В кабинете скучали два палача, одетых в подобие военной робы. Один из них приказал мне раздеваться догола и заодно рассказывать ему, кто я такой? Выудил он из меня буквально всё: фамилию, имя, отчество, дату и место рождения, гражданство, образование, хронические заболевания, место работы или службы, и так далее. Другой заносил всё сказанное в компьютер.
Когда я с руки снял часы и положил их на стол, на котором уже сложил почти все свои вещи, то вежливо попросил «писателя»:
– Вы потом можете сообщить мне точное время? – наглея сам, я обретал некую уверенность в себе.
– Зачем это вам? – проронил первые слова удивленный «писатель».
– Для истории! – усмехнулся я, чтобы почувствовать себя увереннее среди блестящих на столе щипцов и крючков.
– Вам здесь до самой смерти часов не сосчитать! – не улыбнувшись, отбрил он, одновременно подтвердив, что мне отсюда не выйти.
– И это даже без суда? – удивился я.
– Суд уже был! Заочно! Он вынес приговор – пожизненное заключение без права пересмотра дела.
Меня замутило. Больше всего в ту минуту я жалел, что сплоховал и не нашёл способа пристрелить Федора. К моему пожизненному ничего не добавят даже после этого! Но всё же у меня вертелась наивная надежда, что это лишь немыслимый маскарад и не будет никакого пожизненного! Может, психологическая обработка?
«Как же так? Любой экскурсовод в Сан-Франциско вам скажет, что эта тюрьма десятки лет пустует и используется в качестве музея! Неужели общественность обманули, чтобы ее успокоить, а тут по-прежнему содержатся клиенты с постоянной пропиской!? Если так, то я здесь капитально отдохну! Только не мешали бы спать!»
Те двое меня взвесили, измерили рост, заглянули в зрачки, уши, нос и даже туда, куда я сам никогда не заглядывал. Потом измерили кровяное давление, поставили в позу Ромберга, в стоматологическом кресле проверили зубы… Удивились вслух, что я пока в полном порядке, кроме подскочившего давления, видимо, от нервов.
Продолжалось всё долго, причём я так и оставался совершенно голым, что, можете сами представить, кажется нелепым в присутствии одетых людей, безнаказанно тебя разглядывающих, словно занятный экспонат.
Наконец, мне выдали огромный бумажный пакет и разрешили одеваться. На дне пакета я обнаружил солдатские трусы, бесформенные штаны на резинке, застиранную майку, хлопчатобумажную куртку без карманов, два носовых платка без рисунка, маленькое хозяйственное мыло, два тонких полотенца (одно из них, пожалуй, для ног), туалетную бумагу, зубную щетку с полным тюбиком пасты, расческу и библию. Всё!
– А можно эту толстую книгу заменить на что-то по моему желанию?
– Нельзя! – рявкнул старший санитар, как я его про себя окрестил. – Библию вам придётся учить наизусть! По воскресеньям в полдень будете ходить в собор. Там же можно исповедоваться. А другие книги разрешат при образцовом поведении.
– А сейчас я себя хорошо веду? – решил поиздеваться я, произнеся эти слова лилейным голоском.
– За этот вопрос вам начисляю пять штрафных баллов!
– Понял! Большое вам спасибо! – продолжил я кривляться, лишь бы не впасть в транс. – И что же на них можно купить? Неужели даже в кино пустят?
– Скоро вам всё объяснят! – не раздражаясь, ответил старший санитар, почему-то не добавив мне штрафных баллов за лишний вопрос. – А теперь вас проводят в камеру. Её номер 3-82. Три, тире, восемьдесят два, но можете не запоминать, – разрешил он. – Вас всегда будут сопровождать, так что не заблудитесь! – последние слова очень уж напоминали издевательство. – И имя своё забудьте! Теперь вы заключенный NV-4386, и этот номер имеется на вашей куртке! Спереди и сзади. Забирайте своё имущество, и пошли в камеру!
Тяжелая металлическая дверь захлопнулась за мной основательно, без щелей. Следом загрохотали сложные замки. В камере 3-82 оказалось пусто – она предназначалась, судя по единственной койке, для одинокого узника, такого, как я.
Небольшое помещение с крохотным окошком, расположенным на недосягаемой высоте, оказалось глухо закрытым. Металлическая койка с ватным матрасом, табуретка, которую невозможно переставить, блестящий санузел с небьющейся раковиной рукомойника, большая тряпка, пожалуй, для мытья пола, синтетический веник, пластиковый совок и пустая тумбочка без выдвижного ящика. Это было всё, что осталось в моей жизни! Даже простейший стол мне, видимо, тоже не полагался.
Плафон освещения, глубоко вдавленный в стену, не имел выключателя, поскольку свет горел, наверное, всегда. На койке стопкой лежали чистые и хорошо проглаженные простыни с наволочкой. Отдельно дожидалось байковое одеяло, раздутая шаром поролоновая подушка и больше ничего! Всё по-спартански!
В первую очередь я шагами измерил свою камеру. Поперёк – два шага, а вдоль – четыре. Не разгуляться, не побегать, как я привык вокруг пруда, но можно поскакать, попрыгать. Хуже всего, что я не обнаружил ни вентиляции, ни кондиционера. Теперь-то он не нужен, но придёт же лето… Надеюсь, я его дождусь!
Как и следовало, время убежало далеко за полночь.
Измученный последними событиями, которые выпадают на долю далеко не каждого, тем более с пребыванием в апартаментах, где доживал свой век «Великий Аль», я постелил постель и сразу лёг.
