Красавица Хильдегард
- Дождь. Снова дождь.…До чего же в этом году выдалась неуютная весна…
Пробормотал настоятель базилики Сакре- Кёр прислушиваясь к монотонному шороху дождя за окнами храма и погасив верхний свет устало шаркая подошвами теплых фетровых ботинок направился к органу. Откуда-то сверху, раздались размытые дождём звуки огромного колокола La Savoyard, украшение и гордость собора. Священник перекрестился и, подложив под седалище небольшую, расплющенную подушку из потертого бархата присел перед органом на резной, потемневший от времени табурет. Полные, в перетяжках как у младенцев руки падре упали на клавиши. Орган вздохнул, и по трубам понеслись глубокие, подретушёванные вековой пылью скорбные звуки.
- О да…Именно так…
Гордо улыбнулся настоятель базилики Сакре- Кёр, в тайне считавший себя (впрочем совершенно необоснованно) хорошим органистом , удовлетворенно качнул головой и потянулся к толстому сборнику партитур.
В это время высокая и тяжелая дверь костела громко хлопнула, и в полумрак собора вбежал мальчишка, худощавый и смуглый, с целлофановым пакетом на голове. Небрежно, чуть ли не по локоть, погрузив руки в кропильницу, мальчишка обтер их о щеки и так же небрежно перекрестившись, поспешил к священнику, сидевшему вполоборота и внимательно разглядывающему неожиданного гостя.
- Да ты никак решил искупаться в святой воде, юноша?
Пробормотал укоризненно священник, устало поднимаясь.
– Да и пакет с головы снять бы тебе не мешало. Это как-никак храм, да и дождя здесь уж точно нет.
- Это ничего…- Весело отозвался мальчишка, стягивая с головы мокрый пакет.
– Матушка говорит, что святой воды много не бывает.
- Кстати о матушке…
Настоятель базилики тоже улыбнулся.
– Ты случаем не сынишка консьержки дома номер пять, что по улице Кота рыболова? Элиз Лурье кажется?
- Точно. Её…Мишель Лурье к вашим услугам, Ваше Высокопреосвященство.
Пацанчик шутливо щелкнул каблуками мокрых ботинок, и с видимым усилием приняв более серьезный вид, торжественно проговорил, судя по-всему несколько раз втолкованное ему его матерью.
- Наша жиличка, мадемуазель Мария, с двенадцатой квартиры, желала бы исповедаться. Помирать вроде бы собралась…
-Исповедаться? Хорошо. А какого она вероисповедания? Что-то я ее среди своих прихожан не припомню?
- Не знаю.
Развел руки мальчишка и вновь развеселился.
- Но в комнате ее вместо креста висят доски…Темные такие, гнутые. Матушка говорит, что это иконы.
- Ах иконы…Тогда она скорее всего из православных…Ты Мишель иди домой, а я сейчас попробую дозвониться своему старому товарищу, протоиерею Владимиру Амилахори, настоятелю Свято - Александро - Невского кафедрального собора… Мне кажется, в данном случае русский священник будет более уместным.…Иди, говорю.…Иди. И еще, мой мальчик - уясни на будущее: Ваше Высокопреосвященство можно произносить только по отношению кардинала, если ты, конечно, находишься в лоне римско-католической церкви.…Ко мне надобно обращаться – Ваше преосвященство или, к примеру, Владыка…
- Да, Да. Конечно.…Именно Ваше преосвященство! - веселый мальчишеский голос раздался уже где-то на крыльце …
1.
…В комнате, несмотря на включенную лампу под стеклянным, полупрозрачным от пыли абажуром царил полумрак, если не сказать сумрак. Улица Кота рыболова, и так по большей мере лишена солнечного света, а сейчас, в этот дождливый вечер за окном было уже довольно темно. Старуха полулежала в глубоком темно-багровом кресле. Вытянутые ноги, в толстых вязаных носках покоились на невысокой скамеечке. Тонкие в запястьях руки с темными выступающими венами бессильно лежали на вышарканных подлокотниках. Дверь священнику открыла молчаливая, и словно отдавая дань умирающей квартирантке, скорбная лицом консьержка. Открыла и тот час же ушла.
