- Ну и что же тут плохого?! – по волчьи взвыл горячий Муслим. – Пусть обнимаются, целуются, детишек рожают – разве тебя не для этого сотворили папа с мамой, и бог?
Янка горько и безнадёжно вздохнул: - Ничего не получится, добрый товарищ – потому что это конец. А по русски – пиздец.
- С чего бы это? – Дед Пимен поглядывал невзначай то на одного, на второго-третьего, не понимая, кто из них сей миг больше закипает внутри, и кому ранее сорвёт крышку. Троих ему точно не осилить, не разнять своей мудростью.
- А вы мне скажите по честному – много ль на свете семей, которые радостны в жизни? – Янко ехидно ухмыльнулся, сознавая, что взял дружков на сердечно-болевой приём; ведь у каждого человека есть заноза в душе. – Лишь одна из десятка. А девять других тоскуют по прошлому, предают и скандалят. И тёмной пеленой в их домах стоят похеренные надежды. Муж как манны ждёт каждого нового года, чтобы начать яркую жизнь – а жена, понимая что выбрала в мужья дурака, всё же терпит постылого, жалея детишек.
Молчали мужики; примолкла трава, и кусты, и прудишко – оберегая от этих дешёвых пафосных слов своё природное и душевное золотишко. Так часто бывает, когда какой-нибудь заносчивый горлопан или словоблуд набросает целую кучу патетических словес – с головой, с верхом – а ты потом выбирайся из них, потеряв дар русской речи. Особенно на народных собраниях такие лицемеры густо виляют хвостами и языком – когда люди открыто и просто спрашивают у них ответа, куда делись казённые деньги и справедливая власть.
А тут любовь… - не всякому под силу сразу осознать себя в настоящем времени, когда потаённые ото всех думы пленены любовными воспоминаниями.
Первым из мужиков очнулся дедушка Пимен; наверное потому, что его память уже подзаросла травой-муравой, паучьими тенетами, и мхом.
Дед в усладу себе рассмеялся:
- По-на-крутил нам тут, понаворотил! А ведь ты, суярок, на самом-то деле просто боишься Верочки! Ведь если ты муж, то пусть тебе хоть стопудовыми муками замантит выпить бутылочку водки, или закадриться с соседской бабёнкой – но домой к супружнице ты обязан вернуться трезвым, и ни минуткой после означенного. Вот и вся твоя болтливая маета.
Янко белозубо оскалился, яво радуясь, что драчки с друзьями не будет: - Боюсь, дедуня. Что ждут меня в будущей жизни ужасные громы да молнии из визгливых прикушенных губ – которые были такими любящими, и так меня горячо целовали в уста.
Муслим укоризненно качал головой, словно бы в первый раз встретил на свете подобного балабола – кто свой мелкий эгоизм оправдывает сотней всемирных причин.
А Зиновий так вообще плевался на траву:
- Оооой, какой же брехун. Ну противно слушать.
- Да я-то тут при чём? – отозвался оскорблённый Янко. – Я просто телок. Ну возьмите меня на привязь, родите мне сына – и тогда я по чувству долга перед семьёй и отечеством стану примерным работящим мужем. И даже брошу блудить.
- может быть, - неверяще крякнул дед Пимен, переваливаясь сбоку набок из-за отсиженной ноги. – Только ведь обузный хомут ты долго тянуть не смогёшь. Мужики потому и надрываются, и умирают ране своего времени, что на них силком пытаются ездить. А нащёт чужой красивенькой судьбы пусть тебе Зяма расскажет, у него это было.
Бригадир косо посмотрел на деда, на остальных; не спеша раскурил папироску; а потом глуховато стал нашёптывать мужикам свою сердечную историю, которая давно была всем известна, но без откровенных подробностей.
О том, что чужая судьба своей красотой и неожиданностью чудного образа походила на соседскую жену: он о ней возвышенно мечтал, и он её страстно вожделел, представляя, как сладостно мог бы жить с ней, потакая всем её желаниям и своим прихотям. Ему почему-то казалось, что она ни в чём не откажет: вот своя судьба на него то и дело рычит, обижается – а чужая, теперь своей ставшая, побоится перечить любимому.
Он часто видел эту чужую в окошках соседского дома: особенно вечером, когда яркий свет обрисовывал её фигурку на тёмном холсте предступающей ночи. Все её жесты и движения были ладны, словно у лебёдушки, вспархивающей в небо за своим суженым лебедем – и от этого толстый неуклюжий сосед, похожий на индюка, казался с ней рядом стройной гордой птицей.
Она чудилась ему прекрасной, он завидовал дару чужому - который всегда издалека притворяется необыденным и волшебным, словно в тумане сказочных миражей;
Поэтому, понадеявшись на новое счастье, Зиновий тайно сгоношился с чужой судьбой.
- Ох, мужики,.. – тяжко вздохнул старый Пимен, - для нашего завидущего глаза соседское добро всегда слаще. Ты скажи нам, Зиновьюшка, простила ль Марийка тебя за измену?
- Нет, - резко ответил мужик, как будто отрубая себя от надежд. – Сначала нет, а теперь уже и не знаю. Годы прошли, и когда я к ней ездил на примирение, у неё уже стояла новая железная дверь.
- Так можа, то мастер в дом приходил? – осторожненько попытался успокоить Зиновия дед. – Мало ли какие работники шляются по дворам, зарабатывая на чужих дверях свои гроши.
