Чёртова внучка 8 глава

8. Гнусь да грязь. Дрянь да рвань. Клацанье сгнивших зубов. Искривлённые точно капкан пасти. Хмелем замутнённые глаза. Дрожь в коленях. Костей ломота. Таков ведьмин смех.
   Отчего у ведьмы губы чернее сажи? Отчего голос её сипл до немоты? От поцелуев милого, от ласки возлюбленного. Кто же так сильно ведьму любил, кто её лаской ошпарил насквозь? Чёрт, чёрт, чёрт. Что принесёт он любимой в венчальный дар? Боль и страх. Силу и власть. Унижение и восторг. И снова силу, так много силы, что не уволочь, что невмочь – на пяти телегах не утащишь, тройкой волов не подымешь, – и в кулаке не сожмёшь, и выкинуть не выкинешь. Чем расплатится ведьма с женихом за подарки щедрые, за нежность его волчью? Душой. Но не своей. А и той, а и этой. Пятёркой душ, дюжиной жизней, десятком десятков несчастий, тьмой сворованных радостей. А и мудра ведьма, а и лукава лиходейщица. И клокочет в груди. И зубовный скрежет надрывен. Глаз слезится, да челюсть свело. Так смеётся ведьма. Всё громче и зычней. Что и не расслышать смех чёрта над ней.  
   ***
   Сцепляли грязные пальцы. Пришёптывали, напевали, внезапно разрываясь от хохота. Прихлёбывали, заедали, сплёвывали, грызли, слизывали, размазывали по лицу. Весь стол в обглоданных костях, в надкусанных жуках, змеиных шкурах, медах, грибной трухе, слюне и коровьих лепёшках. Полупьяные, полуголые, полумёртвые, полуживые. Все три, как одна. Каждая, как трое. Клявшиеся на крови. Кумующиеся плотью. Неповоротливая, сияющая жиром махина с пепельно-дегтярными кудлами и пухлыми, что пара гусениц, губищами, вывернувшимися в безобразное подобие угодливой улыбки. Скукожившаяся до сухости ветхих мощей белобрысая оглобля с изгвазданным ртом-колодцем, изрыгающим похабство и смрад. И густо запаршивевшая рябой харей, поседелая рыжуха с совиными бельмами – к сытому удовольствию подруг несказанно подурневшая с их последней встречи.    
   С брезгливой завороженностью застывшая у оконца Эрмингарда подглядывала со двора за ведьминскими посиделками. Каждым жестом, словом и самим своим существованием они вызывали в ней отторжение и тошноту, а взгляд к ним так и лип, словно их безобразность плесенью прирастает к её душе. 
   Дождик меж тем крепчал. Едва она выпорхнула из Фридлейвовой лавки, как зачастила морось – лёгонькая, но злая, точно иголочками мелкую по мордашке колют. А в верхушках сосновых загудело унывно да грозно, будто сердится лес, душою негодует. Да с чего бы ему злобиться нонче? Оглянувшись на недобро потемневшую чащу, девушка передёрнула плечиками, да и заторопилась в терем. 
– А вы гляньте-то, экая цаца к нам пожаловала! – сей же миг зафыркала бабка при её появлении. – Шо-то ранёхонько припёрлась. Никак желатели не сыскались по твою расщелину? Видать, вконец тухла низом, ежель ужо обрыдла всем окружным дыроколам. Зато знаете, по ком вздыхает-охает ента губошлёпка мокрозадая? У ней на уме един токмо – шоб у него там всё, шо висит, отлупилось! – червеног с болотищ. Едва о нём заслышит, так вся и течёт киселём. 
– И ета вот замухрышечка целится под таковскую кобелину заползти! – зареготала с завыванием слабоумная Асфрид и, подскочив к девоньке, всю издёргала да затюкала бедняжечку. – Да на кой хер ентому рукастому доска полированная без единой задоринки? Ты, кундюбенькая, сиськи хоть отрасти, шоб было тя за шо хватануть. А то ж они у тя плоше укусика комариного. 
– Она у нас зато наряжёна знатная! – злобно закаркала Кунигунда, с неудовольствием зыркая на внучкино облачение, так что рыжая даже испугалась, как бы ей и это платьице не испоганили. – Шо ни день – новая одёжа! А ещё жалится, сучка, мол, живётся ей худо!