- Здравствуйте мадам.
Протоиерей, худощавый и высокий старик притворил за консьержкой дверь и поставил на пол небольшой саквояж с епитрахилью и чашей для причастия.
Как только священник прикрыл дверь за ушедшей женщиной, он тотчас же почувствовал насколько здесь, в этой комнате тяжело дышится. Воздух, густо настоянный на домашней пыли, запахах медикаментов, подсыхающих листьях герани, загибающейся на подоконнике и еще чего-то трудноуловимого, казался плотным и густым словно желе.
- Мне сказали, что вы хотели исповедаться и причаститься. Так ли это, и если так, то на каком языке мы с вами будем общаться? Французском, немецком или русском. Немецкий я знаю несколько хуже остальных.
Умирающая подняла полупрозрачные дрожащие веки и довольно долго и обстоятельно рассматривала священника. Ее полинявшие, судя по-всему некогда голубые глаза, сейчас казались грязно серыми, слюдянистыми. В уголках застыли старческие слезы.
- Вообще-то я из Чехословакии, но довольно сносно могу говорить по-русски. Кто вы? Как вас зовут? Присядьте, пожалуйста.
Несмотря на внешне жалкий вид, голос у старухи был твердый и властный, слегка с хрипотой, как от долголетнего курения.
Священник осмотрелся, снял с головы промокшую скуфью, размашисто перекрестился и присел на стул стоящий возле круглого стола, стоявшего посреди комнаты.
Я протоиерей, Владимир Амилахори , настоятель Свято - Александро - Невского кафедрального собора, что на улице rue Daru. …Судя по иконам русского письма, вы относитесь к Русской Православной Церкви. Так что обращаться ко мне вы можете либо: батюшка, либо если желаете отец Владимир. Можно и высокопреподобие.…Впрочем, как хотите…
Неожиданно старуха, еще минуту назад казавшаяся совершенно беспомощной и жалкой, вдруг довольно резво приподнялась и, выудив из отвислого кармана кофточки пачку сигарет, снова опустилась в свое кресло.
- Разговор у нас с вами, отец Владимир, полагаю, будет довольно долгим и я (старуха окинула священника отчего-то довольно пренебрежительным, оценивающим взглядом), с вашего позволения закурю. Вы кстати не желаете заодно со мной?
- Спасибо. Не курю. Кстати как ваше полное имя, Мария…?
- Вы имеете в виду последнее или настоящее? – хохотнула она и, загасив выкуренную до самого фильтра сигарету, закурила вновь.
Протоиерей невольно отмахнулся от табачного дыма, с молчаливого согласия хозяйки квартиры слегка приотворил небольшую форточку окна и уже более внимательно вгляделся в лицо женщины. Сквозь мешанину событий давно прошедших и казалось окончательно позабытых, ему почудилось, что в его жизни уже была женщина со странной привычкой выкуривать подряд две сигареты.…Но где это было, и кем доводилась ему эта женщина, священник вспомнить категорически не мог. Плотная серая завеса, казалось нагло и самоуверенно разделила жизнь Амилахори на две неравные части, части настолько различные меж собой, что можно было подумать, что принадлежали они двум совершенно разным людям. В одной и последней, жизнь священника была наполнена добром и милосердием, любовью и верой в Творца, а вот в другой, первой половине как раз и могла оказаться курящая женщина.…
Женщина…
Хотя, что это? Ну да, точно.…Вот эта довольно отталкивающая манера старухи облизывать кончиком языка ярко накрашенные губы (откуда-то выплыло странное и грубое слово : «б**дская»), священнику также не нова.…
Владимир Амилахори, все еще стоявший возле окна, нерешительно оглянулся, взглянул на старушечьи редкие седые волосы, подкрашенные синькой, сквозь которые легко угадывался угловатый череп, обтянутый сухой старческой кожей с россыпью темных пигментных пятен и попытался представить эту женщину молодой и красивой. И отчего-то, несомненно, блондинкой: женщиной курящей сигареты и облизывающей яркие губы.… И вдруг что-то, соединяющее в памяти настоятеля две неравноценные части его жизни лопнуло, лопнуло с болезненным вафельным скрежетом, словно толстая прогнившая дратва, словно размочаленный шпагат, и он вспомнил все.
