сколько точно – никто и не считал… – тяжело крякнул снабженец, закончив страшное повествование.
– Ну а как девочка Эсфирь? – поинтересовался Валентин.
– А что ребенок... Добрые люди выходили, выкормили, не дали сгинуть душе человеческой. Потом малютка попала в местный детский дом, там и выросла. Но с тех пор любит шоколад, видно, в детстве не доводилось пробовать… А замуж так и не вышла, хотя привлекательная женщина. Что-то там у нее с войны перещелкнуло…
А там, в Бухтеевом рву, лет десять назад памятник установили, значит… на месте расстрела фашистами мирных граждан, – добавил, и голос старика осекся.
Малость придя в себя, Федор Терентьевич благодушно подсказал, что обращаться к Галингер следует – Фира Марковна и посетовал, что домашний телефон кладовщице пока не по чину. После чего протянул глянцевый листочек визитки.
«Да уж, в Рославле приобщились к цивилизации, не то что у нас», – вскользь подумал парень, взяв листок.
– Позвонишь утречком со склада, скажешь, что да как... – и, похлопав по-приятельски по плечу инженера, дедок покровительственно добавил. – Ну давай, будь здоров, не болей…
– «То ли намек на возможную выпивку с последующим похмельем, то ли искреннее пожелание, пойди разбери старого мудрилу...», – подумал Спицын, благодаря Федора Терентьевича. Но, как ни странно, этот ужасающий рассказ снабженца вернул Валентину трезвый взгляд на вещи. И парень не то чтобы смирился с уготованной участью, а наоборот, ощутил в себе внутренний подъем – радость бытия.
Итак, первым делом предстоит застолбить место в заводском общежитии, а уж потом наведаться к кладовщице со звучным библейским именем.
Валентин в воображении представлял Эсфирь Марковну, сродни Вере Григорьевне – яркому типажу еврейской женщины, сформированному еще с детских лет. С видной фигурой, чуть полноватая, с ярко накрашенными алыми губами и резким цветочным запахом – красотка, влекущая к себе взоры окружающих, тоже незамужняя: то ли вдова, то ли разведенка. Что, однако, не ущемляло гражданку, а наоборот, добавляло загадочного шарма. Эта цаца Вера-Эмуна – дочь местного аптекаря Гирша Шмуля, заведение которого значилось своеобразным раритетом в поселке. В стране социализм, а поселковая аптека состояла как бы в частных руках. По младости Валька не умел сформулировать присущие случаю дефиниции, но одно то, что в аптекарском домике с давних пор поселилась семья провизора, фактор решающий.
Однако дочь по странной логике не стала помощницей отца, да и дети женщины (два мальчика) не выбрали, как выяснилось позже, профессию фармацевта. Вот горе для старого еврея – выгодный бизнес со временем уйдет в песок, не станет семейным делом.
Пышущая здоровьем и духами Верочка работала приемщицей в фотоателье, вот подумаете… уж вовсе пустопорожнее дело. Не скажите… В пятидесятые годы фотокарточки заменяли большинству людей и телевизор, и прочую картинную живопись. По сути снимки походили на иконы, скрашивали тяготы жизни, активировали внутренние духовные процессы, приводили к умиротворению. И те, и другие напоминали о бренности бытия и не давали расслабиться. Фотографии во всевозможных по форме и исполнению рамках висели по стенам комнат по существу в каждой семье, фотоальбомы же считались тогда барской роскошью. И неизменным подарком матери или бабушке ко дню рождения или Женскому дню для мальчугана считалась выпиленная лобзиком из фанеры фигурная рамочка, кальки с трафаретами очертаний лежали в каждой библиотеке. Наверное, с исчезновением пристрастия вывешивать снимки на публичный показ у людей начала уходить память о близких людях, а сердца стали черстветь.
Валька с бабушкой часто приходили во вросший в землю особнячок фотоателье. И не только чтобы засняться на карточку, а частенько с интересом посмотреть на развешанные по стенам образцы мастерства фотографа. Тут и отретушированные поясные портреты советских граждан с каменно застывшими физиономиями, тут и подкрашенные снимки празднично одетых членов семейств, тут и коллективные фото школьных выпусков и участников деловых конференций и торжеств. Имелись и пикантные расцвеченные открытки с голубками и прелестными милашками для половозрелых девиц, и (как Валька узнал позже) из-под полы продавались порнографические игральные карты и даже альбомчики уже для негласной клиентуры. На столике горкой сложены разномастные фаянсовые багеты в стиле барокко, отдельный стенд со стеклянными капсулами для надгробий.
Вера Григорьевна, проявляя избирательную общительность, выделяла Валькину бабушку из непреходящей среды посетителей мастерской. Видимо, обе женщины отличались природной интеллигентностью и легко находили темы для, так сказать, светских бесед. Вальку же женщина непременно гладила по светлой головенке и с прибалтийским акцентом произносила: «Какой хорошенький мальчик!». Потом давала конфетку из расписной железной коробочки, те сладости причитались малышам, что панически боялись фотосъемки. Мальчик не вникал в разговор взрослых женщин, малыша гипнотизировал интерьер фотостудии.
