В жизни ещё так не улепётывала. Точно стая волчья гонит её по пятам. Вот только от кого бежит-то? Ну не от цветка же, право. Да и примерещилась небось ей эта чертовщина после пережитого страха. Преследования Йорунда с его внезапным исчезновением. Жестокое безмолвие Леса. Страх – он завсегда глаз мутит. Так что даже ромашка полевая чудищем покажется. А всё ж, как себя ни обманывай, Эрмингарда по сей миг ощущала на себе полный бессловесной мольбы взгляд цветка.
Ланью загнанной в избу ворвавшись, девушка едва не сшибла с ног собственную бабку, которая тотчас же хватанула её за косы да возопила протяжно:
– Да где ж тебя, лахудра, черти-то носили?! А с пастью-то шо у тебя? Ах ты ж, шлында бесстыжая! Ишь напомадилась! Со стыда б тебе, гулящая, рдеть, а она рыльник свой разукрашивает!
– И вовсе я не красилась... это от земляники. – попыталась оправдаться рыжая, впрочем, тут же о сём пожалела – в ягодное-то бессезонье эти слова прозвучали попросту издевательски.
Кунигунда, что весь день безуспешно выводила бородавки со своей позеленевшей рожи, и без того нонче зла до дьявола. А тут и вовсе осатанела, старая. Лепя оплеуху за оплеухой по личику девичьему, заорала она квакающим гласом, будто не говорит, а рыгает, превращая каждый звук в хлюпающий комок бесчеловечной ярости:
– Будет тебе ща такая земляника! Вымазалась-то – аж за версту видать – шоб уж ни един кобель мимо твоего сосалища не промахнулся. А и славно, гляжу, повеселиться-то успела! – взвыла карга, заметив разорванную на её груди материю, да и принялась драть в клочья злосчастное платьюшко своими ногтями-пилами. – Коли сраму так шибко алчешь, вот и шарься с голым сранделем по лесу, шоб каждый встречный в тебя впрыскивался! Пшла на двор! Живо за порог! – приговаривала она, волоча обнажённую девочку за волосы. – Выметайся, кому сказала! Мне в дому шлюха без надобности!
Вытолкав внучку не только из дома, но и за плетень, старуха захлопнула перед ней калитку.
– Проваливай с глаз моих долой! И шоб не смела носа казать, покамест сама тебя не позову!
– Дай хоть одеться! – сквозь слёзы взмолилась Эрмингарда.
– А зверям одёжа не полагается! – загоготала ведьма и, сплюнув на неё, угрожающе замахнулась топором. – Брысь отсюдова, скотина! Тебя уж, поди, заждались под каждым вторым кустом на случку. Вот и гуляйся себе, загульная!
С тем и осталась девушка – ни про что побитая, нагишом, во мраке злой ночи. А в лесу ужо темень – хоть глаз коли. Пока до Ингигруден добежишь, этак сколько ж всякой мрази вроде Йорунда может повстречаться. А Йорунд... Куда ж он делся-то?
До Фридлейва бежать быстрее, чем до Ингигруден. Не придётся углубляться в лесные дебри. Да разве ж может она к нему на порог в таковском виде заявиться. Сам-то он, ясное дело, нипочём не обидит малую. Но вот так осрамиться пред любезным её сердцу приятелем, ради встречи с которым она всякий раз безотчётно прихорашивалась да цветочным венком украшалась – хуже смерти.
Схоронилась, горюющая, меж древесных корней. Локоном огневым слёзки с ланит утирает, наготу беззаступную прикрыть тщится. Хоть ничей глаз и не зрит её, а всё ж позорно – в пору собственной косой удавиться. А сколько прехорошеньких платьиц, рождённых искусными пальцами Ингигруден, допрежь сего бабка вдрызг изодрала. Бережно подбирая каждый из обрывочков, девочка, как умела, сшивала их заново. Правда, руки-то у ней не столь умелы, что у старшей подруги, вот нарядики и выходили совсем уж куцые да глазу не ладные. Да что иное ей оставалось, как только обноски нашивать безропотно. А и сыскать бы ей сейчас хоть каких негодных тряпиц на самое худонькое наряжение. Да откуда ж им тутова взяться.
