подал им и сказал: пейте из нее все, ибо сие есть Кровь Моя Нового Завета, за многих изливаемая во оставление грехов».
— Другие полагают, — не стерпев, вступился боярин, показывая собственную просвещенность, — что Иосиф из Аримофеи сцедил в нее кровь Господа, когда вместе с Никодимом обмывали тело Иисусово...
— Не будем об этом... — прервал наши излиянии Аполлинарий. — Скажу лишь одно: именно рукописи — та основа, на коей Меровеи базируют свое право на священную власть.
Что до Чаши, то она ценна как священная чудодейственная реликвия, и только. Поймите вы, с ее помощью нельзя свидетельствовать... Божественный Потир исцеляет душу и плоть, но он не наделяет властью, ведь и сам Христос чужд мирской суеты. На мой взгляд: дрязги о прямых наследниках Господа лишены всяческого смысла, ибо Христос завещал свое учение всем: и эллинам, и иудеям, он жертвовал себя равно всем людям.
Вот почему Мефодий посоветовал Ярославу отделить Чашу от свитков. Вот почему её, как некий животворный символ, упрятали в языческом капище, полагая, что до времени ей там самое место. Но благодаря стараниям инока Василия о Чаше Грааля завтра узнает весь Галич. Приоры не потерпят подобного своеволия, потребуют вернуть реликвию. Я согласен: пусть забирают Чашу, но отнюдь не еврейские пергамены. И я опередил их. Храмовники с минуту на минуту прибудут в обитель.
— Я сочувствую тебе, отче Аполлинарий, — поколебал надежду старца Андрей Ростиславич, — но, как мне кажется, игумен Парфений не отдаст рукописи тамплиерам. А там как знать... — боярин пожал плечами. — Иди, старче, проси милости у настоятеля. Возможно, он внемлет твоим доводам. Но знай, тебе нелегко придется: Парфений и папство — две вещи несовместные...
— Должно, ты прав, Андрей Ростиславич... — Аполлинарий впервые назвал боярина по имени и отчеству.
Примечание:
1. на Стратига Михаила — Собор Архистратига Михаила, отмечается православной церковью 8 ноября (ст. стиль).
2. на Ераста — день памяти апостолов Ераста, Олимпа и Родиона, отмечается 10 ноября (ст. стиль).
3. папа Климент — римский папа Климент III (1187–1191).
4. У Матвея сказано — Мф. 26, 27–28.
Глава 10
В которой травщик Савелий уверяет боярина и инока Василия в том, что не замышлял на них
Когда мы с боярином Андреем остались наедине, я не преминул заметить ему, что, насколько мне известно, ни в одной книге отцов церкви никогда не упоминалось о Чаше Грааля, а уж тем более о притязания рода Меровингов на Иисусов престол. Вообще, как мне сказал один просвещенный монах в Болонье, церковь решительно обходит стороной этот вопрос. Хотя, безусловно, смута, взращенная в Провансе и Лангедоке, отправные идеи которой нашли воплощение на Святой Земле, тревожит отцов церкви, даже я, инок-пришелец, и тот наблюдал ее отголоски.
Если бы не безденежье, то я непременно побывал бы в тех благодатных землях, населенных веселым и счастливым народом. Говорят, там не обязательно родиться в замке, чтобы стать дворянином, а почет и уважение приобретаются не только мечом или мошной. Незнатные люди заслуживают благосклонность тамошних сеньоров на поприще стихоплетства. Их прозывают «trobador», что означает выдумщик. Трубадуры эти постоянно в пути, переезжают от одного замка к другому, посвящая знатным дамам любовные вирши, поют их сами, а коле нет голоса, нанимают певца — жонглера.
Боже упаси, чтобы они воспевали плотскую любовь, они желают получить лишь сердце возлюбленной. Их «leys d amors» — законы любви якобы получены от сокола, сидевшего на ветви золотого дуба. «Влюбленные должны хранить свои сердца в чистоте, ибо любовь не грех, но добродетель, она делает людей целомудренными», — так сказал мне один знаток «амурной» поэзии (1).
Но вот что странно?.. Именно в том земном раю, как уверяют побывавшие там, зародились самые чудовищные ереси. Да, мы говорили об них еще в первый день. Здесь же возникли легенды о святой крови, о Чаше Грааля. Я слышал, тамошний вития, некий Кристиан из Труа (2), сочинил целую поэму о рыцарях Грааля, посвятив ее графу Филиппу Фландрскому. Жаль, теперь уж никогда не прочту ее...
Я по сердечной глупости поделился сокровенными думами с боярином, на что получил резкую отповедь:
— Я бы советовал помалкивать о сочинениях еретиков, тебя на Руси просто не поймут, сочтут за ихнее отродье. И о Граале безмолвствуй, даже при дворе императора о нем говорят шепотом. Можно по дурости не сносить головы, — и он завершил с сожалением. — До меня наконец-то дошло: в какое дерьмо мы вляпались... — Андрей Ростиславич не шутил, был серьезен как никогда.
За воспоминаниями я и не заметил, что боярин направлялся в лечебницу к Савелию.
— Зачем он нужен? — набрался я наглости поучать старшего. — Не лучше ли нам поспешить во след Аполлинарию...
— Ты что, не понимаешь... Чужакам там не место, а меж собой старцы завсегда разберутся. А вот травщик Савелий, прямо скажу, огорчил меня. Надо его малость поприжать...