Последними своими словами, которые я помню, оказалась моя же присказка:
«Жизнь конечна! И в моих условиях это даже хорошо – вечно я здесь не выдержу!»
В 6.30 меня разбудил звонок, пронзительно затрезвонивший снаружи. Оттуда же донёсся безразличный ко всему голос:
– Подъём! Шесть тридцать! Туалет, зарядка, умывание, уборка, завтрак! Подъём!
Голос не был ни злым, ни чересчур громким, за что ему моё спасибо. С кровати меня никто не скидывал, и это пришлось мне по вкусу! Решил, что буду со всеми дружить!
Сориентировался в пространстве и времени. Если я не совсем спятил, то сегодня суббота – выходной! Стало быть, на работу мне спешить не придётся! А завтра меня к двенадцати часам отведут на исповедь. В моих обстоятельствах она станет важным периодическим мероприятием, прямо-таки выход в люди! Стало быть, верно говорят, будто жизнь есть везде, где её не прикончили!
Я освоил туалет и с особым рвением занялся зарядкой. Мне здесь, как я понимал, следовало почти непрерывно бороться с малоподвижностью! Наконец, я помылся и уселся на табуретку в ожидании завтрака. Интересно, насколько он окажется изысканным? Хотя деликатесов, пожалуй, не подадут даже в честь субботы!
Размышляя об этом, я, придушенный вчерашними впечатлениями, забыл даже о том, что меня сильно изматывало в предыдущие дни. Я забыл и о Светлане, и о ненавистном мне Фёдоре, и об остром желании его убить. И, слава богу, что всё забыл! Мне больше не следует волноваться! Для этого мне не оставили ни одного повода, оградив от жизни крепостными стенами и замками.
Завтрака я ждал долго. И мне на удивление, даже это пассивное действие показалось хоть каким-то занятием, по крайней мере, наполненным смыслом – я же непрерывно о чём-то думал.
Долгожданный завтрак просунули в открывшееся окошко и без слов оставили на приступочке. Он напоминал крохотный столик, приделанный к двери. Окошко закрылось на ключ снаружи.
Всё очень мило! Надо привыкать к такому обхождению!
Завтрак был роскошен. В глубокой пластиковой тарелке плескалась водянистая серая каша. Ее достоинством оказалась температура. Каша слегка парила. На бумажной салфетке лежали два кусочка хлеба грубого помола. В моём распоряжении оказалась и большая кружка с кофе. Он мало чем отличался от жидкого чая, который на свободе я не рискнул бы выпить. Ложка была маленькая, почти чайная, пластиковая, одноразовая. Кружка – тоже из эластичного пластика.
Ничего острого, ничего твердого в моём распоряжении не появилось. Так чем же наносить ежедневные засечки, какими тешил себя Робинзон, чтобы не сбиться со счёта дней? И на что их наносить?
Съев без остатка всё, что мне полагалось, не обременяя себя анализом вкусовых особенностей завтрака, я стал думать, где и чем мне делать ежедневные насечки? Хорошо бы начать над плинтусом, от входа и далее. Со временем можно пройтись вдоль всей камеры, замкнув прямоугольник у двери, а затем начать второй прямоугольник, подняв его чуть выше. Постепенно появятся многие и многие пояса насечек. Ими, как годами, можно будет любоваться, гордиться и мерить прожитый здесь бесконечный срок, стараясь вспомнить, чем же знаменательным эта или иная насечка отличается от прочих.
Замечательно! Но чем же царапать? Даже табуретка в этом деле бесполезна, она прикручена к полу, а всё остальное и подавно не годится. Всё мягкое как веник.
Но делать насечки надо! Это очень важно!
Под матрасом я обнаружил металлические пружины кроватной сетки. Они туго натянуты, а концы основательно загнуты машинным способом. Можно попробовать изогнуть те концы хотя бы слегка, поработав руками на изгиб, а потом попытаться пружину снять. Ее концом вполне удастся царапать, но… К сожалению, пружинная проволока не поддавалась моим пальцам, уродуя руки.
Я оглядел потолок и верхнюю часть камеры и, конечно же, нашёл два микроскопических объектива, направленных в мою сторону с противоположных стен.
«Разумеется! Как же без наблюдения?! Если сейчас мои действия заметили, то могут надавать по ушам! Заодно и проверю! Но не оставаться же без календаря?!»
И я продолжил своё первое занятие. Не скоро, но одна из пружин оказалась в моих расцарапанных в кровь руках. Я решил, что насечки буду делать всегда вечером, на исходе прожитого дня, но сегодня можно отойти от какого правила, чтобы повторно пружину не снимать, ведь ее придётся ставить обратно. Так и поступил.
Больше в эту субботу делать было нечего, если не считать занятием ожидание обеда и ужина, а впереди маячил выходной день. Я вполне сознавал, если его не наполнить осмысленными действиями, то долго здесь мне не продержаться. С ума сойти очень даже просто. Конечно, сумасшедшему здесь легче, но такой вариант не для меня. Как говорил Михайло Ломоносов: «Не хочу быть дураком ни перед богом, ни перед людьми, ни перед собой!»
[justify]Я вспомнил интервью первых советских космонавтов о том, как их испытывали в сурдокамере на пригодность к полёту в полном одиночестве и непроницаемой тишине. У них для этого имелось что-то вроде моей камеры. Может, несколько свободнее и культурнее, но главное – всюду идеальная звукоизоляция. Прямо, как у меня. Никакие звуки снаружи не проникали. Человек принудительно вырывался из привычного, наполненного звуками живого мира. Он не имел ни радио, ни телевидения, ни газет или
