Досифей (повторно) (1189 — 1191).
Глава 9
Где надежды книжника Аполлинария поставлены под удар, но он продолжает снимать покровы с охраняемой тайны
— Кто его известил?.. — обозлено воскликнул Андрей Ростиславич и тут же осекся, ибо игумен уже ступил в келью.
Парфений сообразил, что помянут всуе, но смолчал, ибо большей неожиданностью для старца было увидеть здравствующего библиотекаря. В считанное мгновение настоятель осмыслил странную метаморфозу, происшедшую с Аполлинарием: неужели книжник водил игумена за нос?.. Парфений молча приблизился к слюдяному оконцу и неожиданно быстро распахнул его. Влажными клубами в комнату ворвался студеный воздух, и до того едва тлевшая лампадка вздрогнула и потухла. Игумен ненасытно вдыхал морозную свежесть, вкушая холод, он отходил от гнева...
Молчание по праву хозяина нарушил Аполлинарий. Казалось, застигнутому врасплох бесстыдно здоровому иноку полагалось хотя бы для приличия смутиться. Однако случилось обратное, хранитель возроптал:
— Что, авва Парфений, не ожидал застать меня на ногах? Думал, я уже отошел с миром... Не дождешься... — меня поразил запал недружелюбия, изрыгнутый библиотекарем.
Парфений, повернув голову, обозрел скрипторного старца с головы до пят, как бы недоумевая: «Кто тут поднял голос?» — и медленно выговорил:
— Да я не думал, что ты окажешься столь прытким, — помолчав, добавил с иронией, — монах Аполлинарий с Афона. Не чаял я, назначая тебя библиотекарем, что ты, неблагодарный, подобно базарному жиду, станешь лгать мне, обделывая свои делишки... Сколько тебя знаю, ты всю жизнь носился с какими-то еврейскими письменами. Вослед своим учителям Мефодию и Ефрему прятал и перепрятывал их, никого не подпускал к тем свиткам. Вашим пагубным рвением обитель заместо божьей купины стала походить на лупанарий. Через те письмена, мне ли не знать, учителя твои лишились живота, а теперь ввергнуты во грех и погибли новые иноки. Проклятые пергамены! Ты так и не открыл их мне вчера, зарыл, запрятал, а сам вроде как собрался помирать... А я поверил... Сейчас ты наводишь туман боярину Андрею и его писарю в надежде избежать наказания. Напрасные труды, Аполлинарий, у тебя ничего не выйдет...
И вдруг игумен Парфений засмеялся. Захохотал так, что меня пробрал мороз по коже. Покатился со смеху настолько, что библиотекарь со страхом отпрянул от него. Боярин Андрей недоуменно воззрился на настоятеля, не зная, что предпринять. Смех настоятеля прервался также внезапно, как и возник, старец подошел к образам и сотворил крестное знамение.
— Прости меня, Господи, за грехи мои... — раскаянно начал игумен, но, прервав мольбу, отчужденно обозрел Аполлинария, следом боярина, досталось и мне, затем, чеканя слова, произнес. — Я разыскал твою похоронку, отец библиотекарь... — заметив недоверие в глазах инока, повторил. — Да, я нашел твои проклятущие письмена (книжник все не верил). Пергамены, числом тринадцать свитков в моих руках!.. — и царственно оглядел собравшихся.
Мы с Андреем Ростиславичем изумленно переглянулись: «Вот так, Парфений, ну и ловкач!»
В глазах же Аполлинария сверкнул ужас, совершенно иные чувства овладели скрипторным сидельцем. Заломив руки, Аполлинарий запричитал:
— Не погуби, отец настоятель!.. Не по своей воле, не по прихоти личной стерегу я те рукописи. Меня послали святые старцы Афонские. Мною дан обет... Заказано тревожить те письмена, заповедано выносить их на суд людской. Никак невозможно, чтобы они попали в руки непосвященному человеку. И не мною затеяна та стража, ты правильно указал, то авва Мефодий с Ефремом первыми охранять стали... — Аполлинарий чуть не плакал.
— Многое для меня прояснилось за последний день... — Парфений, сделав паузу, притворил оконце. — Стыдно признаться, но я был потатчиком обмана, чинимого тобой и твоими подельщиками, подобно глупой тетерке, наблюдал скоморошьи экзерсисы над сундуком с «адскими» книгами, дурачил, — он указал на нас с боярином, — вот их. Во имя чего я лгал? Ну, ты-то, понятно, ты выполнял долг. А я, выходит, заодно с тобой морочил людям головы?..
— Так измыслил авва Мефодий, так надо было... Тайна должна охраняться не только словом, но и страхом!.. Иноки должны в ужасе бежать от запретного знания. И, обретая в себе ту жуть, пресечь таковые попытки собратьев.
— Поначалу писания первохристиан хранились в железном сундуке? — вмешался Андрей Ростиславич.
— Так, — согласно кивнул Аполлинарий, — но с приходом венгров мы с хранителем Ефремом перепрятали рукописи в другое место, тогда еще в помощниках ходил Симфосий, это венгры его изуродовали, сделали немым.
— Каким образом? — невольно вылетело у меня.
— Симфосий стерпел все пытки, в отместку за молчание ему вырвали язык.
Андрей Ростиславич даже крякнул, жалеючи твердого инока, но книжника в покое не оставил:
— Цепи с митрополичьими печатями тоже обман?
— Их придумали для пущего отвода глаз, — покорно сознался инок.
— Дурманящее снадобье готовил травщик?
— Да, для такого дела его пришлось привлечь.
