Загадка Симфосия. День седьмой

по-христиански...
       — Отец Савелий, — Андрей Ростиславич в раздумье почмокал губами, но все же решил ужалить, — какой такой травкой ты опоил библиотекаря Аполлинария?
       — Я как вижу, — травщик не растерялся, — ты обо всем разузнал, господин. — Вздохнув, уточнил, — Аполлинарий добровольно рассказал или его принудили силой?
       — Ты прекрасно знаешь, я со стариками не воюю. Библиотекарь вызвался сам, — боярин развел руками, — сейчас он у настоятеля. Впрочем, не о греке речь, да и не об игумене сказ. Ты лекарь и инок, лечишь и тело, и душу, и я не стану скрытничать перед тобой. Я узнал недавно, что князь Владимир желает моей смерти. То, что вы все повязаны одной веревкой, для меня не секрет. И то, что ты лучший травщик в княжестве — само собой разумеется... Посему, будь добр, прошу тебя, не солги, — в глазах боярина была немая мольба. — Ты уже успел притравить меня?.. Сколько мне осталось?..
       В моей голове пронеслось: «Загадка! Последняя буква «А» — Андрей...»
       — Христос с тобой, господин Андрей Ростиславич... О чем ты таком говоришь? Побойся Бога... — лекарь часто-часто закрестился. — Богом клянусь! Хочешь, на колени встану? Не травил я тебя! Да мы с тобой еще раньше то обсуждали... Ни кого я не травил... — и осекся, вопросительно взглянув на меня. (Я ощутил себя в мышеловке).
       — Хорошо, коли так, я верю тебе. А никто не просил о таковом одолжении, ты ведь знаток адских зелий?
       — Пойми правильно, боярин. После моего доклада и записки богомаза о яде, — Парфений сильно трухнул. Мы предприняли все возможные меры, чтобы избежать беды. И, предвосхищая напасть, моля о милости Создателя, дали друг другу страшную клятву, что никогда в жизни не посмеем... — в замешательстве оглянулся на меня. — Ну, ты разумеешь, о чем речь... Я не Парфению, я себе и Господу обещался!.. — заверил он собственное добропорядочие. — И на игумена не думай. Скажу одно, не дерзнет он клятву порушить, да и в мыслях ужасти той не держал никогда.
       — Ой ли? — хмыкнул боярин.
       Но травщик, не слыша подвоха (или делая вид), твердо завершил:
       Более того, предложи мне хоть кто хотя бы намеком — изготовить яд, я бы немедля открылся духовнику. Верь мне, я врачеватель, а не Асмодей!
       — Ты умеешь убеждать, травщик, — Андрей Ростиславич улыбнулся. — А почему ты не поведал старцу о наших с Аполлинарием проделках?
       — То разные вещи. Во-первых, вы никому не угрожали. Во-вторых, я не доносчик.
       — Но ты рассказал Аполлинарию обо мне?
       — Только когда ты уже выздоровел, я даже удивился, почто так быстро, я ведь еще не знал о волшебном Потире. Да и не ябедничал я, старик, сам обо все догадался. Что, кстати, не представило труда, ибо глубокие раны столь быстро не зарастают. Ну а Чаша, не смею сомневаться в ее чудодейственных свойствах, лишь способствовала заживлению твоих порезов.
       — Хитер же ты, братец Савелий... А почему ты помогаешь книжнику? Чем он тебя взял? Между прочим, он догадывается о твоих грехах...
       — Мы не говорили о том. Но я давно пользую его от хворей, а он дает мне читать лечебники. Знал бы ты, боярин, какие редкостные хартии имеются в библиотеке!.. Я счастлив, что по милости Господа читаю эти книги.
       — Интересно... А вообще, как ты живешь с таким грехом? — Андрей Ростиславич начал лисой, но стал похож на удава.
       — О чем ты?.. Чего, боярин, вменяешь мне в вину? — обиженно взмолился травщик.
       — Не крути, Савелий, побойся Бога. Неужто не от твоего зелья похарчился Олег Настасьич?.. Я ведь знаю правду...
       — Как тебе сказать, господине... Судить-то можно по-всякому... Проще простого обличить травщика, ведь изготовление зелий его ремесло. Но ты же не станешь порицать оружейника, что отковал вострый клинок?.. — увидев несогласие в глазах боярина, поправился. — Между прочим, почем мне знать, для какой цели предназначался порошок... Я сообразил уж потом, хотя особо и не сокрушался. Бастард уж точно никого бы не пожалел. Да и хватит былье ворошить, нет в том моей вины!.. Чего доброго, отец Василий заподозрит, что я какой-то монстр?..
       — Да нет, я ничего не подумаю... — малодушно заторопился я с оправданием.
       Хотя, если поразмыслить, то по той логике выходило, что даже Иуда безвинен. А что, ведь ни он же вколачивал гвозди в тело Христово... Ни он горланил: «Распни его!» Им лишь оказано содействие первосвященнику. Вослед Пилату, попустителю злодейства, Искариот мог бы со спокойной совестью умыть руки, но нет — пошел и удавился...
       — Ну, вот и славно... — Савелий утвердительно кивнул головой. — Зачем таки еще пожаловал, господине? — уже по-деловому обратился он к Андрею Ростиславичу.
       — Как ты думаешь? Почему твой сродственник, бродяга Кологрив до сроку ушел из жизни? — задал неожиданный вопрос Андрей Ростиславич.
       — Надо полагать, лишним был человеком, не осталось ему места на земле.
       — А по-твоему, Антипий рубрикатор, запутавшийся в жизни, припадочный, тоже лишний человек?.. А Афанасий богомаз?.. А Захария?..
       — Что-то я тебе не пойму, господин Андрей Ростиславич...
       — Чего тут понимать, чувствовать надо!..
       — А что ты чувствуешь, боярин? — с неподдельным испугом вопросил Савелий.
       — А то... что следующим покойником станешь ты.
       — Как я, почему?! — побелев лицом, перепугался травщик.
       — Или я... или вот он... — Андрей Ярославич указал на меня перстом.
       — Ничего не понимаю... — недоуменно развел руками лекарь.
       — Все-то ты понимаешь... Пошли, Василий, отсюда.
       Мы встали и вышли вон из лечебницы.
       На улице моросил ледяной дождь. Колкие капли, словно наждаком, надирали лицо. Было зябко и противно. Мне вдруг сильно-сильно захотелось вырваться за пределы обители. Вообще захотелось на волю — быть сам по себе... Стать вольным, как птах! Как та вчерашняя большая птица в горах. Птица — Кологрив... Неужто только такой ценой можно обрести свободу?!
      
