Чикихой такое, потом опять сойдёмся. А может и нет… Вон сынок какой в соседнем контейнере подрос, запросто Чику дорогу перебежит и морду наколотит. Понял, наверное, сетования Чика, человек: «Ладно, дружок! Не грусти! Природа есть природа! Действительно. Против неё не попрёшь. Я тебя уж не забуду, самое вкусненькое буду носить. Ну, а чирика придётся доесть тебе, не обессудь».
Вот и живёт Чик. Летом он становится рыженьким с тёмной полоской на спинке, белым брюшком и пушистым хвостом с чёрненькой кисточкой. Летом-то раздолье, вкусного кругом… не лопнуть бы. Зимой тоже хорошо. И Чик посерьезнее стал, не мечется без дела по тундре, поумнел наверное, может, Ваня чего надоумил. Иногда откроется дверь, Чик из-за ящика с гвоздями глазёнками сверкнёт навстречу человеку, усами двинет, а друг говорить начинает. И долго говорит, и противно от него пахнет. Убежит Чик, голова кружится, плохо даже ему становится, но жалко Ваню, опять ведь заболеет, лежать и охать будет. Вернется, за ящик спрячется, слушает…
А друг и не замечает что Чик убегал, всё рокочет: «Ты, зверюшка, этих баб меньше слушай и не уступай ни в чем. А то, как липку оберут, пойдёшь по миру без штанов. Хотя, какие у тебя штаны. Счастливый ты всё же, Чик, никто тебе не хозяин… Если Чикиха твоя – стерва, так и то я тебе пропасть не дам… Ты их, сук, в дом не води, сам лучше к ним шныряй… потешься, расслабься, а чуть что, - к себе.
Как ни странно, но так Чик и поступал. И к своей Чикихе похаживал, и к дальним молодушкам успевал. Правда, раза три лупили его крепко, только шерсть по сторонам летела, но без этого, какой он мужик.
На казённых харчах вообще-то можно облениться. Но постепенно всё меняться стало. Однажды Ваня совсем плохой в контейнер, к Чику в гости пришёл, даже и стул себе принёс, что-то звякающее и булькающее на ящик поставил, потом мяса жёлтого за ящик Чику бросил: «Посидим, дружок, совсем невмочь стало…» Ваня выпил, крякнул, и уж чего вообще не любил Чик, начал дымить противно и едко. Чик защёлкал, мол, уйду…
«Всё! Всё! Дымку глону маленько и всё. Извини… - Ваня замахал рукой, разгоняя дым. Потом загудел, прерываясь и подолгу сморкаясь, - ты знаешь, Чик, совсем ничего не пойму. Живёт нас много. Мы ведь с понятием, ум приложен. Только вот зачем он? Эх, Чик! Если б ты знал, сколько таких, как я, по земле набросано - хворост, а она, тебе и представить невозможно, какая огромная. Да чего далеко говорить. У вас вот подошло время, и ты к Чикихе побежал. Так ведь не каждый день. И не как… вот говорят: как зверьё… изнасиловали. Куда уж вам. Дочку мою, Чик, замучили. Изрезали, изожгли, а потом повесили. А так далеко, что и похоронить не могу. Денег нет, занять не у кого, продать нечего. Билет… год работать надо, а полгода денег не получаю, - опустил голову Ваня, руки уронил. - Пошёл к начальнику. А тот, мол, ты чего? Куда ехать? Случись с ней такое тут, и то, как сам выкрутишься… Иди, работай, терпи. Без тебя управятся… Вот и терплю… Весь мир наш, Чик, осволочился, изживотился. – Ваня загремел стеклом, забулькал, глубоко глотнул, положил в рот кусочек мяса. Пахло оно вонюче, и Чик заверещал. – Да, да, дорогой, колбасой это называется. Чуешь, чем пахнет, может, и крысами, может, ты и прав. А что делать, Чик? Чего дадут, когда дадут, то и жрём. Слушаем, что говорят, и всё делаем, как скажут. И видим, Чик, что творится плохое. И люди ведь есть хорошие. Только им не пробиться с правдой к власти... Вот и с дочкой. Даже искать не стали. Мол, наркоманка, сама и отдалась, сама и повесилась… Всё может… Только изрезаться так сама не могла»…
Долго сидел Ваня, долго говорил. Грозил кому-то. Ушёл, даже контейнер не закрыл.
…Потом он часто стал приходить. Чик к дыму и к вонючей воде привык. Голос Вани ему нравился: не сердитый, не громкий. Говорит тихо, спокойно, всё больше спрашивает… а что Чик ему ответит? Грызёт потихоньку кусочек белого мяса – сала, да слушает.
