телесных муках я призываю смерть... Но прости меня, Господи, — я лгу, я не устал жить!
Тогда, полвека назад, я не желал и думать о смерти, а уж тем паче наблюдать умирание. И был несказанно рад, когда мы покинули затхлую келью старца Аполлинария и вышли на чистый воздух.
Я стоял на пороге общежительного дома и полной грудью пил бодрящую морозную свежесть. И тут непонятно почему, я почувствовал себя счастливым. Я понимал, что последующая жизнь не будет легкой и безоблачной, она не сулит простых и проторенных путей, не обещает сохранить даже то, что имею сейчас, — потери неизбежны. Но я ведал главное: сегодня я не умру! Я знал, что у меня все еще впереди, многое предстоит увидеть и пережить, и это безмерно услаждало...
Андрей Ростиславич, заметив во мне перемену, понял ее по-своему, расценив как отстранение от тутошней коловерти. И я, со своей стороны, ощущал, как его тяготило затянувшееся и бесполезное пребывание в обители. Потому волшебной музыкой прозвучали слова боярина, обязывающие меня объявить дружинникам, что мы покидаем монастырь.
Мысли мои смешались от радости. Исполненный накативших чувств, я готов был расцеловать боярина Андрея. Но тут в мое сердце проникла щемящая боль, стало стыдно, что думаю только о себе:
— А как же Акимий — наш помощник?.. Мы берем его с собой? Ведь ты обещал ему, Андрей Ростиславич... — выпалил я, решив отстаивать послушника.
Но, слава Богу, мне не пришлось уговаривать боярина.
— Вели парнишке собираться, не беспокойся, я помню свои обязательства. Игумен не станет перечить нашему участию в судьбе малого, так что торопись, Василий... — и залихватски махнув рукой, Ростиславич поспешил вдогонку за настоятелем и рыцарями.
Нет ничего лучше, как выполнять приятную обязанность — нести радость людям. Я толком и не помню, как сумел за четверть часа обегать и известить всех суздальских о предстоящем отъезде.
Отложилось лишь в памяти, что, услышав отрадную весть, послушник Аким бросился мне на шею, а затем пустился в развеселый пляс. Видно, иноческое житие-бытие сверх всякой меры опостылело бедняжке, он с чудом верил, что обретает всамделишную свободу.
Напротив, бородач Зосима опечалился, узнав, что готовится наш отъезд. Он старался не подавать в том вида, но мне показалось — пригласи мы его с собой, книжник бы не отказался.
Вполне возможно, я тогда преувеличивал от полноты трепетных чувств. Какой резон искушенному в мирских тяготах человеку ввергаться в мытарства, присущие особам неустроенным и ищущим себя... Зосима по-отечески благословил меня и выразил надежду, что Бог даст нам еще свидеться. Он единственный человек в обители, к которому я относился с сердечным участием. Он единственный, не считая мальца Акимку, кто пришел нам на помощь, невзирая на возможные последствия, — единственный, кто мог стать настоящим другом.
В скриптории меня застала весть о кончине библиотекаря Аполлинария (прости меня, Господи за невольные злословия в адрес старого книжника). Ужасно, не правда ли — седьмой покойник на неделе...
Жутко, не правда ли — сошлась последняя буква «А» в слове «ЗАГАДКА»: Захария, Афанасий, Горислав, Антипий, Кологрив, Дионисий, Аполлинарий!..
Скрипторная братия отнеслась к печальному сообщению весьма равнодушно. Никто не устремился даже из приличия взглянуть на почившего. Никто не выказал ни сожаления, ни даже затаенной надежды в связи со смертью начальника. Братия лишь чуток возроптала на неизбежно уготованную всем участь да посетовала на препятствие к спасению — грехи свои и окружающих. Очевидно, черноризцы уже настроились на неотвратимую кончину афонского грека, а возникшая кратковременная отсрочка никак не повлияла на их уверенность, что библиотекарь боле не жилец.
С судьбой играться опасно, а уж тем более своевольничать со смертью, какие бы на то не были причины. Хитроумный старец, обманным способом вынуждая поверить в близкую свою кончину, сдвинул тем самым пласты собственной судьбины. Он напомнил смерти о себе, и она не заставила долго ждать...
Скорбели лишь Феофил с Даниилом — соратники Аполлинария, ну и еще Симфосий (не больше ли всех...). Мне жаль иноков, что им останется в жизни?.. Дело, коему они беззаветно служили, рассыпалось в прах, предмет их забот сгорел дотла, а память о нем по вполне понятным причинам подлежит забвению. Так что получается — они прожили бесполезную жизнь, перетолмачивая ложную писанину и неизвестно зачем охраняя ее. Как им жить дальше, во что верить, чему служить?.. Хотя, собственно, почему я беспокоюсь за них? Даниил и Феофил — православные иноки, и этим все сказано. Судьбу не выбирают, она дается свыше. А коли так, то в том есть свой, никому неподсудный смысл.
Уж так сложилось, что ни я, ни боярин не оказались у гроба старца Аполлинария, было некогда, впрочем, это не отговорка. Что до меня, то подсознательно возобладало чистое суеверие. Нельзя отправляться в дорогу, нельзя начинать новую страницу в жизни с погребальных молитв. Не будет удачи... Я понимал, что согрешаю. Но вот что странно, находясь в обители, в святом месте, я постоянно преступал заповеди Божьи: редко ходил в храм к службе, молился от случая к случаю, лукаво мудрствовал, хитрил, изворачивался и даже прелюбодействовал с волочайкой. Что еще сказать, пока молодой — простительно, а расплачиваться за грехи молодости придется в старости.
