Чёртова внучка 9 глава

9. Нет, видать, сам чёрт – дед её родной – дёрнул рыжую притащиться на свадьбу ихнюю, на проклятущую. Знала же, добра из сего не выйдет. Но жилось-то посередь чащи глухой не шибко весело. А кровь молодая, горячая. Тяжко стосковалась девонька по хмельному задору лесных гулянок. Не всё ж ей подле бабки сидеть, горшки драить да золу из очага выгребать. Душа рвалась лиху пляску справить, питьём медовым жажду воли утолить да покрасоваться сверкающим нарядцем. Доныне Эрмингарда ежели и посещала дубравные празднования, то токмо лишь под приглядом Фридлейва да Ингигруден. Старшие друзья зорко надзирали за её благополучием и достигали высочайшей степени занудства, когда заходила речь о безопасности их малой сестрички. Так что с ними и разгуляться-то особо не удавалось. Едва-едва самая потеха закружит, а её ужо чуть ли не на ручках домой тащат, точно ляльку грудную. А нонче Кунигундова внучка впервые пришла на торжество одна, как вполне себе самостоятельная, зрелая женщина. Было оно, конечно, волнительно – ажно душа вскипела, точно пробуждающийся вулкан. И, если откровенно, девочка, пожалуй, и не отказалась бы от рачительного сопровождения любезных её сердцу приятелей. Но, зайдя за Ингигруден, она обнаружила в её жилище агрессивно-беспорядочное запустение, будто хозяйка отсутствует уже не первый день. И чего же там с ней такое творится, что кикимора неусыпно бродяжит по глухомани, словно опоённая дурман-травой? Ну, а к Фридлейву после этой – будь она неладна! – соли и на порог-то не покажешься. Эх, и угораздило же её такое учудить. Вот и пришлось Эрмингарде – хошь не хошь – отправляться в загул по-взрослому, то бишь в полном одиночестве. 
   Но как ни желанно сердцу это гулянье, а внутри всё противится ему. Сколь противоестественно и гнетуще венчание, устраяемое впритык к Йорундовой кончине. Интересно, его хотя бы успели соскрести оттудова али о таких пустяках уже и не вспомнили в предсвадебной сутолоке? Нет-нет, забыть. Скорее забыть. И совокупно со всем лесным народом девушка окунулась во всесветное праздничное умопомрачение, ища спасения от кровавого кошмара, наступающего ей на пятки.
   ***
   Ох и гульба, ох и загульная вихрем взвилась, пламенем вспыхнула средь черёмухой благоухающей ночки весенней. Бледные от луны, обрызганные румянцем жар сеющих костров, раскалившиеся дыханием браги – пляшущие свивались в обоюдный комок страстно клокочущего восторга. Эта лихость, жестокий голод по развлечениям, удержу не знающая прыть – едино, что роднило чуждых и даже во многом враждебных друг другу детей леса. Словно заворожили её, Эрмингарда и сама не успела заметить, как оказалась втянута в самое средоточие бесовского хоровода, где всяк обретал уму необъяснимую целостность с прочими, точно все они рябиновые ягоды, сплочённые в единую гроздь. 
