Чёртова внучка 7 глава

платьице, что ещё совсем недавно казалось ей таким хорошеньким, девушка горестно вздохнула. Как есть, истая оборванка. А не попадись ей на глаза столь искусительная прелесть, так по сей миг кручины бы не ведала. Но... почему бы ей не наколдовать себе какое-никакое платьюшко. Даром она, что ли, чёртова внучка. Однако в этих магических делах есть немалая загвоздка. Ничто не рождается из ничего. Чтобы что-то получить от мира, нужно либо пожертвовать своим, либо украсть чужое. А голодранке-Эрмингарде и в жертву-то принести нечего. Можно, конечно, попытаться обратить сущее в желаемое, но когда обмен неравноценный, вселенная впоследствии всё же изымет с тебя своё. Да ещё и с накладом. А ежели увлечёшься, то тебя и самого проглотят в уплату за твои пустяшные хотения. Ну не из иголок же сосновых да прошлогодней листвы платье ей себе слаживать. Как ни пыжилась, изобретая пригодные к сему случаю заклинания, да лишь попусту упарилась. А роскошные одежды из ума не идут, дразнятся, хоть плачь. На роду, видать, Кунигундовой внучке написано сплошное рваньё носить. Да и колечко её цветочное уже измялось, поникло, того и глядишь, вот-вот увянет. Невзаправдашнее кольцо да игрушечное венчание с выдуманным другом. И с чего она, глупая, взяла, будто за ней ухаживает сам Хозяин Леса? Может статься, нечисть лесная над ней подшутить решила – они ведь и на более жестокие розыгрыши горазды. Смахнула с руки по-детски нелепое украшеньице и зашагала огорчённая к пруду. Тошно на душе сделалось, словно за всю свою давешнюю пустую радость должна она расплатиться тоскою смертною. Пора бы Эрмингарде и повзрослеть. Полно чудесами несбыточными грезить.
   Как миновала овражик, так прислушалась удивлённо. Шум да гам недалече слышится, точно столпилось изрядное скопище душ. В дубраве-то подобное редкость. Каждый тут сам по себе, в чужие дела носом глубоко не суются. Разве что праздник какой справляют – токмо тогда и гужуются совокупно. Любопытством разжигаемая, шагнула мелкая на голоса. А там и вправду целый сонм – голосят, суждениями наперебой обмениваются, пальцами куда-то кажут. И такого люда собралось, и этакой нелюди. Даже те бирюки, которых обычно пряником медовым из ихних берлог не выманишь, и то повылазили. Но Эрмингарда ж из себя совсем невеличка – ничегошеньки-то ей из-за спин собравшихся не разглядеть. Юркнула в толпу, локоточками остренькими зевак расталкивает, дорогу себе расчищает. Протиснулась-таки в самый первый ряд, головкой вертит. На что все дивятся, в толк никак не возьмёт. А присмотрелась, так кругом кусочки какие-то расшвыряны – и на травке, и на кустиках. Ошмётки. Мелкие такие. Мокроватые. А потом вдруг поняла. Резко и отчётливо. Когда Йорунда увидала. Точнее не всего Йорунда целиком, а едино лишь его голову, на сук дубовый нанизанную. И ведь сколь аккуратно вдета – точно спокон веков тута торчала. А из Йорундовых глазниц и пасти уже молоденькие веточки со свежей порослью пробиваются. Да на веточках ягодки. Красненькие. Снизу-то их плоховато видно. Но сердцем она знала – знала! знала! знала! – какие именно ягоды вручил ей в дар заботливый лесной друг.
   От ужаса всхлипнув, заткнула рот ладошкой. Подкатило. Желчь на языке. Насилу сдержалась. А саму всю колотит, так что крепости в ногах совсем не стало. Жижица да кашица с малюсенькими, точь-в-точь зерно перловое, клочками плоти – вот и всё, что осталось от Йорунда. Кости и те перемолоты в песок. Одна лишь голова цела. И будто специально выставлена на видном месте, чтобы сразу его признали. А кругом только и слышны вздохи «помер!» да «помер!». Точно он сам собою лопнул, как нарыв. Но страшного слова «убили» произнести не осмеливаются. И говорят о случившемся так отстранённо, сухо обсуждая сам факт смерти, но не её причины, не вникая в подробности, игнорируя изощрённую жестокость, из которой ещё и сделали всенародное зрелище. Они же боятся. Не смеют задуматься о силе, способной раскромсать в фарш человеческую плоть, а затем произрастить побеги из трупа. И не то, чтоб в лесу допрежь не душегубствовали. На то он и лес, чтоб тут дикость да зверство творилось. Хищники голодны, нечисть изобретательна на лиходейство. Конечно, убивали – своих из ревности, чужаков забавы ради. Но вот так – с животным неистовством и в то же время с чуждой зверям да совершенно бессмысленной живописностью – так ещё не убивали.  