Наши сборы оказались совсем не долгими, отправляться в путь предстояло вместе с тамплиерами. Хотя рыцари не располагали лишним временем, боярину удалось уговорить давних друзей, сделав крюк, заехать в Галич.
Присутствие крестоносцев усиливало позиции Андрея Ростиславича в исполнении возложенной миссии. Князь Владимир, застигнутый врасплох, волей-неволей — окажет содействие походу германцев. И, кроме того, коварный правитель остережется, не посмеет затеять недоброе на боярина.
Позаботился Ростиславич и обо мне. Как и уговаривались, я отправлюсь с посланием в ставку императора Фридриха, а лучших попутчиков, чем храмовники, не сыскать. Рыцари добрые приятели боярина, их опека пригодится при дворе Барбароссы. Одним словом, обстоятельства благоволили мне: все не один, все не брошен на произвол судьбы...
Отстояв повечерие, дождавшись, когда монахи ушли на покой, я зашел в келью Андрея Ростиславича. Шастать в ночные часы теперь строго возбранялось, но я полагал, что напоследок с меня не взыщут, к тому же (я обратил внимание) в странноприимном доме потухли еще не все оконца. Оно и понятно: завтра засветло многие странники покинут гостеприимную обитель, примкнув к нашему обозу.
Боярин и не собирался укладываться ко сну. В коптящем мареве сальной свечи он разбирал неясные слова в списках, обнаруженных в столе Захарии. Я узнал те рукописи по не успевшему потускнеть пергаменту. Подойдя ближе, различил угловатый торопливый полуустав покойного книжника. Андрей Ростиславич невесело пошутил, скатывая свиток, что охота на библиотекарей едва ли закончилась, и хорошо, что мы не из той когорты. Последнюю реплику я отнес на свой счет, ибо мне предлагалось стать их приемником, но я благоразумно отказал старцу Парфению. Туго свернутые листы боярин тщательно упрятал в большую переметную суму, предусмотрительно оставленную у порога.
— Вот они — обрывки наследства Аполлинария с Афона! А сколько над ними поломано копий?.. Покажу во Владимире епископу Луке, может статься, владыка найдет надлежащее применение тем выпискам. Мне-то они совсем не к чему, — сказал отрешенно Андрей Ростиславич и даже обтер руки о штаны, словно рукописи были нечистыми.
Я примирительно кивнул головой, якобы принимая правоту его слов, хотя помыслил про себя: «Мне бы эти свитки, я бы гораздо толковей распорядился ими». Но счел нескромным просить боярина о том одолжении. Да и не хотелось мне портить свое и его настроение. По сей день кляну себя за проявленную тупость и нерешительность.
Мимоходом боярин поведал о недавней беседе, имевшей место в покоях настоятеля.
Комтур Пейре и лейтенант Гийом прибыли в Галич с целью устроить в пограничном княжестве «Дом» — эстергомского бальяжа (1). Задание, надо сказать, загодя обреченное на провал: кошельки у храмовников оказались скудными, а неуемное корыстолюбие бояр и старшин галицких поразило видавших виды рыцарей Храма. Внезапный приказ шателена (2) — обрести в обители святыни ордена и доставить их командору (3) они посчитали за добрый знак в своей службе. Но, по-видимому, невезение преследовало тамплиеров на русской земле: пергаменты первохристиан были уничтожены буквально в самый момент их приезда.
Разумеется, игумен Парфений повинился перед рыцарями. А что еще оставалось степенному настоятелю... Но уже ничего нельзя изменить, что сделано, то сделано...
Слава Богу, хоть Чаша не пострадала, не переплавлена на витражные переплеты. Парфений без всякого противодейства и сожаления отдал священный Потир рыцарям Храма. И на том, как говорится, спасибо! (Мне же подумалось, что игумен намеренно сбагрил с рук Грааль — от соблазнов подальше).
Боярин, защищая опрометчивого настоятеля, рассказал рыцарям о событиях в обители, причиной коих явились те самые рукописи. Главным виновником случившихся бед, по всем видам, явился инок Аполлинарий... Дразнящей скрытностью и неуемной тягой к загадочности он превратил еврейские рукописи в вожделенную вещь, помутившую разум чернецов, слабых духом, но Бог покарал старца. Другие же злодеи, гянджиец Ильяс и курд Юсуф, сидят в колодках на дне поруба и завтра будут доставлены на суд в Галич, их дальнейшая судьба нас не касалась...
Игумен Парфений в знак особой признательности в пылу откровения сообщил Андрею Ростиславичу, что, вопреки здравому смыслу, никакое раскаянье его не гложет. Сжигая треклятые рукописи, он поступил по совести — именно так, а не иначе, обязан уладить не только православный пастырь, но и всякий верящий во Христа человек.
Я согласился с боярином: не нам осуждать отца настоятеля...
Но вот что примечательно?.. На следующее утро, благословив на прощание, Парфений шепнул мне на ухо так, чтобы никто не слышал:
— Василий, жаль, что не хочешь остаться в обители. Но уж тогда — изложи на пергамене об увиденном здесь. Сочини правдивую книгу, я знаю — ты сумеешь!.. — Сделав наказ, поцеловал меня в