Уж вся зарёвенькая да вся захныканная, едва не носиком клевать с утомления стала. А тут чего-то у ног прошелестелось листочком опавшим. Глянь, а тама тряпочка – материя узорчатая, шитья богатого, с ниткой золочёной. А и хорош лоскутик – глазу не налюбоваться, пальчикам не наласкать. Одна беда – мал до смешного, разве что на платочек носовой сгодится. Но едва разглядела симпатичную находку, как усмотрел глазик в двух шагах от неё ещё один клочочек. Ткани совсем иной – и цветом, и плетением велико от первой разнится – но тоже дорогой, словно с костюму господского, в каковых только князья щеголяют. И ведь не закончились на сём чудеса. Влево взгляд – и там кусочек. Вправо – то же самое. И вот уж точно листопад тряпичный окрест неё. Только и успевай их подбирать, что цветики на лугу. Сама не заметила, как целую охапку набрала – едва в руках умещаются. Разложила на травушке, так да этак лоскуточки друг к дружке прилаживает, платьюшко себе сочиняет. Ох, и весёленький же нарядец выходит – во всём лесу сродного не сыщется. Ей бы ниточку да с иголочкой, так враз бы и сшила. Но о таком подарочке мечтать сущее безумство. Однако муравушка вдруг взволновалась, шорохами ожила, и понабежало к ножкам Эрмингардовым целое полчище паучков-ткачей, мохноногих глазастиков – шкуркой пёстрых, лапкой шустрых. Да и что ж за чудодейство тут приключилось! Лапоньками, что иглами, материю паучата дырявят да паутинкой-ниточкой меж собой лоскуты сшивают. И уж как споро да проворно – и опомниться девонька не успела, а облачение для ней ужо и готовое. Надивиться невмочь, обнову примеряет – а платьице-то в самую пору, и ведь столь крепенько да годно пошито, что и королевскому портному на зависть. Закружилась тут Эрмингарда – многоцветная юбка вкруг неё радугой расплескалась, краше пера павлиньего. А сосенки-великанши колоннадой над ней толпятся, точно лапами-ладонями укрывают, стерегут голубушку. Откинулась рыжая навзничь, травяной ковёр собой украсила и улыбкой любящей обласкала надзирающую над ней луну. Не пойдёт она нонче ни к Ингигруден, ни к Фридлейву. Лес – он сам её защитит, схоронит от любого ворога. И безопасливо вверяя себя опеке Зрящего на неё из тьмы, накрепко уснула, беспечная, посередь лесной глуши.
***
Прямо в носик солнцем рассветным поцелованная тревожно встрепенулась, вскинулась. Со сна разумом неясная, и сама уж припомнить не может, как в чаще глухой очутилась. А невзрачная полянка, что минувшей ночью лишь жестковатым быльём щерилась, вдруг зацвела колокольчиковым цветом. Утопая в сиреневой дымке, будто в эфирных шелках, нежась в объятьях туманной зарницы, девушка не смела пошевелиться от благоговения пред ниспосланной ей красотой. То был мир иной, неведомый, знакомства с которым она доселе не имела. Когда первые спазмы восторженного изумления слегка ослабили свои тиски, перевела рыжая дух и углядела подле себя на траве потерянную давеча книгу и лукошко, свёрнутое из лопуха, полное до краёв медку липового. Рассеянно обмакнула пальчик в ароматное угощение да в уста вложила. Лакомо. И покуда смаковала кушанье, точно ласку возлюбленного, взором ощутила новое диво. А на пальце-то у ней, на безымянном, на котором перстенёчки обручальные носят, колечко-колокольчик из цветочного стебелька свито. Так в груди спёрло, едва не задохнулась. Лес заткал сиреневыми бутончиками всю поляну, будто брачное их ложе, и поставил свою печать на её длань. Повенчанная. Лесная. Отданная в жертву, посвящённая ему в дар.