— Отец игумен, ты-то, как попался на эту удочку? — обратился Андрей Ростиславич к Парфению.
Настал черед оправдываться настоятелю:
— Я, старый, считал, что так заведено, полагал, таков ритуал хранения сугубо отрешенных книг. До сего дня не подозревал, что мною прикрываются, как ширмою, — и опять рассмеялся, но уже не пугающе, а как-то потерянно, превозмогая смех, заключил. — Выходит, в обители игумнов держат за шутов гороховых?.. Ловкачи и авву Кирилла понудили творить чтение у сундука. Ладно уж, я попался, как кур во щи, но он то — законоучитель... Вот, потеха-то! — помолчав, горестно заключил. — Какая ложь! Какая неправда! — и, вогнув голову, стремительно покинул келью.
Аполлинарий остолбенело застыл посреди кельи, утратив не только дар речи, но, видимо, и дар мысли. Боярину стоило не малого труда привести библиотекаря в чувства. И только потом Ростиславич запоздало осведомился: «Отче, зачем ты послал в город гонца?»
Иеромонах ответил не сразу, все покорно ждали, пока тот соберется с мыслями:
— Три месяца назад я заприметил хищный интерес покойного Захарии к моим свиткам. Для излишне любопытных библиотекарь делал вид, что выискивает карту клада. Он специально посвятил в надуманный план пространный круг людей. Но я-то знал, что он подкрадывается к иудейским древностям. Чтобы сбить малого с толку, я нарочно подкидывал ему безобидные апокрифы, пусть себе тешится... Но библиотекарь не унимался... И на Стратига Михаила (1) он припер меня к стенке, требуя посвящения в тайну. На Ераста (2) опять насел, угрожая прибытием князя Владимира. Я начисто потерял покой, боялся, что у меня отнимут рукописи. И не только... Я с ужасом думал, что князь, нуждаясь в средствах, перепродаст их на сторону. Но Бог не дал случиться беде — Захария нашел, что искал, — увидев наши изумленные взоры, инок спешно поправился. — Моя совесть совершенно чиста, не думайте, я не причастен к его гибели, прости меня Господи, — инок перекрестился и, глубоко вздохнув, продолжил. — Тут в обители пошла чреда смертей. Я терялся в догадках: в чем состоит причина, уж не свитки ли тому виной? Явился ты, боярин, со своим розыском, но, как говорят на Руси: «Хрен редьки не слаще...». Я видел — вы на правильном пути, и знал: рано или поздно ты потребуешь у меня еврейские пергамены. Что мне оставалось делать?.. Я умолил травщика помочь оттянуть время, ведь и он помог тебе... Стыдно лишь перед Даниилом с Феофилом, они ведь, как малые дети, тоже поверили, они всегда и во всем доверяли мне. Получив передышку, я стал дожидаться, — старец выдержал паузу, — прибытия храмовников...
— Каких храмовников? — изумился Андрей Ростиславич.
— Я уже говорил, почему рыцари разошлись с Приорами, — видя недоумение боярина, Аполлинарий взялся растолковывать. — Еще в начале октября я получил наказ с Афона, как поступить с иудейскими свитками. В православном мире произошли важные события, преподобные старцы пришли в согласие с папой Климентом (3), во всяком случае, обрели к нему большее доверие. Мне было предписано в случае крайней необходимости обратиться к рыцарям Храма, так как на рукописи первохристиан храмовники имеют не меньшие права, чем Приоры — пергамены их общее достояние. Знаю одно, попав в Рим, древние рукописи будут окончательно потеряны для Меровеев. Ибо папа никогда не признает над собой чьей-либо власти. Так вот, приспело время — передать вожделенные еретиками свитки в надежные руки. Не ты один, боярин, проведал про те редкости и должен понимать — в Галиче им теперь не место.
Андрей Ростиславич порывался что-то сказать, но не успел и рта раскрыть, Аполлинарий, читая в мыслях, опередил его:
— Во Владимире на Клязме не поймут истинного значения рукописей первохристиан. И не всегда чем глуше, тем лучше... Приоров не смутит расстояние, их сможет остановить лишь столь же равновеликая страсть. Ты понимаешь, о чем я горю?
— Климент!.. — согласился Андрей Ростиславич и тотчас встрепенулся. — А как связаны рукописи и святая Чаша?
— Ах, да... — спохватился библиотекарь. — Дело в том, что Чаша, которую сыскал Василий, не что иное, как оболочка тех рукописей. Sang Real — «святая кровь» по-франкски. Она сохранялась в святом Граале... Так называли Потир, тот самый (или его подобие), который вы обрели вчера. Чаша олицетворяет Христову кровь, она подобна царскому венцу, точнее, державе, она символ преемственности царской власти Иисуса Христа. Так порешили Приоры, впрочем, Бог им судия... Я не знаю, из какого металла отлита Чаша, но думаю: это редкий, возможно не земной металл... Не знаю, откуда у них взялся сей Сосуд... Но он для Приоров не менее дорог, чем рукописи. Не зря они присовокупили его к свиткам, соединили обе реликвии одной благодатью, — Аполлинарий обратился ко мне. — Вокруг Чаши Грааля сочинено множество легенд...
Не выдержав, я подал голос. Думаю, что по праву, ведь Потир разыскан в толще горы именно мною, по сути я явил его миру:
— Да, я знаю, я слышал! Одни говорят, что из того фиала Христос и апостолы причастились на тайной вечере. У Матвея сказано (4): «И, взяв чашу и благодарив,
