- А ведь верно, братцы. Ёпырыпырдяй! И вечный бой – покой нам только снится.
Обнявшись, мы двинулись дальше, на сегодня обретя свою важную цель.
Белый дом Зиновия выглядел таким же основательным снаружи, как и наш бригадир. Пять этажей, пяток подъездов – светлый силикатный кирпич и широкие балконы. У весёлых жильцов все окна были украшены домашними цветами, а мрачные жители сушили на верёвках подгрязневшее бельё.
- Как вы думаете – где Марийкины окошки? – с интересом разглядывая блестящие стёкла, спросил любопытный Серафим.
- Четвёртый этаж, - отозвался Янко. – Второй подъезд, балкон на фасаде, в горшках цветы. – Он как будто бросал костяшки на деревянных счётах.
- Ну, пошли. – Муслим ладонью пригладил свои чернющие усы, одёрнул костюм как военный китель; и потом ещё для верности потрогал что-то в правом голенище, словно бы нам предстоял тяжёлый бой.
- Дааа, - смеханул я над ним ненароком. – С бабами воевать труднее чем с мужиками.
- Ах, так!? – возмутился Серафимка моей напыщенной иронии. – Ну тогда ступай впереди, герой – а мы всем гуськом за тобой. – И выпхнул меня на подъездную лестницу.
Ох, братцы – этажный дом это бетонный клоповник.
Я понимаю, конечно, что все мы от младости до старости проживаем в гробах: глиняных, деревянных, кирпичных иль блочных – хатах, избах, домах иль коттеджах – кому какой по душе и карману. Мы в них рождаемся и умираем – нам этого не избыть.
Но жильё в многоэтажках и небоскрёбах мне кажется страшноватым, тоскливым: как в царском дворце, где то сверху, то сбоку, стучат кандалы привидений, слышен их ужасающий вой – это бетонные стены дробятся острыми пиками перфораторов, и за ними визжат буровые коронки.
А не дай бог лифт отключат? или вообще многоэтажка без лифта, старинной постройки? – Ведь тогда неходячему человеку просто каюк – навсегда ложись на кровать с кипой бульварных газет, и навечно садись к изрядно надоевшему телевизору. В общем – гний заживо.
Но с другой стороны, в высотных домах гораздо больше впечатлений. На одном этаже гремит весёлая свадьба, которой всё ещё горько, и она никак не угомонится; на другом уже третий день обмывают новорождённого ребёнка, а он, бедный, зашёлся в плаче от нестираных пелёнок. К кому-то приехала скорая помощь: и назавтра глядь – а уж возле дверей гроб стоит, и тебя, бессмертного, дожидается.
Поэтому кажется, будто бы в небоскрёбах планета вертится побыстрее – сразу от рожденья до вечности.
В Марийкином доме, в самом низу, проживал куртуазный больной. С прононсом, из иностранцев. Я это понял по его латинскому лёгочному кашлю, и по кашемировому кашне на худосочной шее. В руках он держал рыжеватую кошку с шёлковым розовым бантом на толстой шейке.
- Что это вы к нам с кошкой вышли? – спросил Янко, думая поддержать разговор.
- А что же мне, опять с топором выходить? Я очень добрый.
- Почему у вас подъезд красными верёвками огорожен? – чуточку возмутился Муслим, которому всегда не нравились запреты. – Вы делаете ремонт?
- Нет. Просто чтобы сосульками не убило прохожих, господин Сусанин с усами.
- Как у вас тут вкусно пахнет в подъезде! – с удовольствием принюхался к смачным запахам Серафимка. – Наверное, варите борщ?
- В моём кухонном борще только куча таблеток, и сверху плавает лавровый лист.
Тут Янко ляпнул грубовато: - Мне кажется, что они у себя выращивают коноплю в цветочных горшках. Уж больно весёлые да наглые.
- Не выращиваем. Семян нет, - хрипло крякнул французик, и скрылся вместе с кошкой за запертой дверью. Наверное, у него от болезни обострилось нехорошее настроение.
Мы трижды плюнули через левое плечо, четырежды постучали каблуками; и потопали по ступенькам наверх. К Марийке.
Да уж – не зря беспокоился Зиновий. Такую мощную дверь, какую с любовью установил неизвестный нам мастер, не то что монтажным скарпёлем, а даже отбойным молотком не сразу-то вскроешь.
Видимо, тут работал сам Левша-свет-Кулибин с золотыми микелянджеловскими руками. Железный каркас был украшен фигурными узорами, на днище двери горел позолоченный вензель художника, и с десяток анкерных болтов оказались заколочены в стену для крепости.
- А может, зря мы пришли, мужики? – засомневался Янка, почёсывая в затылке перед дверным глазком. – К нам сейчас выйдет мордоворот, и скажет, что эта квартира его, а с ней вместе и хозяйка.
- Да не может такого быть! – грустно и неуверенно вскрикнул Серафим, взглядывая на дверной звонок как на ядовитый язык гремучей змеи. – Марийка верна Зиновию до гроба – звоните.
- Давай, везунчик. – И мои мужики нежно подтолкнули меня в спину прикладами своих кулаков.
Я сначала осторожно тренькнул, опасаясь собачьего лая, мяуканья кошки, или визгов хозяйки. А потом уже нагло приложился к пипетке, словно пьяный муж, загулявший с работы – отворяй, мол, неверная жёнка.