Да, кстати, не обижайся на меня. Пойми правильно, не о каждом своем шаге я обязан тебе рассказывать. Ты уж прости, что заставил волноваться, когда прикинулся зело израненным. Но, признайся, польза была... — помешкав, боярин добавил. — А вдруг о моей уловке узнал Аполлинарий и посадил бы меня в лужу — каково?..
Признаться, я не посочувствовал боярину, подумав про себя: «Это тебя Бог наказал, и поделом...»
Между тем Андрей Ростиславич стал откровенничать:
— Расскажу, почему я доверился Савелию. Помнишь, покойный богомаз Афанасий предупреждал об отраве. По части ядов главный в обители травщик. Опасаясь, как бы нас не притравили в первую очередь, я не преминул поговорить с лекарем по душам. Многое он тогда порассказал. Прежде всего поведал, как с год назад у него пропал янтарный пузыречек с убийственным снадобьем, многих он подозревал в краже, но не пойман — не вор. Так вот, на трупе Захарии под мышками и в паху проступили характерные тому яду фиолетовые пятна. Понимая, что его могут заподозрить, лекарь поделился своим открытием с Афанасием, а уж затем доложил Парфению.
Но это еще не все (ты знаешь о том): считается, Савелий напрямую причастен к смертям Осмомысла и бастарда Олега, якобы он сварганил отраву галицким князьям.
Ярослав Владимиркович из-за старческого своеволия стал многим неугоден: и боярам, и Византии, и Киеву, и Суздалю. Но прежде всего стал ненавистен сыну Владимиру. Осмомысл неотвратимо обрек себя на преждевременный конец. Возник заговор. Во главе стояла суздальская партия, знаменем коей являлся князь Владимир, по матери внук Юрия Долгорукого, племянник Всеволоду. Молодой князь поначалу устраивал также и прочие боярские шайки. Его находили личностью неумной и слабохарактерной, потому полагали, что он будет состоять в полной боярской воле.
Ты помнишь солнечное затмение два года назад, в самом начале осени... Позже распустили слух, что в тот день Саладином был взят Иерусалим. Произошла накладка, четвертого сентября сарацины захватили прибрежный Аскалон, Иерусалим пал пятнадцатого. Но в Галиче о том не ведали... Помрачение солнца, предсказанное кудесником Кологривом, сочли неблагодатным знаком, через месяц ждали чуть ли не конца света. Галичские старшины отправились на молебен в монастырь.
— Каким Кологривом... — удивился я, — тем самым?..
— Да, который доводился с родни травщику. Именно тогда старый князь посетил обитель. Улавливаешь цепочку рассуждений... Осмомысл умер первого октября. Помнится, в том году после ранней осени была очень лютая зима.
На смертном одре, созвав мужей, Ярослав оставил Галич Олегу, сыну Настасьи. Недолго Настасьич правил, слетел при первом сквозняке. Заступил Владимир. Но Олег оказался настырным. Заручившись поддержкой Рюрика Овручского, он таки спихнул старшего братца. И... — отправился паломником в обитель. Откуда было молодому бастарду знать, что яд, сделанный для отца, еще не весь вышел. Нашлась толика и любимому сыночку...
— Ах, Савелий, ах, злодей! — искренне возмутился я.
— Ну, скажем, его вина не доказана... — заступился Андрей Ростиславич. — Впрочем, в обратном случае, как изготовителя зелья, его надлежит казнить в первую очередь.
— Так сам-то он на чем стоит? — хотелось мне уточнить.
— Все отрицает... — усмехнулся боярин и хитро сощурился, — а как бы ты думал (я пожал плечами) — Парфений!.. Надеюсь, ты не забыл, что именно Парфений был духовником княгини Ольги — матери Владимира.
С этими словами боярин толкнул дверь лечебницы. На наше счастье, в низеньком закутке никого не было. Обтерев мокрые сапоги, не проронив слова, прошли мы в горницу, увешанную целебными сборами, так же пустовавшую. Попутно разглядывая пучки растений, я шептал, вспоминая их чарующие слух названия: Блекота, Чистополь, Ятрышник, Девясил, Не чуй ветер. А вот и чародейские травы: Галган, Одолень, Тирличь...
— Чего ты там лопочешь, — одернул меня Андрей Ростиславич, — прямо как ведунище какой...
— Да так, вспомнилось кое-что, — пролепетал я в оправданье.
— На звук наших голосов откуда-то из дальних покоев донеслось сухое покашливание. Вскоре появился и сам травщик. Увидев боярина, он немного опешил, но, преоборов себя, поспешил предстать радушным хозяином. Монах пригласил пройти на свою половину. Последовав за ним на некотором отдалении, миновав еще одну комнату с большим, чисто выскребанным столом, видимо, кровопускальню, мы оказались в уютной келейке. В камельке весело потрескивал огонь, отбрасывая на пахнущие можжевельником стены переливчатые блики.
Келья больше походила на предбанник, нежели на приют ученого лекаря, потому не располагала к серьезной беседе, наоборот, захотелось квасу, а то чего и покрепче. Но, памятуя, что мы в гостях у отравителя, мне осталось лишь сглотнуть горькую слюну. Савелий же, будто читая в мыслях, предложил отведать с морозца вишневой настойки. Андрей Ростиславич, сославшись на уйму дел, решительно отрекся от угощения. Но все равно мы оказались выбитыми из колеи. Нельзя же, в самом-то деле, выказывать в гостях крутой нрав, как-то не
