гнусность.
— Заверяю тебя, не в его правилах убивать из-за угла.
— А как же Ярослав, а как же Олег? — возмутился опять Андрей Ростиславич.
— Поверь мне, князя не спрашивали, все разрешилось само собой, без его участия.
— Что-то не верится... — упорствовал боярин.
— Твое дело, но князь чист перед Богом. Это говорю я — его духовник.
Тут из-за анфилады комнат донесся стук в дверь. Игумен замолчал, умолк и боярин.
Стук настойчиво повторился. Игумен, дав понять, что наше время вышло, направился к выходу. Андрей Ростиславич поманил меня из ризницы, неудовлетворенно развел руками.
— А Потир?.. — недоуменно всполошился я, протягивая руки к сиротливо стоящей Чаше.
— Пошли, — торопил боярин, — говорят тебе, пойдем...
Мне осталось лишь с надеждой обронить прощальный взор на серебристый сосуд, источавший нежно голубое сияние.
В прихожей поджидал ризничий Антоний. Очевидно, инок спешил сообщить игумену важную весть, но наше присутствие смутило его. Соблюдая приличие, мы поспешно откланялись, Парфений не удерживал нас.
Странная вещь, в попытках раскрыть чреду преступлений, предаваясь безудержной фантазии, выстраивая невероятные догадки, — мы испытывали душевный подъем. Теперь же, когда сорваны все завесы и тайное стало явным, скука и апатия вошли в наши сердца. Проходя через опутанный сумерками монастырский двор, я застиг себя на чувстве, что мне опостылели пузатые башни с островерхой кровлей, замшелые кельи с подслеповатыми оконцами, покосившаяся каплица и почерневшие кресты на погосте — все мне надоело. Я знал за собой — подобное настроение знаменует скорую перемену мест, вроде бы, как телом пребываешь еще здесь, а душа уже воспарила в новые пределы.
Боярин Андрей, погруженный в тяжелые мысли, вогнув голову, устало брел по осенней хляби. Оскользнувшись впотьмах, он нелепо взмахнул руками, но устоял и столь же понуро двинулся далее. Наверное, и я со стороны выглядел не лучше. И чего мы шастаем, как неприкаянные: туда — сюда, туда — сюда... Какая польза от наших потуг? Кто в них нуждается? И вдруг меня осенило: «А с какой стати я подвизался возле боярина, мое ли это место, неужели мне не нашлось лучшего удела?». Догнав Андрея Ростиславича, я вознамерился объясниться с ним, но тут окликнул дядька Назар, вывернув из-за угла скриптория.
Воевода спешил уведомить боярина о прибытии в обитель странных гостей. Только что к настоятелю препроводили двух иноземцев с красными крестами на белых плащах. Об их важности говорил внушительный отряд дружинников, сопровождающий визитеров.
Без сомнения, прибыли рыцари-тамплиеры, за которыми посылал библиотекарь Аполлинарий. Удивляло лишь то, как мы могли разминуться с ними? Видно, предусмотрительный Антоний отвел гостей в нижнюю залу. Также Назар поведал, что «немцев» (так он назвал гостей) довольно-таки быстро впустил келарь Поликарп и буквально сразу передал на руки Антонию. Влияние ризничего росло в киновии с каждым днем, дай Бог ему не утратить скромности и добропорядочности.
В нашем положении покладистость возбранима, посему Андрей Ростиславич без раздумий повернул обратно к Парфению. Господи... Ростиславич повел себя с такой нахрапистостью, что право не сносить ему головы... Впрочем, и по сей день мне затруднительно судить о полномочиях боярина, предоставленных императором и великим князем.
Едва мы повторно ступили в сени игуменских покоев, как дорогу нам преградил невесть откуда взявшийся Антоний. Инок не пропускал нас, ссылаясь на запрет настоятеля, но боярин, не теряя времени на препирательства, грубо отстранил чернеца, тот и не нашелся, чем ответить.
Без стука распахнув двери настежь, Андрей Ростиславич и вслед ему я ворвались в тускло освещенную залу. Не ожидая столь наглого самоуправства, на нас вопрошающе, словно застигнутые за неприличным занятием, выпятили зенки игумен и два его гостя — латинские монахи в холщовых белых рясах. Белых... потому, что храмовники считают: «Служитель Господа оставляет житье мрачное, дабы посвятить Создателю жизнь, полную чистоты и света».
— Прости, отче, милосердно, — без тени смущения обратился боярин к игумену. — Verzeihen Sie mich, Herren (2), — скороговоркой молвил в сторону рыцарей.
Крестоносцы обратили недоуменные взоры на Парфения. Тот, сдерживая недовольство, пояснил:
— Извините и меня... Представляю вам боярина Великого князя Всеволода (он же нунций императора Фридриха).
— Нас не надо представлять. — Андрей Ростиславич подошел к тамплиерам и протянул длань для приветствия. — Вы меня узнаете, господа?
— О... да, да, узнаем... Барон Андре! — картаво и в нос произнес рыцарь пониже ростом, пожимая руку боярина.
Андрей Ростиславич дружелюбно рассмеялся, похлопал картавого по плечу:
— Здорово были, виконт Пейре! — продолжая ликовать, обратился к высокому. — Приветствую тебя, шевалье Гийом!
