работает медведь, у него четыре лапы! – выкрикнул бородач, которые все звали Бамовцем.
В углу загоготали.
Таких слоняющихся средь бела дня лиц мужского пола - невиданное прежде дело! -стало в Захолустье больше: недавние рабочие геологических партий, золотодобывающих приисков, сокращенные или отправленные в административные отпуска. Даже бамовские организации на севере района свертывали фронт работ. Но сокращали в первую голову любителей перекуров. А в хозрасчетные артели, в первые заготовительные кооперативы по выделке камусов и прочего ширпотреба «сачков» и пьяниц не брали,. Вот они и слонялись по поселку в поисках мелкого приработка. Еще не «бичи», но уже не люди труда. Хозяйки жаловались, что стала пропадать белье с вешал и всякая утварь. И бродячих псов поубавилось. Но наш Гарнир, мелкий и серый, с глазками-бусинками и свалявшейся, как у барашка, шерстью, был настолько неаппетитен, что по-прежнему тявкал вволю.
Скука, одним словом. Даже не скука, а пустота. Вдобавок в Баунти проникли лица без определенных занятий и в нашем убежище, сооруженном из рубероида и досок, кто-то ночевал, оставив вместе с пустыми флаконами боярышника тот же запах безнадеги. И туда нельзя было водить девушек. Да и кого вести? Инга собралась замуж за сына начальника прииска, какого рожна, спрашивается, писала мне в армию душещипательные письма! Лори – малолетка, руками не трогать (или только выше пояса). Кто еще? Утром я ушел совершенно опустошенным от одной женщины. Девушкой ее назвать было нельзя при любом раскладе. Пустота была сокрушительной. Настолько, что не хотелось идти домой и видеть тревожное лицо мамы.
Я еле дождался открытия пивнушки; под насмешливым взором Шуры, дергаясь от кадыка до копчика, глотнул «американки», чтоб поскорее забыть подробности душной ночи.
Пленка 06b. Бассаров. Охота на косулю
Бешеный лай под окном разорвал дремоту пивнушки. Следом за окном раздались свист, велосипедные звонки и крики. Шура от испуга заехала карандашом выше брови, отчего круглое личико ее, увядающее под слоем дешевой косметики, приняло удивленное выражение: «Что вы говорите?!» Буфетчица выругалась по-мужицки.
Этот неистовый лай поднял посетителей пивнушки с мест. Даже бригадир оленеводов оторвал тяжелую голову от стола и разлепил узкие глазки.
Харя, сидевший ближе к выходу, хлопнул дверью. Выбежал и тотчас вернулся.
- Атас! Там того… косуля... Да трезвый я!.. – завопил Харя. Кончик его перебитого носа шевелились.
В зале случилось общее движение. Упали стулья. Посетители захохотали: косуля прискакала за пивом.
Харя не соврал. К дверям пивнушки, гонимая горячим ветром, прибежала косуля. Казалось, ее ушки заострились, завернулись внутрь от нестерпимого жара. Бурые, почти черные, в саже, бока вздымались и опадали. В текучих зрачках застыл страх. Удлиненную мордочку располосовали длинные ссадины, и уже запеклись кровавым пирогом, но рана на боку, у белых пятнышек, была живой, и сочилась при каждом резком движении… Быстро перебирая тонкими ногами, она месила копытцами грязь из суглинка и крови. Короткий хвостик испуганно дрожал.
Ее привело сюда, где пьют люди, звериное чутье. Видно, бежала переулками, пытаясь перемахнуть через низкие заборы, но лай собак гнал ее дальше и дальше, к центру поселка.
- Забьем зверушку – водки будет залейся!.. – крикнул Харя.
- Дело, паря! – рыкнул в бороду Бамовец.
Все заулюлюкали, замахали руками. Пацаны на велосипедах засвистели.
- Эх, ствола-то нет, – сокрушенно сказал кто-то.
На него зашикали. Накануне по радио передали предупреждение районного охотоведа: в случае выхода из леса зверя оружие применять только к хищникам. Иначе штраф.
- Да мы эту козочку нэ-эжно ножичком, а, братва? – засмеялся Бамовец.
Я повернулся, чтоб уйти. От «американки» мутило.
- Ты куда? – положил руку на плечо Харя. – Побалдеем. Все равно делать нечего.
Косуля, завидев вывалившихся из дверей людей, проскочила в глубь двора. Собаки бешено лаяли, пытаясь зайти сбоку и укусить. Косуля опустила морду, выставив короткие беспомощные рожки. Усердствовал и Гарнир, безродный пес-колобок, подражая охотничьим собакам. Ему-то и досталось копытом. Гарнир завизжал, откатился и заскулил.
- Эй, она Гарнира копытом!.. Да ее саму на гарнир!.. Ребя, держи ее!..
Пользуясь людской заминкой, косуля рванула к воротам и поскакала переулком, высоко вскидывая зад и белея в сумерках желтоватым пятном под хвостиком.
Следом с шумом и грохотом погнались собаки, велосипедисты, мотоцикл с коляской, еще один мотоцикл целил в жертву лучами фар. В люльке сидел Харя, его индейское лицо по-волчьи удлинилось. Обеими руками он держал рваную крупноячеистую сеть – футбольную, сообразил я, пацаны приволокли со школьного стадиона.
Далеко убежать козочке не удалось: истощена. И на окраине Захолустья заднюю ногу косули захлестнули футбольной сетью, а уж она сама запуталась в ней по самые рожки.
Загнав жертву, преследователи долго кашляли в лиловых сумерках, харкали и матерились, перемежая ругательства замечаниями: и когда перестанет гореть лес? может, его поджигают враги народа?