       Примечание:
      
       1. Знаток «амурной» поэзии — помещенная цитата — вольное переложение слов тулузского трубадура Вильгельма Монтаньаголя.
       2. Кристиан из Труа — Кретьен де Труа (ок.1130—1191), французский поэт, автор романа «Персефаль, или повесть о Граале» (1180), один из первых авторов, предпринявших литературную обработку сказаний о Граале.
      
      
       Глава 11
       Где игумен Парфений, растаптывая инока Аполлинария, обеливает князя Владимира Ярославича и где появляются рыцари тамплиеры
      
       «Ваш отец Диавол, и вы хотите исполнять похоти отца вашего. Он был человекоубийца от начала и не устоял в истине, ибо нет в нем истины: когда говорит он ложь, говорит свое, ибо он лжец и отец лжи» (1), — такими огненными словами из Евангелия от Иоанна напитался мой разум по пути от лечебницы к покоям настоятеля. Я понимал: развязка следствия близится, и поэтому наше пребывание в обители подходит к неизбежному концу.
       Застали мы Парфения и Аполлинария мирно беседующих, словно ничто скандальное не предварило их теперешнюю встречу, не развело в разные стороны. Потому, как настороженно восприняли они появление Андрея Ростиславича, я смекнул: он им помеха, они бы с радостью избавились от этой докуки. Однако потом, по ходу затеявшегося разговора, стало ясно, что мира между игуменом и хранителем пергаменов как не было, так и нет.
       На вопрос боярина к Парфению:
       — Отче, как ты решил поступить с еврейскими хартиями?
       Игумен ответил:
       — Аполлинарий требует, чтобы я вернул рукописи законному владельцу. Не вижу в том смысла. Как бы меня не разубеждали — ересь не должна перемещаться по миру, пусть даже запрятанная в стальной сундук. При желании любые путы можно разорвать, оковы падут, и неправда обретет свободу.
       — Так что ты предлагаешь, авва Парфений? — Андрей Ростиславич заметно обеспокоился. — Как и прежде, содержать опасную писанину под спудом — чревато гибелью для обители. Неужели тебя ничему не научили смерти несчастных иноков?..
       — Вот именно поэтому я не отдам рукописи! — уперся игумен.
       — Он намерен уничтожить пергамены, — подал слабый голос хранитель. — Боярин Андрей, ради всего святого, забери их у него. Не позволь свершиться, — книжный старец на мгновение замер и тут же выпалил, — нельзя допустить варварства!
       — Это я-то варвар?.. — вспылил Парфений. — Ты забываешься, отец библиотекарь. Считаешь: ты один тут праведник?. А я вот скажу, что ты хуже Иуды Искариота, того хоть совесть заела — пошел и удавился... А ты, подлый хрыч, все никак не угомонишься.
       — О чем ты мелешь, что собираешь, ничтожный интриган... Ты думаешь, я не знаю твоих мерзких выходок? — Аполлинарий, облизав спекшиеся губы, взъярился не на шутку. — Если бы только проделок... И я не стану молчать, коль ты наглым образом присвоил мои свитки!..
       — Накось, выкуси! — уподобляясь рыночной черни, Парфений, сотворив кукиш, завертел им перед носом книжника. У того от подобного обращения перехватило воздух, побагровело лицо, рот старца перекосился, он насилу прохрипел:
       — Ты, ты душегуб проклятый! — и вдруг приобретя второе дыхание, Аполлинарий стал торопливо выкликивать. — Ты подговаривал бояр (мне многие сказывали), чтобы сожгли Настасью — отраду Ярослава. Ты опутал княжича погаными девками, ты спаивал его... Более того, кроме тебя некому подучить Владимира...
       — Не смей клеветать на меня, Иуда! — Парфений был страшен, резко оборвав старца, голос его гремел как труба.
       Конвульсивно трясущийся Аполлинарий бормотал что-то нечленораздельное, но его слов уже нельзя было разобрать. Нас поразили брошенные им обвинения, хотя ничего нового для себя мы не услышали.
       — Побойся Бога, черноризец! Какую околесицу ты несешь, какие девки... На что намекаешь, гад ползучий? На тебе самом кровь — кровь глупого мальчишки, он вызнал твою тайну, и ты приговорил его!..