всё что осталось от жизни и мира, в котором остались лишь призраки-здания, да кто-то вон там прошмыгнул из ночи в ночь. Он приблизил лицо к окну и выглянул в мёртвую тишь, в которой было ощущение присутствия в старом склепе. Где-то среди туч, разорванных светом, выглянула луна, точно зрачок из-за век – туч. Светлая, яркая, изборождённая лунным рельефом, этой ночью она дала ему немного света. А вокруг эти звёзды – громадные планеты. Он слышал, как они со скрипом летят по своим планетарным траекториям, как они трещат и поскрипывают, словно части невероятно громадного и ржавого от древности механизма, оборачиваясь вокруг своей растолстевшей оси. Вдалеке редкие небоскрёбы встали непоколебимыми сталагмитами, сегодня луна очертила их контуры белым карандашом.
А ведь когда-то, ещё ребёнком, вместе с другими детьми носились по этим улицам, и казалось - так будет всегда, только ещё лучше. Никто не смог бы предположить, разве только закоренелый пессимист, что всё превратиться в уголь и пепел и по улицам будут ходить полусгнившие монстры, когда-то бывшие такими же детьми, как и он, а теперь, наверное, забывшие, что были людьми. Глеб был благодарен судьбе, что хотя бы детство прожил замечательно, не в помер современной молодёжи, что ютятся в катакомбах метро. Всё-таки Ева – несчастная женщина, потому что она никогда не была ребёнком…
В темноте раздался крик. Как смех в гробу. Такой резкий и полный боли, что казался материальным. Включи сейчас на улицах свет, и ты увидишь, как он несётся по улице, огибая столбы, тревожа стайки напуганных грызунов. А потом стрельба где-то далеко в городе, как стук дятла в лесу.
Кто–то появился из-за угла здания. С высоты девятого этажа было плохо видно. Табачков пригляделся внимательнее. Человек. Сталкер. Поводил дулом туда-сюда, махнул кому-то и вышел полностью. Живой человек. Глеб часто их видел. Ничего необычного в этом не было. Здесь рядом станция метро Чистые пруды, вот они от туда и вылазят, как муравьи. Побродят по городу, наберут вещей и тащат за собой огромные мешки скарбы, отчего очень похожи на муравьёв, которые всё в дом. Несколько человек в камуфляже, все ощетинившиеся автоматами, появились на улице под его окнами. На лицах маски и респираторы. Это будто пришельцы с другой планеты.
Стройно распределившись, со стратегической важностью, они медленно передвигались, наверное, опасаясь любого шороха. Глеб-то знал, что в этом районе только боборотни и обитают, они захватили всю округу и спокойно здесь плодились. Вот в соседнем районе, там да… Нет, боборотни, конечно, тоже не на коленке деланы – если решат напасть – пиши маме, но против автоматов и дробовиков…
Сталкеры скрылись за углом соседнего дома и должны были скоро быть дома - снять пропитанную радиацией амуницию и потрепать сына по голове. Глеб только сейчас понял, что затаил дыхание на всё время, пока видел людей. Наконец выдохнул, но дышать по-прежнему было трудно. Так всё время было, вроде должен уже привыкнуть к их регулярным появлениям, но что-то заставляло его дрожать всем телом при виде своих собратьев, которые – вытяни руку, и они заберут тебя с собой, похлопают по плечу и разнообразят опостылевшую жизнь разговором. Но он никогда не пытался протянуть эту самую руку, будто люди эти – ненастоящие, актёры из телевизора.
Нет, нужно срочно отвлечься, - подумал он, и всеми силами попытался переключить сознание. Отсюда, из каменного леса, видно, что земля – это мяч, обросший плесенью и заляпанный кровью. Ты ничего не смыслишь в жизни! Жизнь целого рода человеческого ни сколь не важнее жизни, например, всего рода земляных червей – энхитрея. Во всяком случае, все мы есть одно и то же.
