и как с писанной торбой шел с ним по жизни и увлекал за собой читателей своими рассказами и историями по направлению к идее как своему идеалу.
Мой автор не был формалистом. Его интересовала не форма слова, а его содержание, идейное содержание, смысл, который переводят на европейский лад, вроде концепта. Это неверно. Концепт есть недомыслие, личина мысли. Понятие же есть послемыслие, след мысли, как в чувствах есть послевкусие. Как понятие мысль уже может быть взято в качестве следа. След мысли в виде понятия (ввиду идеи) берет термин. Слова охочи до мыслей. Они возбуждают их, держат в напряжении, придают форму, формируют. Соответственно в словах в форме понятия мысли получают удовлетворение. Слова беременны смыслами от мыслей. Когда я думаю, что идея есть форма мысли, то имею в виду это самое "имение в виду", иметь вид на то, что думаешь. Чо же ты думаешь? Я думаю то, что имею в виду, то есть, о чем думаю. Другими словами, предметом мысли доя меня является сама мысль, ибо ничего, кроме мысли, я не имею. Для меня иметь - значит иметь в виду. В виду чего? Идеи. Вот почему я есть существо мысли, то есть такое существо, которое есть в мысли, мыслью и есть мысль, которая мыслит себя.
Нельзя сказать, что мыслит идея. Она не мыслит, а идеирует, направляет мысль. Опять же не правит буквально мыслью, а направляет ее, как веха на пути, так сказать, "вправляя мыслящим мозги". Мысль же уклоняется от вправления, от склонения, выворачивается, ибо только через сопротивление, противореча, заходя в тупик, мысль может развиваться, осознавать, опознавать себя. С мыслью и мыслью развивается и мыслящий, как Я мысли.
Я вот о чем подумал: не есть ли счастье повторение неповторимого, того неповторимого, которое никогда не повторится. Что же не повторится то? Не повторится бывшее. Как сделать бывшее не бывшим? Воскреснуть. Так что же возрождается, повторяется в своей неповторимости? Конечно, Я. Я и есть рай. Но если оно не повторяется, то является ад.
Не жизнь есть сон, а сон есть иная жизнь. Есть рай. Это счастливый сон. Но есть и ад. Это кошмар. Помимо них есть сон без сновидений. Это остановка времени на время. Для кого-то навсегда. Каждый день человек заново рождается, пробуждаясь от сна. Все повторяется снова, но на новый лад. Почему? Потому что сон стирает следы памяти и человек забывает, как точно было. Сон можно уподобить прыжку на одном месте. Вот ты подпрыгнул, завис на мгновение, а в это время мир уже сдвинулся, и ты промахнулся, попал не на свое место. Вот человек умер.
