совершенно ни к чему. Мы с вами осколки славного прошлого, посреди современной серости и упадка. И вы, и я понимаем, что все это, — она грациозно обвела рукой забор, здание Управления и гаражи чуть вдалеке, — обречено. Этот мир обречен. Он обречен после смерти Сталина, на смену которому пришла череда полных ничтожеств. И агония того, во что превратился наш с вами СССР, становится все мучительнее. Мы скорее всего не доживем до того дня, как прогнивший изнутри строй рухнет. Но вряд ли первое государство рабочих и крестьян, вернее то уродство, в которое оно превратилось, на много переживет нас с вами.
Дубровин выжидающе молчал, не меняя неспешного шага, глядя в сторону улицы на которой уже начали зажигаться фонари.
— Последнее время мне страшно, Ферзь! — с надрывом в голосе, произнесла Берг, остановившись и сильно сжав ему предплечье, — уже не первый год мне не дают покоя сны! Засыпать для меня стало невыносимой мукой, и не помогают никакие лекарства. Все чего я бы желала, это просто спать, не видя снов…
Старый чекист заинтересовано взглянул в ее морщинистое лицо с горящими глазами:
— Что тебе снится? Он специально перешел на ты, показывая этим, что относится к ее словам совершенно серьезно.
— Ты, наверняка, знаешь обо мне если не все, то многое. На моих руках кровь множества людей. Мы с тобой многое сделали для торжества Мировой революции и не наша вина, что судьба распорядилась иначе. Вернее, я стараюсь надеяться, что это не наша вина. У меня ранее никогда не было каких-то терзаний по этому поводу. Мы исполняли приказы, и нас вел наш долг, но… последние пару лет… Мне снится моя семья. Как я их запомнила в лучшие годы. Мама, сестра, отец. Они идут мне на встречу, все в белом сиянии. Мама в бальном атласном платье. Полина в переднике, будто только из гимназии, папа в белом парадном мундире. Они улыбаются и приветственно машут мне руками! Но чем ближе они, тем медленней их шаг, тем большее ужаса в глазах, когда они смотрят на меня. Мама и сестра закрывают ладонями лица, чтобы не видеть меня, заливаясь слезами. Они не могут идти, словно сильный ветер не дает сдвинуться с места. И только папа, склоняясь вперед, будто борясь со штормовым ветром на шаткой палубе своего корабля, может дотянуться до меня и взять за руку. Он шепчет:
— Как же так, доченька?! Как ты могла, превратиться в…это! Что ты сделала с собой?
Я вижу, как его лицо искажается от боли, его рука которая крепко держит кончики моих пальцев, начинает покрываться волдырями ожогов, потом кожа слазит, обнажая чернеющее горящее мясо, но он продолжает удерживать меня, а потом со стоном отпускает. Я просыпаюсь в ужасе. Сердце колотится, как будто готово вырваться из груди. Все время один и тот же сон… Я стала бояться, Ферзь. Я знаю, ты можешь мне ответить. Скажи мне, там… Что-то есть, после нашей смерти?
Она затаила дыхание, страстно желая услышать ответ, но также дико боясь этого ответа. Дубровин положил вторую руку на ее ладонь и улыбнулся как можно более успокаивающе.
— Не мучьте себя, Екатерина Германовна! Старость зорко всматривается в прошлое, вспоминает то, что давно ушло, анализирует, переживает заново. Беда наша в том, что молодость и юность, прошли в огненные и жестокие годы. Не рвите вы душу, голубушка моя! Не забивайте себе голову различными суевериями! Все будет хорошо!
Старушка глубоко вздохнула, будто скинула с себя давний, тяжкий груз. Она улыбнулась какой-то жалостливой улыбкой, столь не вязавшейся с именем «агент Кобра», достала дрожащими руками из сумочки платочек и всхлипнув, вытерла глаза.
— Спасибо, Павел Петрович, — сказала она и, прихрамывая на больных ногах, засеменила в сторону ворот.