– Да шо одёжа, коли под одёжей и глянуть-то не на што! – прыснула со смеха белобрысая, но глаз её, завистью сочащийся, выдавал ревнование страстное по не имеющему подобия наряду. – А уж мордень у ней и вовсе голимая, шо от жопы не отличишь! Пятачок-то як вздёрнут – все козюльки, поди, наружу червями выползут! А зыркайте, шо за сусалы в конопушках, точно таракашками обгаженные! Да лобешник равно бычий – много ж дурости в ём небось умещается! И с таким чухлом засратым ета писька мохрястая ещё и любовями бредит! Да тя, маляха, хоть королевной ряди, а всё ж ни един мужичишка завалить не изволит! Ежель токмо безглазый. Да и тот с пердения твоего враз концы отдаст!
– Так ведь эта чумичка намедни волка к бабуле в гости завлекла. – с гадостным оскалом сообщила подружкам карга. – Ох, и красна шубка вышла! Угодила внученька, обновой побаловала нарядной. Но я в толк никак не возьму, чем ента уродища соблазнила хвостатого?
– Да зверям всё одно ж в кого изливать. – залилась желчным гоготом Асфрид. – Этакой бессисястой кудряшке токмо со скотами и сношаться. А давайте её повенчаем с бараном, шо мне Снорри пригнал давеча. У того баранчика яйца знатные – враз по нашей сластоежке, шоб ужо насытилась вдосталь. 
– Да отвалите вы от меня, стервятницы! – вскрикнула щупленькая юница, затравленно отступая под их напором, и вдруг уткнулась спиной в пружинисто-дряблую кручу, вроде желейного пудинга.
   Позади неё стояла робко улыбающаяся, точно девица на выданье Адельгейд. И с этой своей приторной ужимкой толстуха оттянула вырез платьюшка Эрмингардова, да и вывалила прямо ей на грудь содержимое их ведьминского чана, в котором плавали объедки, глисты и нечистоты. А затем пятернёй-лопатою усердно вымарала-вывозила и тельце, и нарядец девичий этой смрадной жижищей. Воздав должное подлой выходке своей товарки, обе бесовки захохотали в голос, так что от их скулёжа затрещали стены. Адельгейд и сама проказливо хихикала в ладошку с мучительным постаныванием, напоминающим младенческий плач.
– Гадина! – с трудом сдерживая слёзы, гаркнула девушка и умчалась на двор.
   Да чтоб она ещё хоть раз взяла в рот эти её вонючие пироги! 
   Насилу отмылась от ихней дряни. А вот разводы на платьице, как ни застирывай, всё ж не поблекли, да и попахивать от него стало дурно. Такую чудесную вещичку извозюкали, мерзавки! Опасливо поглядывая на шумливых ведовок, которые, окосев с медовухи, сделались ещё распущеннее и злее, рыжая бочком прошмыгнула к себе на чердак. Но тем уже, похоже, было не до неё. Перебивая друг друга и зычно бранясь, чёртовы жёнки сызнова соревновались в неком загадочном счёте. 
– Ну, и сколько у тебя на этот раз?
– А четверо!
– Брешешь же, сучка!
– А и не брешу! У самой-то скока?
– Двое.
– А у тя, Адельгейд? Чиво молчишь-то да лыбу крючишь, шо слабоумная? Опять, шо ли, ни одного? Во дебилка!
– Да у ней ужо мозги жиром заплыли! Ни на шо ты негодна, студень ходячий! Токмо плюшки лепить гораздая!
– Точна-точна! Две плюшки в хлебало, а третью в сральник! А глянь, як враз сопрела да расхихикалася, плюшница-затейщица! Ты хоть покрепше их вымешивай, шоб не сминались допрежь надобного!