Где-то на подсознательном уровне Глеб понял, что его опять посетило отчаяние, обычное, вечернее. Душе без разницы – живёт тело её в гнилой пещере, где воняет отходами или благоустроенной квартире с видом на море. Земная блажь для души, лишь жалкая попытка реализовать блага загробной жизни – жизни небес…
Кто знает, - он заскрипел зубами, - как я живу? Кто реку крови видел? Океан крови? Я всё видел! Кто видел кручи трупов? А младенцев видел, которые живьём в кострах? А видел кто глаза матери этого ребёнка? А слёзы отцов? А монстров слёзы видел? Нет жизни никакой… красоты нет никакой… одна чернь, одно болото с жаба… ми… Не-на-ви-жу-у всех…
Окружающий город давно уже поглотила своим зёвом дремотная тьма, к тому же его скрыл какой-то прозрачный, шуршащий, целлофановый дождь. Незаметно для Глеба, что-то большое и пушистое залезло ему в голову и стало невозможно думать. Где-то, в Бразилии солнце скрывалось в фиолетовой дымке, там тоже тишина и журчание дождя. Он засыпал. С силой раскрывал глаза, но Морфей был сильнее и вновь закрывал ему веки. Наконец он унёсся в сон – тревожный и громкий, а перед тем ему почудилось, что он взбил свою пуховую подушку, прикрыл глаза и весь мир словно выключился, как заезженная компьютерная игрушка. Он стал тихо-тихо уходить в себя. Сначала в голове, время от времени, появлялись шумы, затем и вовсе реальные звуки, даже голоса. Дрёма набрала свою силу, и он очутился за порогом сознания скачком.
***
С самого утра Глеб ходил из комнаты в комнату, измеряя квартиру широкими шагами. Надо же, - думал он, - ещё полчаса назад разговаривал с ней, как ни в чём не бывало, а сейчас её снова нет, а вокруг только эти отсыревшие стены и одинокий вой ветра за окном. Ночью ему приснилась Инга. Глаза у жены были, как раньше – ярко-зелёные, такие, что казалось – в глазное дно вставили зелёный драгоценный камень. Инга улыбалась ему, неподдельными флюидами согревая его сердце. Погладила по груди и вновь она красавица и умница, и Глеб любит свою Ингу, которая всегда рядом.
- Ну не обижайся! – попросила она, положив голову ему на плечо, а руки на колени – маленькие крохотные ладошки. - Хорошо, если так всё и будет продолжаться, - думал он в недавнем сне, - ведь счастье – это когда всё складывается в удобные формулы…
И вот он снова один. В сердце обида, проткнувшая его, как острая шпага. Да как же это? Что я здесь делаю? В этом всеми забытом доме? Там, в метро, уже целая цивилизация. Пускай под землёй, пускай как изгнанники, но там же люди. Жёны, дети и мужья все вместе. Глупо! Как глупо! Глеб корил себя за то, что когда то не поддался всеобщей панике и не скрылся в пасти подземок от пришедшей на землю войны.
Со дна памяти, глубокой, как колодец, рванулись давно забытые воспоминания, неся с собой острую боль. Вдруг, только сейчас, обнаружил, как потолок навис над ним убийственным прессом. Он перевёл взгляд на фото своей семьи. Внутри снимка тихое и безмолвное существование Инги, Глеба, Аллочки и Славочки, живущих там по-прежнему.
Взял рамку со стола непослушными руками, высушенными радиацией в какие-то веточки, сковырнул заднюю стенку и вытащил снимок. Без стекла фото стало ещё ярче, брызнув в глаза красками настоящей жизни. Они все весело улыбаются: головы Инги и Глеба так нежно соприкасаются. Её пальцы ласково обнимают его предплечье, будто это счастье навечно. Как ему нравилось наблюдать по утрам её полусонную нежность, слышать лёгкий полутон, интонацию её лёгкого дыхания, прикосновение лёгких ладоней… Теперь жена смотрела на него только с фотографий, весело улыбалась своими белоснежными зубками, точь-в-точь как во сне. Розовое личико, в ушах обручи – серьги. Она была хорошей, доброй девушкой, глаза радостно блестели жизнью. Но фотография лишь фотография – недвижимое воспоминание. На глаза навернулись слёзы. Они растеклись внизу глаза, изуродовав зрачки. Инга была уже историей… Или нет?
