– Ну просто какая-то казнь египетская, прости Господи! Ну руки же опускаются! Я её и так и эдак! Ничего заразу не берёт!
– Ох, и не говорите, Маруся... Столько бед!
– Да Фёдор Михалыч, это же катастрофа, она же мне розу сожрала уже! Куст!
– Да что вы! Боже упаси, Маруся! У меня душа порхает, глядя на ваш розарий! А тут такое!..
– Да-да! Двадцать пять сортов! Мне Егорыч новую отраву дал, очень хвалил! Посмотрим... Вы к нему зайдите, может у него осталось чего.
– Благодарю, Марусенька, непременно зайду.
– Ах, что вы Фёдор Михалыч! Не чужие ведь... Ой, кажется зовут вас!
– М-м? Да, супруга.
– Фё-ё-ё-д-о-о-р!
Фёдор Михалыч краем глаза наблюдал надвигающийся на него грозный цветастый халат.
– Фёдор! Я вчера просила тебя воды в бак набрать!
– Ай, Лёлечка, я забыл! – Фёдор Михалыч изобразил на лице страдания. – У меня же научная работа, Лёлечка! Ну голова совершенно другим забита...
– Что-то ты не забываешь зимой огурчики лопать! Не? В эту свою голову!
– Лёля...
– Вместе со всем деканатом. Да под водочку...
– Лёля, ну перестань, право же... Ты же знаешь, что я не пью. Что ты, ей-богу, перед Марусей меня... Иду я уже.
Лёля, она же Ольга Петровна, шлёпнула полотенцем своего благоверного и принялась обсуждать с соседкой Марусей свои бабские дела.
Фёдор Михалыч, преподаватель астрофизики, чесал свою седую профессорскую бородку и думал пойти ли ему набирать бак или сейчас зайти к Егорычу за отравой от проклятущей тли, которая портила весь дачный антураж, коим он решил добровольно насладиться в ближайшие два месяца. Выбор пал на Егорыча.
– Степан Егорыч, ты дома? – он крикнул, перегнувшись через невысокий заборчик. Ему показалось, что качнулась занавеска на окне, но никто не вышел. – Хм, дома вроде... зайду.
Калитка оказалась не заперта и Фёдор Михалыч зашагал к домику по дорожке в тени виноградных лоз, по пути сорвав соседской черешни. Он поднялся на ступеньки крыльца, нагретые жарким солнцем и от этого приятно пахнущие свежей краской, и крикнул ещё раз:
– Степан Егорыч!
Дверь тоже была не заперта и он, смело её толкнув, открыл и уже собравшись было войти, замер. У порога стояли женские туфли – красные, блестящие лаком и пугающие высотой каблука.
Фёдор Михалыч смущённо ойкнул и тихонько закрыл дверь, после чего помчался рысцой к себе домой.
Дома, набирая бак водой, он обдумывал своё приключение, о котором почему-то решил жене своей не рассказывать. После чего он прошмыгнул в свой кабинет и погрузился в работу.
Дачный вечер трещал цикадами и пах оладушками. Лёля была подозрительно неразговорчива.
– Оладушки чудесные! Ты просто волшебница! – Фёдор Михалыч льстиво завернул комплимент, прощупывая почву и гадая, что он опять такого натворил. – Лёлечка добавь мне сметанки, пожалуйста!
По той траектории, которой сметанка прилетела в тарелку Фёдору Михалычу было ясно, что Лёлечка явно не в духе.
– Ты к Егорычу ходил?
– К Егорычу? Ну, да... Ходил, – Фёдор Михалыч отвечал с паузами, соображая, причём тут Егорыч. – Маруся сказала у него есть отрава ядрёная. Да его дома не было.
– Был он дома... Я к нему сама ходила взяла... отравы, – Лёля сделала странное ударение на слове «отрава» и сердито откусила бок оладушку. – Бабу его видела. Новую... Чем только их кормят... Худая... Как черенок от лопаты. Одни глазищи видно. Бесстыжие.