«Ты, Чик, самый счастливый человек на свете. Заболел, травки погрыз, или уж время пришло – сдох, так сдох. А тут вот по докторам пошёл: рыбу неси, мясо неси, деньги давай. Плюнул на них я, Чик! Я, как ты, сколько положено, столь и жить буду. А всё же жалко, ничего у меня тут нет, и Верка уехала. Совсем уехала. И там, Чик, у меня никого теперь нет, никто не ждёт, никому не нужен.
Воюют везде, я, может, воевать опять пошёл бы, сын-то у меня… старший! Воевал, воевал, по стопам отца двинулся… где он сейчас?.. на моих руках, Чик, крови нет! Нет! А все ж пошел бы… так старый, не нужен. А молодым зачем такой грех, такая тяжесть!? Эх боец! О чем я?..
Ну… даже в город ехать мне, Чик, страшно. На днях у соседа наркоманы дверь вынесли, и было-то – холодильник «Ока» да «Рекорд» – телевизор. Благо, дома не было самого, а то… И до меня доберутся, хоть и нести нечего… доберутся.
Стариков, говорят, на материк переселяют. Эх, Чик, каких стариков? Я даже не знаю! Я, наверное, всё же поехал бы. На озеро своё хочу посмотреть в последний раз. Утром на берег выйдешь… тихо… дымка по лазоревой глади стелется, плывёт, дышит неслышно, тростник чуть шуршит, ива головушку склонила, косы распустила, шелестит потихоньку, грустит красавица. Сядешь на бережок, на травку, так она ласкова, тепла, пригрета, обсушена от росы солнышком, ещё не высоким, из-за далёкого, синелого, зубчатого леса выплывающим, и про удочки забудешь.
Птички в тиши звонко, весело щебечут, вроде, и забот не ведают. Рыба крупная, щука или лещ в тишке под ветлой по козявке или с дуру хлестанёт, круги по воде… и далеко по зеркальной глади бегут, кувшинки качаются… А воздух какой там, Чик! Травой пахнет, там и лилия с воды, и медуница из болота, и василёк изо ржи аромату прибавляют - ох, и запахи! А вода пахнет, чистотой, прохладой манит, облаками белыми, бегучими по глади к себе зовёт.
Эх, Чик! Жизнью там пахнет! Родина моя там! Малая моя Родина. Там, я, дружок, родился и вырос, вот как ты тут. Тебе всё тут мило и приглядно, а мне – нет: не глянутся безлесье и ветер постоянный, зимы длинные, ночи долгие, на всю морозную зиму. А лета и глонуть не успеешь, да мошка и комарьё всё опоганят.
Сколько, Чик, я там исходил, избегал по тропкам, усыпанным хвоёй и сосновыми шишками. Крутятся они меж бронзовых стволов, в высь к кудрявым зеленым маковкам тянутых. Летаешь по тропкам, в глупости и неге, без устали, то на рыбалку, то по ягоды, то по грибы. Ох, и подошва у моих ноженек была, как на кирзовых сапогах, гвоздём не пробьёшь. Не знаешь? Не слышал? Зачем тебе… Я бы сейчас пошлёпал, постучал пятками о тропку, помял бы мох, а тут никак… мерзлота кругом, сляжешь вмиг, скрючишься. Хочется к землице своей прикоснуться, хочется…»
Ваня забулькал, потом охнул, хакнул. Чик сердито защёлкал.
«Тебе-то вот не требуется зелья. Вот и радуйся. А я не могу. Замутит, замутит… там, внутри. Да так… хоть грудь порви, развороти всё, найди эту муть сейчас же, успокой. Больно, ноет… слов нет, как ноет. Вот дряни этой приму и вроде полегчает. В далёкое можно отправиться, вспомнить, как с друзьями…
Ох, Чик, какое же расчудесное время нам сопутствовало. Жарко, правда. Но всё равно. Солнце сияет, в серебро с позолотой всё окрашивает. Через весь океан – горизонт, и на небо – путь серебристый, глазам больно, зовёт, манит. По этой бы дорожке да к солнышку прямо, и сгореть бы… А ты, ведь, и океана-то не видел. Ну, как тебе объяснить? Это тоже небо, только у тебя под ногами. Жуть!.. И корабль ты не видел: огромный, серый, пушки на нём, ракеты, самолёты… Вот так, Чик. Страшное они таят в себе.