   ***
   Оцепенение и глухая тишина в разуме. Эрмингарда словно увязала в кошмарном сне. Ни яркое солнце над головой, ни гудящий вокруг неё люд ничуть не помогали ей поверить, что происходящее реально. На грани полуобморока она пыталась хоть за что-то уцепиться мыслей, чтобы не рухнуть в разверзнувшуюся пред её душой тьму. Прислушалась к бесстыдно громкому суесловию стоящих подле неё лешачек.
– А ты глянь-глянь, Равата-то до чего спокойна! Точно и не об её мужике речь идёт.
– Да на кой чёрт Равате этот пузырь на ножках? Тем более после её шашней с Фридлейвом. Небось насилу сдерживается, чтоб в пляс от радости не пуститься.
– Ну, теперь-то им можно не таиться. Хоть под венец с Фридлейвом иди.
– Сдалась она Фридлейву, когда у него и так каждая ночь по минутам расписана, чтоб успеть принять всех желающих. Да он быстрей в своей трясине утопится, чем с какой-нибудь бабой всерьёз замутит.
   Языкастые девицы на пару залились дерзким смехом, а с другой стороны поляны послышалось причитание кого-то из старшин, которые, впрочем, сокрушались не по Йорунду, а по нарушенному лесному порядку.
– Эта што ж теперича будет! Без водного-то без владыки никак не можно Лесу. То-то я поутру глянь, а озеро из берегов вышло – ажно березняк запрудило. Экая отсель бесхозяйщина учинится!
– А видали, скока колокольчиков нонче зацвело? Ох, дурна примета. Лиху быть! Лиху!
– Да при чём тут твои колокольчики, старая? Не о том речь.
– Всё, что не ко сроку да не к месту – предвещает беду.
– Тьфу на тебя, глумная, не каркай. И так забот хватает. С государем-то водным што порешим?
– Да нешто я сама власти не удержу? – злобно рыкнула Равата, смерив окружающих высокомерным взором. – Ныне же беспутицу устраню. Я и прежде за делами присматривала. От этого ж слюнтяя пользы ни на грош.
– Ты, матерь озёрная, не обижайся, а всё ж древний закон гласит, што должон у воды быть хозяин. Муж, так сказать, голова да начальник. На то она и традиция, шоб её держаться прочно.
– Так почему бы мне не сделаться новым владыкой? – раздался вдруг нахальный голос в толпе, заставивший всех ахнуть от изумления.
   Даже и Эрмингарда, как бы ни была она погружена в себя, невольно повернула голову в сторону наглеца. Голос-то подал не кто иной, как Родвиль – самый младший из водяных, годами лишь на пару вёсен старше рыжей. Однако, возведя на него взор, девушка растерянно заморгала, едва признавая в нём старого знакомца. Не видались-то, поди, с прошлых Осенин. Так кто бы мог подумать, что недавний щуплый подросточек за минувшую зиму столь возмужает да расцветёт красою. Окреп-то нехило, вымахал точно юный дубок – весь такой поджарый, жилистый, да и весьма видный собой. Окинув толпу вызывающим взглядом, юноша вальяжной походкой подступил к Равате и уставился на неё в упор – а ведь редкий мужчина в лесу ростом с ней вровень – да засим вопросил развязно, ничуть не тая сладострастной ухмылки:
– Ну что, матерь озёрная, пойдёшь за меня? Власть над водным царством так и влечёт меня, но вдвойне привлекательна мысль – взять тебя... в жёны.