– Так уж и бесстыжие! Лёлечка, Степан Егорыч – мужчина свободный. Может там всё серьёзно, а ты такие выводы делаешь. Может это любовь, Лёлечка! Остепенится, женится, – Фёдор Михалыч почти успокоившись и осмелев, защищал своего дружка-соседа.
– У него этих любвей по десятку за сезон! Кобель.
– Лёлечка, ну что ты так разволновалась, ей-богу! Иди, отдыхай. Я со стола сам уберу.
Лёлечка ушла отдыхать под какую-то теледребедень, оставив Фёдора Михалыча в тревожной задумчивости. Степан Егорыч был, конечно, тот ещё жизнелюб. Художник. Поэт. Обилие женщин в его жизни он объяснял своей тонкой душевной организацией и необходимостью писать женские портреты исключительно с натуры. О слабостях Егорыча было известно давно и что же так взволновало Лёлю, так и осталось загадкой.
Отгадка загадки появилась следующим утром, когда Фёдор Михалыч, всю ночь промучившись от духоты, брел в летний душ через сад, чтобы взбодриться. Но взбодрился он ещё не доходя до него, когда увидел на участке Егорыча диво, завораживающее своей красотой.
Диво было в еле заметном купальнике и принимало солнечные ванны на лежаке. Из дома выпорхнул Егорыч, покружил возле дива, выслушав какие-то просьбы, и упорхнул обратно.
Астрофизик поплыл.
Да... Этот черенок от лопаты он бы с удовольствием подержал в своих профессорских лапках.
В отличие от энергичного Егорыча, Фёдор Михалыч женщин любил тайно. Во-первых, конечно же, потому что был женат. Во-вторых ему нравился этот тонкий таинственный аромат флирта на грани, эта призрачная дымка двусмысленных гляделок и фраз.
Следующие три дня Фёдор Михалыч был кроток как агнец и послушно выполнял все поручения супруги. Впереди маячил юбилей Егорыча, на который он, разумеется, собирался пойти.
***
Тлели угли на мангале, томный вечер пил закат...
Полтинник Егорычу отмечали тихо и скромно.
... Смеркалось.
Гости, расслабленные шашлыком и прочим, уже разбрелись по территории – мужики курили под орехом, что-то обсуждая, женщины, включая Лёлю, тянули что-то грустно-застольное. После двух стаканов муската Лёлино сопрано было столь проникновенным, что ему просто нельзя было не верить. И Фёдор Михалыч тоже верил.
Он только не верил одному – как так могло случиться, что в этой дачной резервации встретит он это диво, что сидит напротив него за столом и устало и чуть кокетливо отмахивается от комаров, натягивая кистястую шаль на плечи, улыбается и молчит, не вступая в женский ансамбль.
– Арина, а вы не поёте? – спросил у дива Фёдор Михалыч.
– Нет, – ответило диво, после маленькой выразительной паузы. Арина смотрела на него кошачьим зелеными с синими искрами глазами, в которых не было даже признаков смущения или скромности. Но не было там и развязности, а было то, что Михалыч никаких не мог уловить, хотя и очень старался.
– Почему? У вас такой приятный голос!
– Слуха нет, – просто ответило диво, откнув за плечо свои длинные черные волосы – гладкие, идеальные, как у новой куклы.
Михалыч вдруг почувствовал, что кто-то тянет под ним его стул и обернулся. Никого не было. Сидевшая напротив Арина тоже куда-то делась. Михалыч открыл уже рот и успел издать звук «а», но замолчал – он почувствовал на своей голове тяжёлую и холодную, но в тоже время нежную руку. И теплый вздох у своего правого уха:
– Идите в дом.
За следующие десять секунд Фёдор Михалыч обомлел, потерял сознание, пришел в себя, испугался и успокоился.
Он зашёл в хозяйский дом в волнующем предвкушении, как лиса в курятник. Но что же он, собственно, предвкушает было не ясно. Надеяться на яркий и недолгий тет-а-тет с Ариной было бы слишком смело и безумно. Но, чем чёрт не шутит, как говорится.
