Вот точно так же, сердечным чудом, мы привезли стыдливую Марию в наш тихий посёлок. Ещё в электричке она немного нетрезво – как бывает у долго воздержанных женщин – пыталась обаять пассажиров, с нами шутила, и Серафима поцеловала два раза. Но к концу поездки весь её задор ушёл в винный дым: она обхватила ладонями щёки, опустила долу глаза, и всё только повторяла себе – что скажет Зиновий? примет ли в свою нынешнюю судьбу?
- Мария – может быть, ты покушаешь на вокзале? Там вкусные беляши.
- Спасибо, ребята; но мне не до еды.
Она права: это действительно страшно. Идти с надеждами любви и семьи к ненаглядному человеку – но вдруг получить от него униженье, презренье, ядовитую злобу. Не таким же она его помнила из той прошлой радостной жизни.
Никто из нас не знал вьяве, чем обернётся наша душевная шалость. Чужое сердце – почти всегда потёмки, если конечно ты не самый мудрый психопат, тонко разбирающий чужие внутренности на мясо, сало, и ливерную колбасу. Ведь наш характёрный ливер состоит не из дешёвеньких субпродуктов - а из очень дорогой любви, дружбы, ненависти.
Кстати, и злобы тоже – так что если Зиновий сейчас схватится за какую-нибудь ушкуйную оглоблю, и понесёт нас ею к чёртовой матери, кровяня шишки на глупых затылках, то будет прав. Несомненно: - а иначе зачем мы полезли в дядькину душу с грязными лапами, как набедокурившие пацаны?
Зиновий рубил дрова, стоя спиной к переулку, и ничего больше не видя. Его крепкая широкая спина уже подмокрела от пота; а по уставшему от наклонов позвоночнику сбегали тягучие струйки. Если бы с него можно было содрать всё мясо, то стало б смешно смотреть, как склоняется к земле с топором череп с костями - как будто измученный узник в аду, нарубая смолёны дровишки чертям. А уж коли б ему ангельские крылья на спину, то он стал бы похож на работника райского, который устроился истопником детского сада для ушедших детишек, и всех приснопамятных младенцев.
Черноголовая Марийка, обеими руками трепеща на волосах свою синюю косынку, чтобы меньше трепетать беспокойным сердцем, медленно подходила к нему, загребая в тапки песочную пыль. Она нарошно не пошла по асфальту, выгадывая себе хоть немножечко тайны-травы – в которую можно вдруг спрятаться, если он ненароком оглянется. Ведь это мы, рабочие мужики мужа-бригадира, убедили её в том, что он её любит. Ну а коль Зиновьюшка заартачится? - если просто из обжигающей ревности, из муки долгова непрощения, он скажет будто всё хорошее ушло из его души, и сердце пусто теперь?
Ох, матушка заступница – всякое может случиться. Человеческие чувства неопределённы; и в единую секунду времени добро, к которому две души шагали через отчаянные тернии обидчивой разлуки – вдруг оборачивается злом, когда из-за удушающей мести за прожитую боль, обе такие милые и любящие душеньки начинают отплачивать друг дружке самыми лютыми муками.
Она подошла к нему на двадцать шагов. И остановилась, не в силах дальше. Лёгкий шёпот пырскнул из её губ, как неразборчивый птичий щебет:
- то ли – Зиновьюшка; а то ль – прости ты меня.
Наверное, он почувствовал её взгляд. Потому что такими глазами прожигают воздух, и спину, и целую бронетанковую армию, если уже нет других снарядов.
Оглянулся; повернулся, ещё не узнавая, а только подслеповато щурясь без очков. Ему и в голову не могло прийти, кто это: ну стоит баба в косынке – и перебирает руками, стесняясь чего попросить. Но не бросишь же её так: может ей помощь нужна – хоть деньгами, или прочей заботой какой.
А она даже не испугалась, что он так надвигается на неё с топором. Невыносимо было жить без него столько лет – а ужасную смерть в такой прекрасный миг вынести можно. И она уже легко развязала узляк на косынке, и скинула тряпку с волос, чтобы ему было сподручнее бить.
Зиновий взвыл. Он шагал прямо к ней, и выл через сжатые зубы – потому что эти чёрные волосы нельзя не узнать, их с другими не спутаешь. По глубоким воронкам времени на лице, потекли – нет, не слёзы – а ручьи той самой Леты, реки забвения. Ему казалось, будто он вернувшийся из тяжёлого боя тот самый солдат, на которого домой пришла похоронка – а жена не верила, искала, и дождалась.
Марийка уже всё поняла – по слезам его, по текучим соплям прямо из носа. Что простил и забыл, никогда больше не вспомнит разлуку; потому что высокая радость сердца похеривает любую боль, да и самую ужасную невзгоду.
Она, на ходу скинув тапочки, кинулась к нему на шею – и сцепилась с ним в нерастащимых объятиях, целуя и милуя родное лицо.
- Ну всё. Нам уже можно выходить, - чуть было не попнулся из-за угла сам взволнованный, но нарошно ёрничающий Янко.
- не смей! – полузадушенно шепнул Серафимка, оттаскивая дружка за рукав. – Если Зиновий увидит, то точно снесёт нам головы. В такой миг мужик позволяет видеть себя только любимой жене.
- Почему это? – Янке всё было ясно как божий день, свесив ножки на радуге. Но он упрямился из вредности.
Муслим потрепал его по плечу: - Потому что слёзы настоящего мужчины посвящаются всеявому богу. И Женщине.
Утром понедельника Зиновий, переваливаясь как объевшийся, и досыта отлюбивший селезень, вошёл в рабочую раздевалку.
Прямо на стол, из большого мешка, он гордо вывалил целую кучу вкусных печенюшек, пряников, пирожков, кулебяк.
- Марийка пекла, - громко и возвышенно крякнул он, словно с трибуны птичьего двора утиный глашатай.
Мы с трудом сдерживали улыбки, а Янко свой ражий смех. Уж больно неподобающе для монтажного бригадира выглядел в этот миг наш сверкающий перьями батька.
- Спасибо, мужики. – Он, чуть отвернувшись, слегка подтёр что-то под правым глазом; соринку наверное. И усмехнулся Муслиму: - Ну ладно, эти малолетние дурни – они своими приключениями уже весь наш посёлок поставили на уши. Но ты-то, взрослый, а попался на удочку их ребячества.
- А может, так и надо всем жить? Как зрелые мужики, но с сердцами мальчишек.
Зиновий вздохнул увлечённо: - Всё-таки жаль, что меня с вами не было.
- В следующий раз.
- Следующего раза не будет. – Он сказал как рубанул.
И очи его воссияли как солнце, он просто жёг своей радостью – так что Муслим потом целый день ходил с распухшими глазами, будто от сварки, а у Янки сгорел русый чуб, и его пришлось отращивать заново.
Вот так, братцы – нет никакой тюремной судьбы с казематными стенами. Где шаг вправо и влево от фатумы – и сразу под пулю несчастий.
Всякую там херомантию с астропердией, и их страшное влияние на жизнь человека, придумали отъявленные шарлатаны, чтобы властвовать над золотыми денежками и живыми душами. А на самом деле человеку нужно только помочь – дать ему хороший пинок под зад, чтобы он понёсся по всей вселенной, расширяя свою судьбу на мильярды парсеков пространства и беспредельную вечность времени.
Поверьте мне – он сможет, сподобится.
