– Вы понимаете, – и легкие пушистые усы его победно вздергивались, – что мы имеем в начале любого дела?
Пауза. Полукивок, полупоклон в сторону собеседника и… острый пытливый взгляд вонзался тому в лицо.
Собеседнику требовалось обратиться в слух.
– А мы имеем речь и противоречие! Правду и … еще одну правду. Тезис и антитезис. Все просто как в античной трагедии. Итого исходных – два! Нам требуется найти истину, то есть привести третий аргумент. И в этом решение всех вопросов. Вы понимаете? Только в третьем – решение и гармония всех проблем! Нет, вы ни черта не понимаете!
При этих словах собеседнику требовалось обратиться в прах и познать всю глубину своего ничтожества.
Но Кромину этого было мало. Насладившись видом поверженного и несообразительного визави, он сменял гнев на милость, и в его цвета зеленой стали глазах зажигались задумчивые огоньки.
– Ко мне обращались сотни пар на грани не то что развода и разбега, а разгрыза ни на жизнь, а на смерть. И – горжусь – большую часть из них я спас. Живут себе припеваючи, а все потому, что из их тезисов-антитезисов я умел выводить синтез! А он как спасательный круг в океане направлял их к берегу.
Обратившийся в прах, но еще не вполне испепеленный стыдом собеседник, смутно припоминал, что где-то и когда-то он уже слышал эти слова: «тезис, синтез, антитезис». Когда-то очень давно, возможно, уже совсем в другой жизни, на лекциях по философии. Знать бы, что прочно забытое вдруг снова явится в образе такого вот пушистоусого психолога.
– Да, а вы что думали?! – победный хитроватый взгляд сверлил собеседника. – Вот они, все мои дела в картотеке. На них я учился, все их помню. – И узловатая породистая рука с неожиданно маленькими, почти женскими пальцами тянулась к большому выдвижному ящику книжного шкафа. Там, в пластиковых коробках-контейнерах лежали тугие пласты бумаг, больших и маленьких, застегнутых скрепками и свернутых в трубочку.
– В первую очередь надо человека выслушать, потом сравнить и проанализировать. Триада должна быть во всем. – Кромин растекался по древу, как былинный Боян. – Она основа ясной головы и разумных решений. Чаю хотите? Кофе?
Трепещущий собеседник (иного новоявленный Боян и не потерпел бы!) смущенно качал головой.
– И зря! Я намерен рассказать вам презанимательную историю. Запаситесь терпением, и… чаем или кофе! Понадобятся!
Щелк! Движение изящных пальцев, еле слышный щелчок, и бесшумно растворялась белая деревянная дверь. Так же бесшумно в нее вплывала женщина неопределенных лет, неопределенной наружности и с таким белым лицом, что казалось: встань она около двери – и видны будут только полосатое платье, венчик туго свернутых темных волос и провалы рта, глаз и ноздрей. Все остальное сольется с дверью. Женщина ставила перед собеседниками маленький металлический поднос с двумя чашками чаю, лимоном, сухарницей и двумя крошечными рюмками коньяка. И безмолвно исчезала. Кромин был эстетом и зорко следил, чтобы нарезанный полукружиями лимон был уложен на блюдце не как-нибудь, а в форме цветка, чтобы сама розетка располагалась на подносе строго между чашками, чтобы сухарница была наполнена доверху, а рюмки налиты коньяком лишь до верхней золотистой кромки, и ничуть не выше. И чтобы и поднос, и сухарница, и чашки, и рюмки являли собой предметы одного сервиза, никак не иначе.
***
– Во всем должен быть порядок и гармония, это упорядочивает мысли и предостерегает от неблагоразумных мыслей и поступков. И – можете мне поверить! – этому научила меня одна из моих первых клиенток в то время, когда я еще не помышлял о работе психолога. В сущности, она даже не была моей клиенткой…
Он почти с головой погрузился в ящик и вынырнул из него с победной улыбкой:
– Нашел! Вот она! – Перед собеседником лег пожелтевший и толстый свиток, оказавшийся свернутыми в трубку и густо исписанными листами.
– Вам что-нибудь говорит имя Леонида Чимары?
– Нет, – пожал плечами собеседник. – К стыду своему, не знаю.
– Неудивительно. У ярких звезд есть особенность – они сгорают так же быстро как загораются. Но лет сорок назад это имя было довольно известно и принадлежало одному талантливому поэту. Он был молод, амбициозен и на первых порах удачлив. Издал несколько хороших поэтических сборников, стал лауреатом множества конкурсов, его заметили, стали приглашать на творческие вечера. Некоторые издательства, даже довольно крупные, заключили с ним договоры на публикации книг. О нем писали в газетах, в общем, все складывалось как нельзя лучше.
Потом стали говорить реже и тише, потом и вовсе перестали. Я в те годы только окончил интернатуру по психиатрии, уже работал в больнице и время от времени печатался в местном журнале. Там любили мои маленькие забавные истории из врачебной практики. А-ля, Антоша Чехонте. Только в отличие от Антоши Чехонте, писал только ради собственного удовольствия, а не от нужды.
Как-то принес в редакцию несколько новых миниатюр, а редактор встречает меня с каким-то странным выражением лица: одновременно веселым и озабоченным.
– Рассказы, конечно, мы напечатаем, это однозначно, но тут вот какое дело. Через два месяца юбилей нашего земляка – поэта Леонида Чимары. Его, конечно, уже мало кто помнит, но, оказывается, жива его вдова. Ей больше семидесяти. Вот бы взять у нее интервью, а? У вас это получится замечательно, статью сможете сделать, я уверен, и живой, и яркой.