– Только не включайте свет, пожалуйста, – кто-то взял Михалыча за руку и повел в тёмную подсобку.
Натыкаясь на мольберты и подрамники, Михалыч воткнулся в какой-то угол и остановился. Было абсолютно темно. Потом прозвучал уже знакомый голос, Арины:
– Фёдор Михалыч, не пугайтесь, пожалуйста. Прошу прощения, что наше общение состоится в таких не совсем комфортных условиях, но таковы обстоятельства, – она говорила медленно и по-деловому. – Сейчас вы не видите меня, так надо. Вы увидите меня... позже. – Арина замолчала, вздохнула, её деловой тон сломался-таки волнением. – Фёдор Михалыч, миленький, мне нужна ваша помощь.
– Помощь? – Михалыч слепо таращился во тьму и понимал пока только то́, что никакого адюльтера не будет. Эх... Наивный... Но зачем она привела его сюда?
– Мне нужна ваша помощь! – невидимая Арина обняла Михалыча. Она дышала дурманом в его шею и от прикосновения её груди его снова унесло на волнах надежды туда, где он уже давненько не бывал. Он чувствовал её обнаженную грудь, её теплую кожу, но руки её были холодны, как лёд. – Только вы можете сделать это! Вы можете послать сигнал к Системе Пента Кварториум...
– Чего? Арина, какой сигнал? Я не понимаю вас.
Михалыч положил руку на невидимую спину невидимой Арины и вместо нежной молодой кожи почувствовал влажные пульсирующие наросты, похожие на те, что бывают у рептилий. Дурман мигом прошел. Михалыч отдернул руку. Арина отпустила объятия, но при этом крепко держала его за ремень штанов, давая понять, что рыпаться не стоит.
– Система Пента Кварториум, Четвертый Квадрат Большой Семьи... Моей семьи. Много лет назад вы посылали туда сигнал, – голос Арины стал немного грубоват, словно простужен, но всё так же тих и почти спокоен. – Ипсилон Скорпиона, Фёдор Михалыч.
– Ипсилон Скорпиона...– повторил Михалыч и выдохнул с каким-то свистом, и тут же почувствовал себя очень старым и больным. Захотелось сесть. А лучше прилечь. Тем не менее ему удалось-таки остановить дурнотную карусель мыслей в своей голове. Михалыч начал соображать. – Когда-то очень давно, ещё студентом я пытался послать сигнал на другие планеты, я был уверен, что там есть жизнь. Я хотел быть уверенным. Я жил этим, я дышал этим, я был в этом даже во снах... Да, я собрал аппарат, способный передавать такие сигналы. Я назвал его ГКМ-1 – галактический коннектор Михалыча... Но ответа не было. Меня никто не услышал.
– Вас услышали Фёдор Михалыч, вас услышали, – сказала Арина и отпустила ремень.
Её образ постепенно начал проявляться в темноте – изящное чешуйчатое тело, которое светилось бледной фосфорной зеленью, плоское лицо на вытянутом черепе и огромные нечеловеческие глаза... Но такие красивые!
– Этого не может быть... – Михалыч тёр бороду, опускаясь на тюк с холстами.
– Это так, Фёдор Михалыч.
– Не так, Арина! Не так... Не здесь... Вы не можете себе представить, как я хотел этого, но... Не так всё должно было быть! Это же бытовуха какая-то... О, Господи... Я совсем не боюсь вас... Я сошел с ума или вы загипнотизировали меня?
– Нет, вы не сумасшедший. Вы тот, кто может спасти сотни тысяч жизней. Таких, как моя и таких, как ваша. Здесь и там, далеко, очень далеко. Но они ждут вашей помощи.
– Как это касается Земли?
– Я не могу ответить вам, просто поверьте. Фёдор Михалыч, миленький, просто поверьте.
И Фёдор Михалыч верил. Но есть одна проблема.
– Я не уверен, что у меня получится. Я попробую, конечно. Но столько лет аппарат в нерабочем состоянии. Он...
[justify]– Я