Дубровин долго смотрел ей вслед, пока она не скрылась за воротной створкой с большой кованной звездой. Потом он расстегнул ворот кителя и присел на стоявшей поблизости скамье. В жизни ему приходилось делать многое, к чему не лежало сердце, но редко, когда он ненавидел себя так, как в эту минуту. Когда он держал ее руку, то на мгновение скользнул за край, и тут же отпрянул, так там было жутко. Да, он постарался успокоить ее самой обычной и низкой ложью. А что было бы, если он честно ответил ей, что будет там…Да и поняла бы она его? Уж легче ей точно не станет. Менять что-либо, поздно. Есть такое, что простить и исправить невозможно, чтобы там не врали попы, желая слупить с наивных стариков, денежку. Пусть окончит свои дни в неведении. И пусть хоть сегодняшнюю ночь уснет без сновидений.
Полковник поднялся с лавки, вдруг остро почувствовал, что и сам уже близок к концу своего пути. Но он то, не так прост, Ферзь еще даст свой последний бой. Он знает, что будет «там».
****
Олег Макаров, выйдя за ворота Смоленского Управления зябко поежился, не смотря на теплый вечер. На душе было скверно, пожалуй, даже погано. Эти двое, в форме связистов, очень непростые оказались ребята и вытянули из него всю душу. Сам того не ожидая, он закусил удила и не рассказал всей правды о приятеле Машки. Ни о их разговорах, ни о песнях что пели, ни о чудесной способности к регенерации. Выдал только все общее. Да, познакомились, выпивали. Да, встретил их у общаги, когда покурить вышел. Да, видел, что немного побитый был. Почему ментов не вызвал? Да думал, что вахтер вызовет, он на такие дела мастер. А остальное, как говорится, не знаю, не видел, не участвовал. Но ох, не простые эти связисты…
Парень, в плену невеселых своих мыслей шагал в наступающих сумерках, не спеша возвращаться в общежитие. Пришла мысль, на оставшиеся полмесяца поехать к бабке, последнему оставшемуся родному человеку, в деревню. Олег остановился, достал мятую пачку «Пегаса» и захлопал себя по карманам, ища спички. Тут только подняв голову, понял, что стоит рядом с городской библиотекой. По времени, она должна уже быть закрыта, но несколько окон светились и он, удивившись вдруг возникшему порыву, взбежал по ступенькам на крыльцо и рванул на себя ручку массивной двери.
Рита закопалась допоздна. Тетя Ира, пожилая, желчная женщина, второй библиотекарь, уже час как ушла, по обыкновению буркнув что-то невнятное. А она еще собиралась расставить на стеллаж вновь полученные фонды. Как всегда, что-то про войну и какую-то публицистику, про то, как плохо живется в Америке и хорошо в Советском Союзе. Пока внесла книги в каталог, пока заполнила карточки для картотеки, время пролетело быстро. Да и что торопиться домой? Маме давно на старшую дочь наплевать, она живет для сводного братца, которого балует, как только может. От отчима и вовсе доброго слова не дождешься, а еще хуже, стал как-то сально посматривать на нее последнее время. Тяжело вздохнув, она собрала со стола стопку пахнущих свежей типографской краской книг, прижала их к груди, подошла к стеллажу и стала взбираться по старой деревянной стремянке. Тетя Ира боялась высоты, она всегда жаловалась, что даже подняться на несколько ступенек крыльца не может — уже кружится голова. Так что в библиотеке стремянка была уделом худенькой Риты. Эта самая стремянка, потемневшая от времени, благополучно пережила Вторую мировую войну и наверняка родилась в умелых руках плотника еще при Николае Кровавом! Но последнее время, напоминая всем о своем преклонном возрасте, натужно скрипела и потрескивала. Тетя Ира, не раз и не два говорила: «Ой, Ритка, свернешь ты себе шею с этой лестницы!», но другую взять было негде.