Взору предстояла просторная комната с нависшим дощатым потолком, определенно сказалась конструкция здания, по окна вросшего в землю. Торцевая стена, намеренно неоштукатуренная, завешана белым застиранным полотнищем, точнее бывшей гардиной на кольцах. Позже Валька узнал, что фронтовики, надев начищенные регалии, любили сниматься на фоне открытой кирпичной кладки, якобы присутствовал некий антураж боевой обстановки. В дальнем углу примостились два обшарпанных венских стула: обыкновенный и с подставкой-сиденьем для детворы. По центру помещенья, как большие подсолнухи, высились два театральных софита, электрические шнуры длинными змейками извивались по полу к одинокой розетке у столика приемщицы. Ну и, конечно, привлекала внимание сложной конструкцией блестевшая никелем тренога с раздвижными ножками и хитроустроенным крепежным узлом для фотокамеры. Сам же аппарат определенно иностранного изготовления (вероятно, трофейный немецкий), с трепетной осторожностью сберегался в подсобке фотографа. Туда доступ обыкновенным смертным закрыт. Валентин уже не помнил ни фотографа, ни «сейчас вылетит птичка» из уст «маэстро», да и сам момент фотографирования вчистую стерся в памяти, будто и не было вовсе. Да и потом, повзрослев, Спицын оставался равнодушен к таинству фотографирования, не клянчил у родителей фотоаппарат и необходимые атрибуты этого занятия. Почему? Нет загадки – Валька, сколько себя помнил, любил рисовать…
Вот и нашелся ключик к этой страничке детства. И не приемщица фотоателье тому причина, хотя холеная внешность дамы даже мальчонку не оставляла равнодушным. Излюбленным головным убором красотки были изящные шапочки-менингитки экзотических форм и расцветок. Эти менингитки не получили должного распространения в провинции, в них щеголяли только фасонистые модницы, выдавая себя за столичных штучек. Кстати, имелась такая шапочка и у матери Валентина, но тряпичная крохотулька терялась в ее пышной прическе.
Мальчик неизменно выделял Веру Григорьевну среди сдержанных тружениц и неприхотливых домохозяек, явившихся на родительские собрания в школе, та привлекала внимание ребенка, как пышный цветок среди невзрачной придорожной травки.
У нее было два сына, носивших фамилию Виленчик. Старший, Даниил, выделялся среди сверстников бледным, удлиненным лицом и слегка курчавыми волосами, имевшими странный серебристый оттенок. Нет, это не ранняя седина... О красителе и речи не было, это природный, как думалось Вальке, благородный, изысканный окрас волос. Говаривали, что юноша тот чрезвычайно умен и далеко пойдет, только судьба Даниила дальше школы, увы, не прослеживалась. Младший, Евгений, ровесник Валентина, учились в параллельных классах – полная противоположность брату. Черноволосый, круглоголовый, с румянцем во все щеки, упитанный мальчуган, но тоже «отличник» по учебе. Дети знали, что Женя любимчик учительниц школы, те носили Женечку на руках... Валентин не раз слышал в разговорах взрослых, что Верка Виленчик ублажает женский персонал школы щедрыми подарками. Ну а ребята считали паренька подхалимом и даже доносчиком, но, странно, ни разу не били за ябедничество.
Так вот, этот Женя Виленчик – извечный соперник Валентина на школьных художественных выставках. Конечно, в школе работал рисовальный кружок, но со смертью учителя Ивана Прокопьевича постепенно сошел на нет. Новая учительница рисования больше запомнилась как преподаватель черчения, а Ван Прокопыч – тот истинный художник. «Мэтра» часто замечали на пленэре в заповедных окрестных местах – в толстовке и бархатном берете с мольбертом и ящичком для красок и кистей.
Монументальные, исполненные маслом пейзажи Ивана Прокопьевича продолжительное время украшали библиотеку, столовую и коридоры поселковой десятилетки.
Валентин приобщился к рисованию еще с детсадовского возраста, чего только не малевал – и предметы обихода, и картинки природы, и даже людей-человеков. Помнится, изобразил малец электрический утюг, подключенный к жулику (ламповый патрон с розеточными отверстиями) – вышло для его лет весьма похоже. Только соседки, хваля талант, обеспокоенно заявляли матери и бабушке, смотрите, как бы за «жулик» вас не оштрафовали. Тогда в городе в рядовых квартирах еще не было розеток, а инородные приспособления запрещались в опасении пожара.
И еще отдельный момент. Не каждая семья разрешала себе купить прикроватный гобелен, не говоря уже о напольном ковре или паласе. На полу лежали домотканые половики или дорожки из драп-дерюги, изготовленные кустарным способом в артели слепых. А на стену у койки вешали дешевенький плюшевый коврик или написанный маслом на обратной стороне клееной ткани цветистый пейзаж с экзотическими растениями и диковинным зверьем. Имелся подобный и у бабушки Валентина. Нарисовал «творение» художник-самоучка дядя Сережа Голиков, так… мужик плотник, но подрабатывал, малюя живопись… На просторном полотнище вполовину стены изображены горные вершины, покрытые вечными снегами. У подножья зловеще зеленеют хвойные леса, горная речка, бурля водным потоком, пресекает наискось картину. А переступая русло реки, стоит откормленный олень с ветвистыми рогами, очевидно срисованный с другой открытки. Но это – непревзойденный шедевр, и взял за него дядя Сережа недешево.
Валька неоднократно копировал этот пейзаж, пока, как считал сам, не