   И чего ж они там всё считают-пересчитывают-то? Нешто мужиков? Да ну. Самый пропитый забулдыга отплюётся-открестится от таковской мрази. Так ведьмы ж и сами мужиков не жалуют. Как-то раз Фридлейв спьяну вскользь обмолвился, де, Кунигунда по молодости была просто дьявольски хороша. Это замечание самым неприятным образом задело рыжую, так что она, отлично зная характер друга, решила без промедления вытянуть из него всю правду-матку. Знахарь, припёртый к стенке и крайне мотивированный взмахами Эрмингардового серпа, со всей искренностью вдрабадан пьяного женолюбца чистосердечно признался, что с бабкой её он, к глубокому для себя сожалению, ни разу не спал, но не потому что не хотелось – вот же сукин сын! – а токмо лишь по той причине, что она сама его на дух не переваривает. Впрочем, равно как и всех прочих мужчин. Именно это и роднило ведьм меж собой – неизбывное отвращение ко всему роду мужескому и жестокая ненависть к детям. Помимо этого Фридлейв подмечал – будучи особым специалистом в данной области – их прямо-таки сатанинскую похоть, которую они, к его прискорбию, вовсе не стремились насытить естественным образом. Знахарь предполагал, что с решением этого вопроса им либо помогает нечистый, либо – и сия версия казалась ему более правдоподобной – грымзы восполняют свои нужды неким природе враждебным способом. Эрмингарда и сама с неприязнью замечала, сколь похабны их речи, будто эти помешанные ехидны мыслят только о плотском и, причём, в самой низменной форме. Недаром они и её непрестанно оплёвывают оскорблениями сродного свойства. 
   Нет, тут явно речь не о мужиках. А чем они меряются и каким гнусностям счёт ведут – это, поди, только их рогатый любовник ведает.
   ***
   Час за часом вослед пробежал, и уж полночь давно миновала, а вконец задуревшие от бражки ведьмы даже и не думали угомоняться. Вынужденно коротая ноченьку без сна под их пьяные вопли, рыжая расслышала, как они обсуждают предстоящую Вальпургиеву ночь. А уж как речь зашла о том, что Кунигунда удостоилась чести принимать в своём дому саму Чёрную Матерь с высшими сёстрами, тут девушка не стерпела да, свесив голову из чердачного люка, гневно вскричала:
– Это что ж, опять тут соберётся толпища каких-то грязных старух, которые всю избу засрут, а мне потом за ними убирай?!
– Ты какого хрена не спишь, говнючка? – взъярилась её бабка, швырнув в неё порожней бутылью, правда, по пьяному делу промахнулась изрядно. – Ещё и подслушивать вздумала! 
– Да вы ж галдите на всю округу – мёртвые и те пробудятся! И куда ты, дурная, гостей вздумала привечать в этакой теснотище?
– Тебя, блоху, не спросили! Места в избе предостаточно. Горница просторна и чердак вместителен вполне.
– Какой чердак? А я где буду спать?
– Чай, не прынцесса, и в отхожем месте поспишь! Такой засранке там самое место!
– Ага, как же! Нипочём я этих пачкуний на свой чердак не пущу! Они ж так всё обгадят, что и за год потом не отмоешь!  
– Хайло заткни, тварь ты этакая! И живо уберись с глаз, покуда не вздула тебя! Распукалась она мне тут!
– Да щаззз! Мне уже осточертело вам прислуживать! Вы на шабаше будете веселиться, а мне за вами дерьмо выгребай! А я тоже хочу на праздник! И палец о палец больше не ударю, если не пустите меня гулять со всеми!
– Да я те, поганка, такой ща праздник устрою! Вмиг гундеть отучишься! – взорвалась карга, нетрезво вскидываясь на ноги и яростно вертя шарами в поисках, чем бы таким покрепче наподдать по внучкину заду. – Какой тебе шабаш, сопля? Ты у нас нешто ведьма отсель?
– А и ведьма!
– И шо ты могёшь, госпожа ведьма? Обдристать своим говном весь лес? Даже хахаля к себе присушить не в силах!
– А за мной и так мужики толпами носятся, безо всякой ворожбы! Это вы тут сидите, чувырлы немытые! Не то, что любовника, и платье-то себе приличное ни в жизнь не наколдуете! Сами вы не ведьмы, а алкашки обоссанные! 
– Ах ты ж, отродье змиево!..
– Слышь, Кунигунда, а чиво б нам искус не сварганить для нашей сосочки-засосочки, коли уж у ней так в жопке свербит? – вдруг перебила её Асфрид. – Дадим ей заданьице, да и поглядим, смогёт ли она ведьмино поприще пройти и дьяволовой зазнобушкой сделаться. Осилит – на шабаш пустим. Обделается – наваляем по рыльцу да по тыльцу, шоб впредь из штанов не выскакивала. 
– Да ты, кретинка, совсем ужо балдой трахнулась?! – напустилась старуха на подружку. – На кой чёрт мне её испытывать? Ща отлуплю как