Все то, что память, словно услужливая дешевая шлюха попыталась выкрасть из карманов его души, больной и окровавленной, усталой и жаждущей милосердия, отчаянно доброй и слегка равнодушной, равнодушной по причине слишком спокойного и умиротворенного существования его все последние годы….
Старуха погасила сигарету и по - цыплячьи склонив голову, проговорила устало и тускло.
- Хильдегард Нойманн мое настоящее имя. Я родилась в Лемберке, в девятнадцатом году. Сейчас это местечко называют Яблоне – в – Подештеди. По иронии судьбы как раз сегодня день моего рождения.
Она небрежно махнула рукой, словно призывая священника к молчанию, и продолжила.
- Право же не стоит поздравлять меня с такой датой. Я довольно нагрешила в молодости, да и к старости, пожалуй, лучше не стала.…Так что отбросьте все эти дурацкие условности воспитания. Тем более если б вы знали, кто я такая на самом-то деле, боюсь, что у вас тот час же пропало бы охота пожелать мне хоть чего-то иного, кроме как адских нескончаемых мук…
- Я знаю, кто вы…
Протоиерей устало опустился на стул и прошелся разом вспотевшими ладонями по грубой ткани рясы.
- Вы Хильдегард Нойманн, обер – надзирательница концлагеря Терезиенштадт, зимой сорок четвертого года за хорошую работу переведенная из Равенсбрюка…Вы…
- Смотри-ка - ты, вспомнил!
Хильдегард захаркалась в смехе и потянулась за сигаретами…
- Все-таки вспомнил…Признайся, трудно угадать в девяностолетней старухе некогда совсем молодую, двадцатипятилетнюю женщину… Красавица Хильдегард.…Кажется, так называли меня заключенные из России?
- Да. Красавицей Хильдегард.
Подтвердил Амилахори и нервно передернылся.
- А еще вас называли сукой Хильдегард.… И боюсь, что я был, да и остаюсь согласным с этим вашим вторым прозвищем.
- Да насрать мне на то, согласен ты или нет…
Старуха вскочила с кресла и замахала крепко сжатыми кулачками перед лицом священника.
- Мне девяносто лет. Из них шестьдесят четыре года я прожила в этом вечно веселом и сытом городе.…Вы слышите, Владимир, шестьдесят четыре? И мне уже давно наплевать на суд человеческий.…Мне он не страшен!
Старуха снова перешла на вы, и казалось, даже несколько взбодрилась, после этой короткой вспышки.
- Вы, господин настоятель Свято - Александро - Невского кафедрального собора в Париже, Владимир Анатольевич Амилахори, протоиерей и потомственный русский дворянин, владелец герба и звучной фамилии, лишь от того остались живы, что мне, двадцатипятилетней здоровой девахе, рожденной на самой окраине маленького городка в Чехословакии, в доме полуразорившегося хозяина крошечной гостиницы, нравилось как вы, тогда еще совсем мальчик, раздевали меня, дрожа от отвращения и страсти одновременно…
- Увы, мадам Хильдегард. Или вам ближе фрау, фройляйн?
Священник с силой зажал голову руками. Подушечки тонких нервных пальцев побелели и, запутавшись в густых седых волосах его стали почти незаметны.
- Увы. Я был в те годы уже не мальчик.…Мне уже исполнилось семнадцать, и я мечтал стать студентом Кишиневской Высшей Духовной Семинарии. Да, я был
Какие противоречивые эмоции вызвал у меня образ протоиерея В.А.! И если кто скажет, что чувство долга у него оказалось превыше всего, я своего окончательного мнения не изменю: хлипкая у него душа – и это проявилось уже в концлагере. Он мог бы ещё тогда убить садистку, легко уничтожающую десятки тысяч людей, но ЖИЛ, дрожа «от отвращения и страсти одновременно». А теперь вот, праведный, решил помолиться за её грешную душу!
Всё, больше ни слова, а то снова эмоции захлестнут.