   Лишь ноженькой стройненькой ступила на полянку на плясовую, тем же мигом навязался на Эрмингардову голову приставучий лешачонок, да и взахлёб ухлёстывать за девонькой – пылко и вместе с тем неуклюже до смеху. Мордашечкой-то вполне себе приятненький с едва пробившимся пушком над губой да на щёчках, но больно уж незрелый, поди, даже младше Кунигундовой внучки. Ну и на что ей такой зелёненький ухажёр? Потихоньку улизнула от малолетки и тотчас же запуталась в пьяных объятьях русалок – а им только того и надобно, чтоб зацеловать да защекотать тебя вусмерть. Отбилась от сраму не боящихся хохотуний, так иные ухватливые лапы да нетрезвые губы к мелкой липнут, заласкать прелестницу алчут. Да ведь и рыжая несильно от них отстала – ужо и мухи золотые перед глазом спьяну пританцовывают, а на сердце так раздольно, что весь мир рада бы объять. Тут-то Фридлейва она и углядела. Его не захочешь, а увидишь – всякого витязя дубравного крепче и ростом превосходнее. Зацвела в девичьей груди рута душистая – впору петь ей малиновкой от нежности к нему всколыхнувшейся. Да тою же секундой и поникла девушка. Знахарь ведь, как было у него заведено, явился на торжество не один, а в обнимку с бабой. И где ж он только таковскую страхолюдину-то сыскал! Однако у страхолюдины имелась вполне достойная грудь, не то, что Эрмингардовы комариные укусики. А как он её давеча всю вдоль да поперёк высмеял! «Крапива»! «Для объёма»! На кой чёрт тогда целоваться, придурок, полез? И ведь даже не побоялся прямо в лицо её бабки назвать Эрмингарду своей девочкой. Да про сватовство даже шутил. Впрочем... Вот именно, шутил. У него на языке сплошь потешки да прибаутки. А она-то, дурёха, от всякого его слова да взгляда нутром наизнанку выворачивается.  
   И так горько да муторно на душе тут у рыжей сделалось, что впору мчаться с праздника долой, слезой горючей умываясь. Либо же... либо в самый раз напиться до зелёных чёртиков, дабы печаль-горесть свою избыть начисто. Долго о сём не раздумывая, юница избрала наихудшее из зол и принялась заливать в себя всё, что под руку попадалось. А попадалось ох, как много всякого, да и разного, чему она и названия-то не ведала. Постепенно охота реветь пропала напрочь, сменившись запойным смехом, в котором, впрочем, звучала немалая доля смертоубийственного уныния. Плясалось-то всласть, бесилось со смаком. Да недолго веселилась младёшенькая гулёна. Безо всякого к сему предупреждения пара мощных пятерней, грубо обхвативших её со спины, вдруг как сжала, да и как стиснула перси девичьи, нисколько не смущаясь тем, что по её собственному мнению, там и жать-то особо было нечего. Уж тут-то с Эрмингарды весь хмель почти разом и сошёл. Извиваясь угрём и захлёбываясь проклятьями, девочка вывернула шею с твёрдым намерением плюнуть охальнику в харю, да мигом и остолбенела от изумления. Лапал-то её не кто иной, как сам новобрачный Родвиль, который, судя по его окосевшему взгляду, нализался ещё хлеще, чем она.   
– Ты какого чёрта творишь, женишок херов?! – взъярилась мелкая. – Где невесту-то свою потерял?! Вот ейные сиськи и вали жмакать! А от меня щаззз же отцепись!
– А чёрт её, невесту эту, знает! – заплетающимся языком сквозь смешки брякнул парень, не прекращая своего недоброго деяния. – Небось сам рогатый её у меня и украл. Знать, мне придётся украсть его внученьку. Но чего-то ты больно кислая для хвалёной чертовки. Дай хоть взбодрю чуток.  
   С этими словами он развернул к себе рыжую и залепил ей рот каким-то тошнотворно мокрющим поцелуем. До того ж гадостно – прямо в пасть бы ему сблевануть. И уж это однозначно не идёт ни в какое сравнение с пусть и настойчивой, но всё же такой чуткой лаской Фридлейва. Но худо то, что окреп мерзавец знатно – как ни дрыгайся, не отлепишь от себя. А ведь ещё совсем недавно достаточно было лишь легонечко тюкнуть его берёзовой веточкой по макушке, и сопливый пакостник тут же в слезах убегал жаловаться на неё своей мамаше. Зато теперь-то вымахала детина – попробуй с ним совладай, когда в самой девчушечке весу немногим боле, чем в каком-нибудь заморенном котёночке. Тут и пришлась к месту давняя Фридлейвова наука. Именно