Он оторвал взгляд от снимка. Не может такого быть, что бы я ни смог ничего исправить! Он стал о чём-то размышлять, сгрудив серьёзно облысевшие брови, и сглатывая в пересохшее горло вкусные мысли.
Человек подошёл к зеркалу, протёр его от пыли. Может быть, от того, что он стал привыкать к своему отражению, ему показалось, что его внешность не так уж и ужасна. Да, страшноват, но всё же, что-то человеческое в нём оставалось. Он расчесал пальцами седые длинные волосы, разгладил кожу на лице. В шкафу висел старый пиджак. Старый потому, что висел ненадёванным уже много лет, хотя на вид был вполне себе ничего. Глеб стряхнул с него пыль и надел…
Солнце окончательно доело ночь и утро, когда Глеб сбежал вниз по лестнице, впервые за десять лет осмелился на смелость. В голове только эти сладкие мысли о том, как он встретит родных, как он увидит их, как они встретятся глазами. Как его жена, истосковавшаяся по мужу, совсем бледная от горьких мыслей вдруг кинется ему на шею…
Как сбежавшая тень, тайком укравшая хозяйскую фотографию, он выскочил на улицу, и смело пошёл прямо. Туда, где давече вечером скрылись сталкеры. Стая ворон, чёрные, как сгустки разумной тьмы, испуганные его наглостью, взмыли в небо. Как всегда, после ночи, земля здесь оплыла мерзким зеленовато-гнойным туманом.
Птаха возбуждённо билась у него в груди, стуча крыльями по рёбрам, как по прутьям клетки. Несмотря на своё состояние, его удивила одна незаурядная вещь, даже не удивила, а привлекла. Кинув в сторону взгляд, увидел ржавое колесо от Камаза. Сквозь дырочку в рыжем металле тянулся к солнцу стройный росточек зелёного растения с листьями, как у клевера.
Над головой кружили, точно ястребы, вороны, пронзительно пища, как зажатые в угол крысы. Что бы сократить путь, пошёл прямо через тротуар, благо в наше время машины не сбивают людей, но уже у угла дома остановился, почувствовав себя как-то не так. Будто не в себе. Будто чьим-то взглядом душу его вырвали из тела и рассматривают через громадную лупу со всех сторон, бесцеремонно лапая руками.
Волосы Глеба от резкого движения взметнулись вверх, словно пламя внезапно вспыхнувшей спичечной головки. Он вжался в стену всем телом, вот-вот и он расплющит сам себя по обшарпанным кирпичам.
Белые, словно раскаленный металл, глаза всматривались в него. Но всё-таки существо пряталось и боязливо шипело, как змея, которая боится, что на неё наступят.
-Ух ты, боборотень днём! – сказал он вслух, чем разозлил монстра. Зеленоватый встал на задние лапы и свалявшаяся шерсть на его загривке встала дыбом. Морда, которая напоминала смесь волчьей морды и морды бородавочника осклабилась, обнажив неровный ряд острых кольев. Замер. Замерли даже громадные лапы с тремя пальцами – безупречно ровными когтями. Глеб понял - сейчас будет нападение. Мощные мышцы возбуждённо подрагивали под упругой шкурой, на задних ногах хищника.
Бросок. Глеб отскочил, но боборотень всё же успел вцепиться в руку, ударился головой о стену, перекувырнулся через спину и бросился наутёк. Трус, - подумал Табачков и ухмыльнулся. Он знал, что эти твари днём не охотятся – он просто случайно на него наткнулся, и ночному животному пришлось защищаться.
Страшно омерзительно на предплечье раскроилась рана, показывая крапчато-розовое мясо, перевитое, пульсирующими, синюшными венами. Клочья кожи свисали вниз, но он вдруг с удивлением обнаружил новое свойство - он стал плохо чувствовать боль. К чему бы это? Вместо страшной боли, от которой он должен был сейчас валяться в корчах по земле, только душевный дискомфорт, от того, что испорчена и