За дверью послышался скрип половиц: будто кто-то подкрадывался, не желая быть застигнутым, узнанным, пойманным. А если так, если там боятся чужого – значит, Марийка живёт одна, и нет у неё никакого возлюбленного мужика.
Я облегчённо вздохнул. Дверь медленно отворилась. В обрамлении чёрных распущенных волос высветлилось боязливое лицо хозяйки. Ничего в ней не было особенного – мы много краше видали.
- Здравствуйте, милая. Вы Мария, жена Зиновия?
- Да, - ответила она живо, растягивая губы в какую-то неземную улыбку. Словно бы в космосе встретились два корабля, разлетевшихся в разные стороны.
И тут я снял свою кепку, собираясь войти в дом, где живут добрые люди.
Её лицо в один миг посерело, и показалось даже, что вокруг него запорхали бледные лики плачущих ангелов: я такие видел только в гробу, под белой кисеёй на багровой плащанице.
- Господи! Зиновьюшка!! Что с ним?!! – взвыла жена и мать, Мария, на весь подъезд.
Ей уже стало всё равно, что подумают о ней люди, соседи, и вообще весь белый свет – потому что жизни без любимого она себе не мыслила. Пусть вдалеке, пусть бы даже с чужой – но только живой. А если он раненый, или уж совсем неходячий: так она сядет с ним рядом, смиренно, и будет терпеть, наслаждаясь любовью.
Страшное облегчение и ужасная радость пробудили наши мужицкие души. Мы ведь уже сонно и скорбно собирались на похороны любви, и думали идти за венками – а нас встретила ненаглядная свадьба в цветах и надеждах.
Но тумаков от своих братцев-монтажников я всё-таки огрёб, и немалых:
- Юрбан, как ты мог – у тебя голова на плечах, или тыква?! – Да я только снял кепку, входя к людям в дом. – Лучше бы ты стянул и свою глупую балабошку с глазами – умнее смотришься!
И даже серьёзный Муслим, подхвативший ослабевшую женщину в крепкие мужские объятия, негромко упрекнул меня: - Это ведь жен-щи-на. С ней надо быть осторожнее, как с хрустальным стеклом.
Они ещё долго отпаивали Марию валерьянкой, и всякими прочими нашатырями; а она, отпоённая, всё никак не могла поверить, что мы родные товарищи её живого и здорового мужа – а не черти въяве.
Ей по-бабьи было приятно лежать на коленях у молодых мужиков, ласкающих её душу своими байками про ненаглядного Зиновия; но меня она с самого начала отторгла сердечком, и поглядывала в мою сторону с опаской – что, мол, ещё этот чудик придумает.
Зато ребята Марийке понравились – все молодцы на подбор; и очухавшись от обморока, она тут же стала суетиться с угощеньями, не зная, чем уж невиданным их ублажить за хорошие вести.
Тут я чего-то разозлился; из вредности, или может быть, ревнуя кого: - Ну всё, братцы – хватит этой свадебной комедии. Собирайся, Мария, ехать к Зиновию.
Она посмотрела на меня изумлённо: почему вдруг на ты, да ещё в приказном тоне?
- А чего ты командуешь? – осерчал Янко. – Мы можем часок отобедать, поговорить про любовь и про общих знакомых.
- Нет. Если мы тут начнём рассусоливать, то всплывут всякие мелкие обиды, оскорбления, горести – и тогда она с Зямой не встретится никогда.
- А ты кто мне такой?! – Мария встала посреди зала, уперев руки в поясок халата. – И с какой стати тут возвысился надо всеми? Вот назло с тобой никуда не поеду: некрасивый ты, никуда не гожий – глаза у тебя кривые, да и нос тоже.
От волнений и переживаний Марийку уже повело по сторонам света с одной махонькой рюмки. Мы втроём вышли в другую комнату; а Серафимка помог ей переодеться в новое платье – причём она выбрала алое, яркое, и на голову кумачовый платок.
Мне всё это ни капельки не понравилось. Стою, смотрю на неё как на девку-шалаву; а в голове подымается с самого днища пыльная мозговая муть. Я понимаю, что баба уж больно долго жила одна – может быть, даже совсем без мужика, и её разморило от одних мужеских прикосновений. Но если Зиновий увидит любимую в таком разболтанном виде, да ещё донельзя накрашенную, то обязательно напридумает про неё всяческих гадостей. Любящая душа их сразу не примет, но порочная фантазия с ножами ревности через время прорвётся к сердцу.
Вижу, что Муслим с Серафимкой тоже кривятся от боли – грязновато, недоверчиво; и только подвыпивший Янко в неописуемом восторге:
- Красавица! Богиня!
Я подошёл к Марии, и погладил её чёрные волосы, мягко стянув красную косынку: - Переоденься в голубенький ситец, милая.
А Муслим сурово добавил:
- Ему нельзя перечить. Он недавно с того света вернулся, и многое о будущем знает.
Марийка искоса взглянула на нас; потом в большое настенное зеркало. Поморщилась сама себе, как от градусника с высокой температурой – и ушла за простеньким болеутоляющим нарядом.
Посёлок не ждал нашего приезда.
Они вообще никого не ждут – города, деревни, квартиры – принимая людей в свою жилую вселенную просто, как обитателей и обывателей. Если представить их одушевлёнными сущностями, то они вполне могли б жить и без нас: включая по вечерам свет, наполняя ванны горячей водой, протапливая маленькие печки и большие котельни.
[justify] Это только кажется, будто бы люди управляют всем миром – а на самом деле он с начала своей