«Ноль полста пятый» - мой позывной был; горбатенький, винтокрылый КА-25, мечта… И он боец, и он для смерти предназначен. Но под солнцем, голубым небом, всё как добром омытое, но издали, Чик, издали, а вблизи зябко становится. А ты, Чик, не смотри рядом. Ты вдаль гляди… необъятность ни душой, ни сердцем не измерить. Вечность там…где конца-края нет. Её понять надо… принять.
А мы, казалось, вечны, и сила с нами навсегда, и здоровье, и молодость. Ветер ночью как живой, а ночи!.. Глаз коли… Ветер чуть волосы трогает, шепчет: «Живите, хлопцы, любите, радуйтесь мигу…» И мы, Чик, радовались, и мы любили; и всё перемешалось, а всё прекрасно было. Молоды были, безрассудны и смелы…»
Застонал Ваня, грудь мять начал, слеза из помутнелых глаз пошла дорожкой по серым, морщинистым щекам, в седую бороду скатилась. Дёрнул Ваня головой, посмотрел на Чика. Горностай, конечно, слушает, но и дело знает, потихоньку грызёт сало, не спешит. Куда ему спешить. Интересно всё же Чику с Ваней, вон какой большой, а по голосу, вроде, жалуется горностайчику, понимания и защиты просит. Ну, пусть…
«Всё не вечно, дружище. Не вечна любовь, продажна дружба. Всё, Чик, у людей покупается и продаётся: честь, совесть, - волчьи законы. Это я так… Не волчьи, человечьи! Не хочу я туда, не хочу к ним, к двуногим. Вот ты – зверь, даже хищник. Но ведь понимаю, за что ругаешь меня. Мол, зачем без дела не по потребностям округу обираешь? Прав ты, дружище, о, как ты прав! Но всё почему? Почему? Да завтра не знаю, как жить, с чем встречу и провожу день. Вот и извели всё, без ума и счёта, и себя не пожалели.
Много я, Чик, видел, много знаю, только зачем это? Кому нужно? Для чего по жизни прошёл, прополз. Познал её? А? Скажи, как на духу! Скажи! Сколько я тут?! Год, два, десять, сто лет... Зачем нам понимание, зачем нам знание, если кроме мук и боли я не имею ничегошеньки! Зачем всё? Уйду из мира, уйдёт и моё… И никому никакого дела до Вани, был Ваня... И надо так. И надо так. И боль, и недоумение, Чик, не залить этой заразой. Не залить! Ваня хватил кулаком об ящик…
…Щуку услышать, как она в тросте хвостом бухнет, мальков вверх бросит, серебро в брызгах воды. Снасти бы туда, блесёнку или живчика… Да нет, не вернуть! Не посидеть на бережку… И иволгу не услышу. А соловей, Чик! О, певец! Не поймёшь, дружок! Ты всё ж-таки зверюшка, хоть и смышлёная. У тебя душа не болит, что зорьку вечернюю с коровьим стадом, с выпаса возвращающегося, увидеть до смерти хочется. Что по утру с петухами и первыми лучиками солнышка проснуться хочется. По росе босому пробежаться бы. Цветок луговой сорвать, вдохнуть жара лесного с земляничной поляны, кислицы пожевать… Молочка парного попить. Эх! На мир далёкий, родной, глянуть хоть глазком…»
Чик всё слушает. Может, понимает чего. Говорить не умеет. Да и некогда. Кусок сала осматривает: припрятать, вроде, требуется. Ваня добр, конечно, но вдруг пожадничает, с собой унесёт, бутылку-то в карман положил, про запас, наверное. Мало ли что… Действительно, жизнь… Ваню послушай, ого-го! Да и тут посматривать приходится.
Бегал Чик, друга наслушавшись, к себе на родину, под валежину, на лысый косогор. Лиственница небольшенькая у норки, а побольше, на которой сова обычно сидит, прям на пути у Чика. Вроде, нет никого на суку, смело помчался горностайчик, только рыжая шкурка мелькает. Там под сучёк, тут через пенёк. Там по мху. Остановился в густом голубичнике, прислушался: тихо, ягоды висят тёмно-синие, сочные, крепкие. «Тьфу, на них», - дальше помчался. Вот и норка. Обвалилась, зарос вход, мох, травка. Чуть выше его, ловушка и капкан, кругом перья и кости, в капкане совиная, страшная, когтистая лапа. Выгнулся Чик крепкой гибкой спинкой, усами двинул, чвикнул испуганно и домой быстрей, поближе к Ване.
Хорошо-то как с большим зверем. Сидит Чик у