Она лежала у забора, освещенная светом фар и фонариков, и уже не взбрыкивалась под сетью – не было сил.
- Стойте, стой ты, ёшкин кот!.. Неззя, неззя!.. Так неззя, нашальник!.. Живая она!..
Пусти, пустите ее! – откуда-то на свет вынырнула кривоногая фигурка оленевода, встала на пути преследователей и раскинула руки.
- Иди, проспись, чучело! – Бамовец ударил эвенка внутренней стороной кулака – наискосок сверху вниз - но и этого хватило. Бригадир упал, пополз к забору, еле смог подняться в рост, шатаясь и отплевываясь.
Не было сил и у зверя. Харя усердно стягивал сеть к задним ногам жертвы, хотя это, пожалуй, было лишнее. По крайней мере, когда Бамовец приблизился к косуле с ножом, она лишь подняла голову и затрепетала ресницами – все поняла и прикрыла веки. Но в последний миг дернулась, открыла глаза и уже окончательно приняла решение человека, стекленея взором и запрокидывая морду…
Затем нож оказался у Хари. Но он долго не мог унять дыхание – запыхался, будто воздух пузырьками въелся в легкие, хотя не бежал, как другие, а ехал в люльке, зато, видать, волновался, кончик ножа дрожал... Скользкую рукоять с матами перехватил Бамовец и споро довершил дело, ловко подрезая пленки и отделяя шкуру от мышц.
Я поразился, каким красным вокруг стал воздух – словно проявился в школьной фотолаборатории, где мы, бывало, печатали мутноватые фотки голых девиц из польских журнальчиков.
Лица гонителей в свете фар были неузнаваемы.
Косуля оказалась беременной. Я отошел и демонстративно сплюнул.
Харя, склонившись, утер с лица пот о плечо и начал оправдываться: все равно самка погибнет от отека легких, такое бывает у загнанных подранков. А тут доброе дело. Чтоб не мучилась божья тварь.
Освежеванную тушу продали тетке за трехлитровую банку ”катанки”, - не сходя с места, там же, на задворках райцентра Литр выпили сразу, закусили сырой печенью, пустив банку по кругу. Когда откусываешь свежей печенки, то она хрустит, очень полезная вещь, говорили все.
Плод самки, коричневатый сгусток размером с кулак Бамовца, покупательница брать побрезговала, и его мгновенно разодрали собаки.
Меня вырвало в еще теплый от дневного жара песок. Какая, однако, дрянь этот королевский спирт. И как его америкосы пьют?
Пленка 07b. Бассаров. Призывание дождя
Шаманы перестарались.
К концу июня листья тополей на пришкольной аллее свернулись ушками убиенной косули. Воздух на пустынном Бродвее был настолько сух, что потрескивал, будто кримпленовая рубашка местного модника.
Охотничьи лайки мощными лапами разрывали землю - даже в тени бараков. Достигнув слоя вечной мерзлоты, собаки ложились брюхом в прохладную ямку. Звонкоголосый Гарнир, и тот, высунув язык набок, тявкал еле слышно.
Захолустье бездыханно и недвижно лежало в долине, расплющенное атмосферным столбом; лишь изредка на главной улице взвихривались маленькие торнадо. Однажды пыльная буря подняла фантики карамелек и легкий мусор на уровень второго этажа, настежь распахнула окно и швырнула окурок со шматком пепла на стол Первого. Тот устроил словесное торнадо и уволил уборщицу. Над этим стихийным бедствием три дня потешались в пивнушке.
Все разговоры в Захолустье неизменно начинались и заканчивались темой дождя.
В тайге перестали ворковать сойки – плохая примета.
Дело дошло до того, что районный праздник Больдёр, который всегда отмечается в июле, перед отелом важенок, хотели отменить. Хотя его весь год ждали эвенки, окрестные пьяницы и собаки. На Больдёре сразу после приветственных речей и концерта начиналась гулянка – в кустах на задах стадиона. Стадионом называли заросшее крапивой футбольное поле в обрамлении покосившихся скамеек. Бывало не раз, когда на соревнования - заключительную часть праздника - на потеху публике выходили пьяные борцы. Мы именовали Больдёр не иначе как «балдёж».
И тогда шаманы главных родов, киндигиров и чильчигиров, затеяли молебен у подножия Черной горы, в километрах трех от райцентра. Черной оттого, что здесь кое-где торчали черные сосны с ломкими ветками – еще с пожара времен Хрущева.
Молебен так и назывался – «Призывание дождя».
Еще до армии, влекомые дармовой выпивкой, мы очутились на подобном сборище. Харя говорил по этому поводу: «Опять собрались шаманшакалить». Иначе говоря, дурить народ. Точнее, доить. В эту мистику я ни капли не верил, пусть в экзотику верят другие, а также слабонервные и приезжие. От коренного населения давно ничего аборигенного не осталось. Начать с того, что и пожилые эвенки хорошо говорят по-русски, почти без акцента, без этих “однако”, “паря”, “шибко”, корявого порядка слов, посеявших семена в художественной литературе. И вся эта художественная самодеятельность с кумаланами шита белыми нитками. Я ходил в библиотеку, брал книги с полки «О нас пишут» и ужасался. По моему опыту, эвенки в быту не танцевали и не пели. Пили – да. Но молча. А выпив, невнятно мычали. Это с натяжкой можно было назвать пением.
Самое главное на сборищах орочонов: здесь огненная вода лилась не рекой, конечно, но приветливым ручейком – причем, не самопальной, а магазинской водки. За