Словно во хмелю – от сладости ли медовой, от цветочного ли благоухания – вспорхнула бабочкой, отдавшись кружению плясовому. Ветром во поле носилась, танцевала со стрекозами, деревцам объятия вручала, целованием готовая весь бел-свет залюбить-приголубить. А лес от края до края, куда ни ступи, колокольчиками нарядился, повсеместно сея лиловатое марево, искажающее облик дубравы до неузнаваемости, так что обыденное обратилось колдовским. Ни в раз до сего таковского чуда весеннего на долю Эрмингардову не выпадало. Средь цветов кувыркалась, словно перволетний медвежонок, пела, счастьем пьяная, да смеялась, с землицей свившись, вся облепленная былинками и лепестками. Но в какой-то миг девочка вдруг вздрогнула, присела на траве, беспокойно оправляя подол задёрнувшегося платья, подобралась. И чего это она тут разбаловалась, будто дитё несмысленное. Кто увидит, решит, белены девка объелась. А случись какому мужику мимо проходить, так мигом подумает, что эта она нарочно блазнит его своею красою девичьей. Лесные мужики они такие – ты хоть икни, хоть пукни, а им всё мерещится, что ты это делаешь исключительно лишь ради ихнего внимания. Будто ей не может просто так, ни с того ни с сего захотеться для собственного удовольствия поваляться на траве да ногами в воздухе подрыгать. Однако встревожило её иное. Не боязнь мужицких домогательств, которые ужо стались для неё чем-то вполне будничным и предсказуемым. Лес как и давеча глядит беззвучно. И ни листочек не ворохнётся, ни птаха не чивикнет, ни ветерок не вздохнёт. Обмерло всё. А из подлесных сумерек так и тянет хладом – и не сходно с весенними заморозками, да и с февральской стужей али со знобкой свежестью летней ночи. Это стылость могилы.
Пытаясь прорезать гнетущую тишь чащобную, зашаркала ногами по муравке, затопала погромче, себя саму взбодрить стараясь. Но то, что мгновением ранее вызывало в ней сладкое томление душевное, вдруг принудило девушку смятенно поёжиться. Лес – его Хозяин, его душа, Таящийся во мраке – неужели он обретает черты, из смутной грёзы превращаясь в осязаемую личность. Некто во плоти, не бестелесный призрак. Он может бесшумно подкрасться к ней, пока она спит. Его руки сплели для неё колечко и, быть может, прикасались к спящей. Возвращённая ей книга, лукошко с мёдом, давешняя земляника – это ведь не случайные лесные находки. Одно дело, когда наткнёшься в чаще на красивую бусинку и воображаешь себе, будто это подарочек тайного благожелателя. Но когда некто столь явственно и нежно проявляет о ней своё попечение, как сердцу не затрепетать в груди.
Пытаясь разогнать тревожные мысли, Эрмингарда уютно устроилась на замшелом пенёчке под вербой и взялась за чтение. Но книжоночка-то причинила младой искательнице знаний горькое разочарование. Сродный сему манускрипт ужо встречался ей о прошлом годе во Фридлейвовой библиотеке. Какая-то несносно пошлая драма о любовных подвигах сэра Ланселота, которые в основном сводились к тому, чтоб не мытьём, так катаньем затащить супругу своего господина в кусты. Раздражённо листая страничку за страничкой, девочка сердито хмурила лобик и пришёптывала себе под нос всякие бранные словечки. Дура она, што ли, ента королева? Вот Эрмингарда нипочём бы на всю эту ихнюю рыцарскую чушь не повелась. А ведь такой толстенный фолиант и всё об одном – как сэр рыцарь кобелирует вокруг своей дамы-мадамы. Это сколько ж бумаги почём зря перевели! Единственное, чем книжка оказалась хороша, так это картинками. Просто глаз не оторвать, как оно красно намалёвано. Особливо же её восхитила иллюстрация с королевой Гвиневерой в подвенечном наряде. Ах, что за платье! Кунигундовой-то внучке, поди, ни в жизнь этакой красотищи не примерить. Не удержалась, да и осторожно вырвала благолепную страничку. Дурында-Асфрид сего и не углядит, а рыжей хоть и малая, да всё ж радость.
Пристыженно опустив взгляд на своё пёстрое платьице, что ещё совсем недавно казалось ей таким хорошеньким, девушка