Судьба помотала храмовников по всему свету. Они спасались от зноя в шатрах бедуинов, алчуще взирали на запад через рукав Святого Георгия (3), гуляли по днепровским кручам, с опаской вглядываясь в туманный восток. Потом подвизались у Майнцского архиепископа, верного соратника императора. Сносное владение русской речью, сблизило их в Майнце с боярином Андреем. Весной этого года рыцарей перевели в эстергомское комтурство. А из Венгрии до Галича рукой подать...
И вот теперь, по удивительному совпадению, Пейре Рюдель, Гийом Жордан и их русский товарищ вынуждены решать судьбу реликвии дома Меровеев. Я почему-то сразу подумал, что родиной франкских рыцарей беспременно являлся Прованс или Лангедок. Уж очень изысканы были их манеры, а речь, несмотря на чудовищный акцент, возвышенна и целомудренна. Таким образом, между Андреем Ростиславичем и тамплиерами сразу же установилось завидное взаимопонимание, что даже Парфений подивился их нелицемерному согласию.
— «Должно Господь ссудил, — подумал я, — без излишних препон возвратить Чашу Грааля в руки подлинных владельцев».
Благородные рыцари попросили о встрече с умирающим хранителем реликвий. Ведь именно он обещал Ордену вернуть рукописи и указать место, где спрятана Чаша. Однако книжник, трепещущий за судьбу иудейских редкостей, опоздал ровно на час. Выходит, это именно тот случай, когда промедление смерти подобно.
Из христианских соображений ни игумен, ни боярин даже словом не обмолвились о неблаговидных поступках отходящего старца. Бог ему судия... Определенно, клятва, принесенная на Афон-горе, не оставила ему иного выбора, кроме как хитрить и изворачиваться, а то и хозяйничать чужими жизнями.
Стоили ли того древние пергаменты?.. С точки зрения Аполлинария, несомненно заслуживали. Мнение Парфения — нам уже известно. Рыцари уверяли, что рукописи хранились в обители незаконно. Андрей Ростиславич, да простит он меня, из своекорыстных соображений поддержал храмовников, тем паче хартии приказали долго жить...
Лишь я один нахожу, что сочинения первохристиан достояние всего мира. И вослед Аполлинарию верю, что всякое знание подобает хранить и приумножать во славу Божью, а уж каково оно: ложно или истинно, определит время. Но при том по твердому убеждению считал и считаю: «Запечатленное знаками знание не есть высшая ценность у Господа, ибо оно сотворено человеками для людей же. А коль так, то человек хоть и подобен муравью во вселенной, но душа, подаренная ему Господом, несомненно дороже любых слов, написанных что на папирусе, что на песке, ибо ветер и время всенепременно сотрут те слова, а душа вечна».
Но смолчал, не подал я голоса, так как понимал, что скудородность не дает права умничать — все равно решать предстоит не мне...
Примечание:
1. «...отец лжи» — Ин. 8, 44.
2. Verzeihen Sie mich, Herren — простите меня, господа (нем.).
3. Рукав Святого Георгия — средневековое название Босфора.
Глава 12
И последняя…
Игумен пальцем не пошевелил, чтобы подготовить достойную встречу со старцем Аполлинарием, посему в келье библиотекаря мы застали полный беспорядок. Что, конечно, вовсе не предосудительно, а наоборот, предполагает снисхождение, ибо уходящая жизнь еще цепляется за этот мир, а удержаться не за что, все рушится.
Выпроводив из кельи добровольного немого помощника Симфосия (так ли уж прост этот инок), травщик Савелий горестно сообщил, что Аполлинарий совершенно безнадежен — старцу осталось жить не более часу, и уже пора отправлять положенную требу. Помимо скорби в глазах лекаря отразилась печать вины, и не мудрено, так как еще вчера он убеждал нас в том же и солгал.
Но никто из нас не выказал упрека Савелию, грех судачить у смертного ложа. Когда травщик ушел, игумен, очищаясь в наших глазах, воззвал к угасающему старцу:
— Аполлинарий, отче, очнись! Я привел рыцарей, — сглотнув комок в горле, Парфений добавил. — Ты ждал их...
Лежавший до того со смеженными веками библиотекарь открыл глаза и затуманенным взором окинул келью. Нам без всяких слов стало понятно, что старцу все уже безразлично.
— Ах, какая тоска, — пролепетал он непослушными губами, — душа изнывает...
Парфений попытался найти запоздалые слова утешения. Но я уже не слушал игумена, отошел к божничке, встал на колени и обратился к Господу. Следом на колени опустились рыцари-тамплиеры, помешкав, к ним присоединился и Андрей Ростиславич.
Пред ликом смерти нельзя заниматься пустословием. Речения, пусть самые разумные, отражают мир живущих, мир, который есть, который перед твоими глазами. А коснись умирающего, что ему звуки наших слов, ибо небытие, в которое он устремляется, ошеломляет его чувства великим безмолвием.
Теперь я стар и немощен, но все равно не хочу рассуждать о пограничном состоянии между жизнью и смертью, хотя по прошествии лет знаю, что на место безысходной тоски и печали приходит полный покой и воцаряется благодать. Господи, иной раз в