- Может быть, - тяжело хохотнул дядька Зяма без усмешки и слёз. – Или то был какой-нибудь мастеровитый кобелёк вроде нашего Янки.
Мужики молчали; сейчас, сей миг, нужно было дать выговориться той боли, которая рвала сердце их сильного монтажного бригадира.
Сотни раз за эти годы он проговаривал себе те слова, какие скажет Марийке при встрече. Вспоминал своё ночное кружение возле её дома, когда ужасно хотелось стать тёмным мотылём, и нагло влететь в открытое окошко на зовущий обжигающий свет. В его голове тогда вертелось одно, наворачивая мозги на острое шило ревности: - одна ли она там? с кем, как?! – И весёлые песни из соседских квартир шпыняли его по затылку, под зад: - танцуют сволочи, счастливы и радуются.
Тысячи раз за время разлуки она отвечала ему такими же раскалёнными словами, не в силах удержать их; но его не было с нею рядом, и они оставались в её сердце, выжигая на зарубцованной плоти клеймо обиды, непрощения, горя. Она могла бы предъявить ему мешок из-под сахара, а в нём гору неотправленных и им непрочитанных писем - которые от времени слиплись уже, потому что каждое словечко в них она начертала кровью.
- Самое тяжкое, мужики, что ей было хуже одной, страшнее чем мне. – Зиновий обхватил голову руками, и качался как пустопорожний болванчик-игрушка, взмётывая пальцами остатки волос за ушами. Казалось, вот-вот, и он оторвёт башку сам себе, а потом станет жить без неё светло да спокойно. – Потому что я мог прийти к ней, и повиниться за нашу разлуку – в любой миг, когда меня доконает одинокая боль. А она невиновная, оскорблённая, и униженная мной, должна была ждать. Ждать меня, спесивую самовлюблённую скотину с личиной человека, которая готова лезть на стену от муки любовной тоски, от хуже чем ада – но не может сделать пять сотен шагов до вокзала, и потом пару тысяч шажков в городе, чтобы пасть пред обожаемой женщиной на колени.
- Хорошо, хорошо Зиновьюшка, что ты это чуешь в себе, - схватил его за рукав дедушка Пимен, мягкий сейчас как плюшевый мишка. – Ты понимаешь как больно ей было, враз забывая о себе. Это ничего, Зямушка – это к доброму в твоей судьбе.
А мужикам, сидящим на солнечной тёплой траве с суровыми лицами, он тихо шепнул: - надо будет подмогнуть в беде.
Янко обернулся к Муслиму: - Надо будет.
И тот воззвал к небесам:
- Надо.
Я не был с мужиками на этой рыбалке, и не знал про их беспокойную боль.
Я в это время с нежностью непонятного мне настроения смотрел на свою милую Олёну: как она лепит пельмени, сдувая со лба выбивающуюся из-под косынки рыжую прядь.
Когда волос наползало слишком уж много, и сдун из милых губ больше не помогал ей справиться с непокорной рыжиной, она сердито прикусывала нижнюю губу, и чуточку даже яростно запховывала прядь под косынку. А я втихомолку, ужасно боясь спугнуть всю эту набедокурившую тайну, которая красиво витала над белым мучным обеденным столом – сидел в углу дивана как мышь, очень желающая подойти к пахучему куску жирного сыра, истекающего соком соблазна. Но не съесть хотел – а надышаться.
Что-то со мной не то. Впервые со мной так. Со мной плохо – и душещипательно хорошо. Так щиплет сердце, когда я смотрю по телевизору один очень приятный мультик. Он совершенно пустой, в том смысле что бессюжетный. Просто идёт мальчишка с букетом, такой же как наш сынок – и радостно распевает песенку от хорошего настроения. А ему навстречу осёл с хмурой пастью, которому от плохости этого дня даже травку жевать не хочется.
Тогда мальчишка от щедрости своей широкой души суёт ему под нос свой букет; осёл, конечно, вдыхает цветы – а куда ему деться – и вдруг сразу становится взволнованным осликом, наблюдая приятные изменения в природе и где-то под сердцем.
Я могу наизусть прочесть их коротенький диалог; хотите? - так вот:
- Это мне? – Тебе. – А за что? – Просто так.
И дальше это - просто так - сначала с букетом, потом с земляникой, а после уже с бочоночком мёда, передаётся от одного грустного персонажа другому – вызывая улыбки, настроения, счастье. Оно обегает вокруг света – то писклявое, то басистое – и эхом возвращается на ту же лесную полянку, чтобы снова быть кем-то подхваченным.
Я очень сильный мужик, и не плачу даже от самой грабительской боли, которая воровски наносит увечья да раны, чтоб похитить золотой кошель со здоровьем. Но вот на этом мультике почему-то всплакнул. И вообще, мне иногда хочется пустить скупую слезу от умиления или жалости – а больше от бытовой неустроенности одиноких стариков и детей. Нет, не так – от бесприютной собачьей жизни брошенных человечьих щенят.
- Юра… почему ты так на меня смотришь?
[justify] Олёна словно бы пробудила меня от сентиментального сна. Я в самом деле глядел на неё как на тот удивительный мультик. Будто бы она в этой косынке и с пельменем в руке приготовилась накормить весь мультяшный