Придерживая одной рукой книги, а второй держать за шаткую конструкцию, девушка, осторожно переставляя ноги в простеньких туфельках по ступеням, поднималась до верхней полки. Вдруг сзади скрипнула дверь, которую Рита забыла запереть после ухода тети Иры. Девушка, боясь выронить книги, повернулась всем корпусом стараясь увидеть, кто вошел. В это время старая стремянка не выдержала груза лет, сухо треснула одной их ножек, и библиотекарь почувствовала, что начинает заваливаться назад. Рита вскрикнула, взмахнула руками. Книги, которые больше не удерживали, с грохотом посыпались вниз. Куда-то спорхнули с носа очки, и, как во сне, сопровождаемая треском старого дерева, так и не успев оглянуться назад, она почувствовала, что летит. Даже не успев испугаться, она зажмурила глаза в ожидании удара и неминуемой боли, но вместо угла стойки и твердого, дубового пола, ее тело встретили, сильные мужские руки.
Она открыла глаза, перед ней было встревоженное лицо. Красивое, мужественное, доброе. А руки, успевшие подхватить ее, были такими сильными и нежными. У девушки перехватило дыхание. Олег, не отрываясь, смотрел в милое лицо с огромными глазами.
— Рита… Рита Доронина! — прошептал он, А Рита удивилась, откуда этот мужчина знает, как ее зовут.
Глава 28. Петля на шее
Дед сидел за своим большим, потемневшим от времени старым столом, помнившим еще канцлера Бисмарка, под большим, поясным портретом последнего Кайзера в желтом свете, горевшей на столе лампы, ловко набивал душистым табаком трубку и время от времени поглядывал в его сторону. Юра, будучи совсем маленьким, все ж запомнил ловкие и сильные пальцы деда. Он всегда удивлялся, как он управляется с этим делом одной-то рукой. Дед высыпал табак из большой коробки на подстилку, клал свою трубку на бок и прижав ее запястьем, большим пальцем ловко сгребал горку табака в табачную камеру и уминал пальцем табак. Потом, зажав мундштук зубами, так же ловко прижимал к столу запястьем коробку спичек, умудрялся двумя пальцами ухватить спичку и чиркнуть ей о серную полоску. Все это происходило так быстро и просто, что казалось, было очень легко, но сколько маленький Юрген не пытался фокус повторить, ничего не выходило. Дед, глубоко затянулся, выпустил густой клуб сизого дыма и, вынув трубку изо рта, кивнул ему и сказал:
— Пора, Юрген! Вставай!
Кудашев проснулся резко, будто от разряда электрического тока, и, приходя в себя, повернулся на спину, откидывая с груди одеяло. Дед часто снился ему после смерти. Сколько Юра себя помнил с детства, дед, не чаявший в нем души, всегда был рядом. Ловко подхватив его с пола одной рукой, он поднимал внука, прижав крепко к груди, смеясь щекотал усами и часто приносил к себе в кабинет, где на стенах висели гравюры и картины со строгими мужчинами в военной форме, всадники с палашами на красивых скакунах, и сцены баталий. Старый Дюринг рассказывал маленькому внуку о том, что было изображено на картинах, и это были первые сказки, услышанные мальчиком. Если мамины сказки были о Гензель и Гретель, про Румпельштильцхен и Короля с Золотой горы, то дед рассказывал о героях и боях, о славных победах и мужестве Германского воина. Сказки деда, мальчику нравились больше. Отец постоянно куда-то уезжал, подбросив его на руках и поцеловав у двери, оставляя маму с тщательно скрываемыми слезами. А по сути, детство мальчугана прошло с дедом и матерью. Уже в шесть лет, мальчик впервые узнал, что папа, уезжает не куда-то в соседний город на ярмарку, продавать сваренное делом пиво, а на войну. Что такое война, он тоже узнал от дела, но больше всего запомнились мамины слезы и страх в ее глазах, когда она видела почтальона, идущего к их дому. Юра долго не мог понять этого страха. Ведь почтальон просто носит письма. Но письма тоже бывали разные, это он понял, чуть повзрослев. Потом папа