– Это ещё поглядим, зелёненький, кто кого возьмёт. – фыркнула Равата, не без удовольствия разглядывая статного молодца. – Силёнок-то хватит совладать с могуществом, на которое позарился? А впрочем, коли ночь брачную переживёшь, то, стало быть, и со стихией водной управишься.
– Вот и сговорились. – удовлетворённо заключил Родвиль да тут же, никого не стыдясь, поцеловал её в уста, чему она противиться не стала вовсе, скрепляя тем самым их обручение.
   А и оживился тут народ, свадьбу грядущую обсуждают, обручённым поздравления приносят – точно Йорунд до сих пор не висит тутова повсюду. Взахлёб, как осушают кубок крепкого вина – так поспешают дети леса позабыть скорее о страшном и необъяснимом, погрузившись в водоворот вседневных хлопот. 
   Шокированная их содружным бесстрастием едва ли не сильнее, чем самой первопричиной сего сходбища, Кунигундова внучка ужаснулась вполголоса: 
– Так ведь этого ещё не схоронили, а уж нового мужа сыскали. Не по-людски это...
   Заслышавшие её на беду сплетницы-лешачки мигом обернулись, да и загоготали на пару, словно гиены:
– Не по-людски? А где ты тут людей-то углядела, рыжая? Не по-людски! Так ты ж средь нас одна такая – людя сердобольная. Ах, какие мы нежные! Ах, какие мягонькие!
   С этими словами бесовы девки облепили её с двух сторон, принялись тормошить да щипать, губами чёрными за ушами целуя, за мочки ушей кусаясь по-щучьи.
 – А ты приходи, рыженькая, на свадебку-то, мы тебя плясать научим по-нашенски, по-нелюдски. Приходи-приходи, веселиться будем до зари, в браге искупаемся. Глядишь, и тебе, нежненькая, женишка сыщем, нелюдя покрепче да пожарче, чтоб залюбил тебя до визгу. Ну хотя бы на ночку, ну хотя бы на две. Пора тебе уж, рыжая, с обиходом местным свыкаться. Коли средь нелюдей бытуешь, так и живи, как нелюдь. А мы поможем. Мы научим. Сладко будет. Дико да люто. А всё ж сладко. Окрестим тебя в нелюдь, покумуемся с тобой, побратаемся. Сами тебя, мягонькую, залюбим. А коли нашенской стать не научишься, то слопаем. Все вместе тебя и сгрызём. Потому что нет в лесу людям места. Поняла, рыженькая? 
   Насилу от паршивок отбилась, под хохот ихний умчалась прочь. А ведь таковские сучки вполне могли и поглумиться над ней – подбросить гостинец, колечко свить. Видят, как она в мечтаниях по чаще слоняется, вот и изгаляются, дьяволицы. 
   Но что же тогда Йорунд? Если мыслить трезво, то вполне очевидно, кому его смерть на руку. Равата, ясное дело, не добром за Йорунда шла. Говаривали, что она мужа и близко к себе не подпускает, недаром же он за девками по лесу гонялся. А тут вдруг за един день разом и от постылого избавилась, и свеженьким обзавелась. Неужто никого вовсе не смутила её скоропалительная помолвка с этим разнузданным юнцом, что почти вдвое младше невесты. Впрочем, как бы ни был Родвиль силён да нахален, а всё ж кишка у него тонка для убийства. Равата, конечно, и сама по себе буйвола мощнее. Но разве ж баба в одиночку такое дельце провернёт. Йорунда ведь не просто убили, а словно через мясорубку пропустили, а затем ещё пожевали, да и выплюнули. А что там эти чертовки болтали про Фридлейва? Уж он-то и плотью, и духом лих. Его руки точно для того и созданы, чтобы разрывать на части сродных Йорунду ничтожеств. Есть в нём нечто тёмное. Затаённая за приветливой улыбкой жёсткость. Так ли поверхностна его интрижка с Раватой? Но к чему тогда тут Родвиль? 
   Нет, что за глупости. Разве может она подозревать в подобном изуверстве своего лучшего друга? Ни Родвиль с Раватой, ни Фридлейв не стали бы устраивать этот кровавый спектакль из Йорундовой смерти. Тогда кто же это сделал? И как... как Эрмингарде оправдаться перед самой собой, как убедить себя, что это никак не связано с ней. Но совершить такое могла лишь одна сила – не