Одним словом, был я откомандирован к этой самой вдове по адресу ее проживания. Но, я вам скажу, уж и дама оказалась! При мне редактор позвонил ей, и я слышал их разговор. Знаете, меня сразу заинтересовала манера ее общения: голос нежный, звонкий, словно у молодой девушки, а слова произносит твердо, четко и ни разу не сбилась на долгие «м-м-м-м», «э-э-э-э-э», что у людей ее возраста встречается нечасто. И сразу отказала!
– Нет, – говорит, – простите меня великодушно, но не хочу никаких интервью.
Редактор и так, и эдак, и ужом вился, и мелкой пташечкой рассыпался, мол, это наш известный земляк, да, вы сделаете честь нашему журналу, да вам читатели наши будут благодарны. И все в таком же духе четверть часа! Наконец, уломал!
– Только, – говорит, – с одним условием. Могу уделить два часа. Ваш репортер будет записывать то, что я говорю, а вопросы пусть оставит при себе. Я от вопросов путаюсь. А вы потом сами из того, что я расскажу, сделаете и напечатаете, что вам нужно.
Редактору это не очень понравилось, но он согласился:
– Конечно, конечно, как вам будет удобно. – А сам мне кулак сжатый показывает, мол, кремень старушка и лучше ей не перечить.
Я никогда не видел, чтобы старые люди жили в таком аскетизме. Обычно с возрастом они обрастают милыми сердцу безделушками, старыми вещами, всем тем хламом, который давно пора выбросить, потому что толку от него никакого, и в нем запутываешься как в собственных склеротических ногах, когда они отказываются тебе служить. Но в том-то и дело, что людям в возрасте легче расстаться с жизнью, чем с привычным старьем.
Ничего подобного в квартире вдовы не было. Узкая белая кровать, пустые светлые стены, только два морских пейзажа с летящими чайками висят друг против друга. Круглый стол, четыре стула платяной шкаф. Больше ничего не помню. Книг, цветов, кошечек, собачек тоже не заметил, – ничего, что делает жизнь и дом уютнее. Вот в такой аскетичной обстановке обитала женщина, в обществе которой мне предстояло провести два часа.
И вновь меня словно оглушили. Настолько не соответствовала обстановка облику хозяйки. Маленькая, кругленькая, лицо как румяный блин, платье темных тонов и свободного покроя, седые волосы закреплены на затылке синей кружевной наколкой. Глаза добрые, грустные и голос нежный, воркующий, чуть с придыханием. Ласковая бабушка, ни дать ни взять. А речь четкая, строгая, суровая даже. Вот вам и первое мое столкновение с тезисом и антитезисом! Единство и борьба противоположностей, так сказать!
Кромин улыбнулся чему-то далекому внутри себя. И продолжил через минуту:
– Сижу я напротив нее и не знаю с чего начать. А она тоже молчит, потом ребром ладошки провела по столу и говорит:
– Сначала скажите, что вы хотите услышать? Правду, или то, что вам надо для журнала?
И усмехается одними глазами.
Я пожал плечами. Какое-то странное чувство вызывала во мне эта женщина: теплое светлое, но одновременно резкое, как лезвие ножа. Словно включили лампу, от которой и светло, и тепло, но свет ее направлен так, что нестерпимо больно от него.
– Давайте так, как я сказала. Я буду говорить, а вы записывать за мной. А дальше сами все сделаете. Только отметите, что с моих слов все записано.
– Познакомились мы с Чимарой, когда мне и двадцати еще не исполнилось, а ему было полных двадцать шесть. Мне он понравился сразу: стройный, высокий, с вдохновенными светлыми кудрями, зелеными как море глазами. Что нужно для счастья романтичной молодой девушке, которая и жизни толком не знала, единственным ребенком была у родителей? До замужества не помню, чтобы без мамы из дома выходила, не потому что боялась, или немощная была, а потому что так принято было: девушка из хорошей семьи должна вести себя тише воды, ниже травы, всякий ее обидеть может, поэтому необходимо, чтобы рядом был кто-то из старших сопровождающих. В школу, институт – папочка или мамочка сопровождали. Я не о том сейчас, правильно или неправильно это, а о том, что так было принято. Добропорядочная девица должна была дома своей судьбы дожидаться: она не успеет оглянуться, как старшие все за нее решат – и сосватают, и помолвка уже состоится, а она толком своего суженого и не знает. Как и он ее, впрочем. Но, как ни странно, при этом разводов было меньше.
Чимара был ярким, звонкоголосым и любезным. Мог привлечь к себе внимание. Я влюбилась в него без памяти. И мамочка тоже его привечала: ей нравилась его обходительность и немногословность. Папа, правда, сомневался. Говорил, ну, что за профессия – поэт, как он, мол, будет семью содержать? И еще побаивался: не охотник ли этот поэт до моего приданого, я все-таки была девушкой небедной: отец давал за мной небольшой земельный участок с домом и кое-какие сбережения. Чимара на момент знакомства со мной учился на архитектора, на вечернем отделении, и работал в какой-то чертежной конторе. Папе его специальность нравилась куда больше поэтических упражнений. Он хотел, чтобы зять защитил диссертацию и получил доцентуру. «Стихи стихами,
) С триадой Гегеля - это мое баловство, конечно, но вообще идея показалась мне интересной. И спасибо безымянному радиоспектаклю в моем детстве, там была представлена примерно похожая ситуация: противоречие творческого (или мнящего себя творческим) человека с окружающими.