он наставлял малую сестрёнку в способах самозащиты и дотошно втолковал, как именно надлежит разбираться с наиболее навязчивыми поклонниками. Как-то раз было дело, мелкая решила шутки ради опробовать отработанный удар на самом учителе, однако ж малость пролетела – во всех смыслах пролетела – и, вмазав наугад ниже пояса, навернулась сквозь эти его щупальца да проехалась мордочкой по полу. Наносить удар по сплетению гибких и пружинистых щупалец на деле было столь же бессмысленно да рискованно, что и драться с кустом облепиховым. Это уже впоследствии объяснил ей извиняющийся Фридлейв – неудавшаяся жертва её шуточного нападения – когда лечил расквашенный носик своей неугомонной сестрички. Посему младая воительница продолжила оттачивать своё мастерство на прилавке, дубася по нём всечасно, нимало не щадя собственных колен. Хотя вскоре знахарь запретил эти тренировки, утверждая, что ей не стоит так уж сильно усердствовать. Вероятно, его порядком встревожил едва не расколоченный прилавок и кровавые мозоли на её коленях, которые меж тем стали крепче молота. После такой боевой практики бить по Родвилю оказалось вовсе безболезненно для неё – не то, что по прилавку – ну, а для него зато назидательно, да и душеполезно вельми. И учитывая, сколь смешно булькнул согнувшийся пополам парень – похожий звук издавали пойманные в ловушку зайчата, когда Эрмингарда сворачивала им шеи – Родвиль воздал должное мощи её натренированных коленей. Пользуясь тем, что физиономия скрючившегося горе-жениха очутилась как раз на нужном уровне, девушка ещё и вдарила ему на развороте локтем по переносице. Будет ему брачная ночь – с разбитым носом и яйцами. И чего ж Равате так не везёт-то с мужиками? Нешто и этот хмырь со временем тоже превратится в обрюзглого кретина, гоняющегося по лесу за девками?  
   Не забывая Фридлейвово предостережение относительно того, сколь могут рассвирепеть мужчины после сродного угощения, если позволить им прийти в себя, шустрая малявка дала дёру и, не мешкая, растворилась в толпе. Но куда ни кинься, всюду сродная Родвилю пьянь. Сыскать бы Фридлейва и, наплевав на эту его бабищу, в наглую уткнуться ему в грудь, чтобы он взял её на руки, как в детстве, и отнёс домой. И пусть даже Фридлейвова тёлка разозлится или станет над ней смеяться. Но её глупый пьянчуга-братик нипочём не откажет своей девочке. Как бы ни был он пьян и погружён в утехи плоти, стоит лишь мелкой попасть в передрягу, так он вмиг трезвеет и, позабыв про своих баб, мчится к ней на выручку. Вот только куда ж он подевался-то? Видать, так развеселился, что, поддавшись всеобщему настроению, потащил свою страхолюдину в ближайшие кусты. Придётся выбираться самой. И как можно скорее. Кругом-то творится таковский содом, что мороз пробирает по коже. Вот уж нагулялась так нагулялась. И встреться же тут Эрмингарде, как на грех, те самые паршивки-лешачки, что зазывали её намедни на эти дьявольские гулянья. Повиснув на ней с обеих сторон, спившиеся до одури негодяйки сызнова принялись тормошить да речениями грязными дразнить девочку. А одна из них вдруг возьми, да и сорви с её волос заветный цветок – к косице своей чернющей прицепила и наутёк. Разъярённая их выходкой рыжая вырвалась следом за улюлюкающими мерзавками из освещённого кострами круга танцующих прямиком в сумрачные дебри. Под ногами вскорости захлюпало. Но пылающая гневом девушка не желала ничего замечать вокруг – лишь бы вернуть драгоценный дар да наподдать пересмешницам. Невеличка-то невеличкой, но всё ж носится прытко – вот-вот и настигнет. Тут она и сиганула со всей дури, готовая перегрызть глотки обеим гадинам разом. Но приземлилась-то до крайности неудачно – почти по самый пояс вмазалась в топь и тут же ощутила, как её затягивает вглубь. Ржущие, что кони, девицы моментально обернулись и восторженно захлопали в ладоши, наперебой потешаясь над несчастной. Видать, загодя всё спланировали, да и влёгкую заманили её, как последнюю идиотку. Любый сердцу цветочек растоптали в грязи. Да она и сама бутоном лилейным увязала в трясине без надежды на спасение. Нипочём ведь самой ей отсюда не выбраться. От безысходности взмолилась о