Казахстан

Мы – дети того Казахстана росли в обстановке абсолютного интернационала. Вот, если есть на свете рай для интернационала, так это там, в Казахстане. В силу исторических причин, на которых я останавливаться не буду, на этой благословенной земле нашли приют народы десятков национальностей: русские, греки, поволжские немцы, чеченцы, уйгуры, украинцы, евреи, крымские татары, латыши и многие другие, кого железной рукой вождь всех народов Иосиф Джугашвили насильно переселил с их исконных земель. Само-собой, - казахи и даже курды, которых никто никуда насильно не переселял по той простой причине, что это сделать крайне трудно - они и без того кочевники и на одном месте не сидят.
Жили очень дружно. Дети напрополую щебетали на всех языках разом. Вот, если представить возведение вавилонской башни, и дети разных народов, пока их родители трудятся на строительстве, все вместе сидят в одной песочнице, так это тот Казахстан.
В казахских дворах мы с удовольствием катали кошму (ковер из шерсти вьючных животных). Поскольку этот процесс у казахов всегда был связан с каким-нибудь праздником: свадьба, день рождения и т.д., нас обильно кормили бижбармаком, кульчатаем, бесподобными лепешками и поили умопомрачительным на вкус, шипучим, как игристое вино, ледяным кумысом. У немцев детей угощали вкусными булочками с корицей. Греки делали отличнейший сыр. У нас во дворе всегда было столпотворение: шум, гам, и стол в беседке был щедрым, как характер потомков донских казаков, к коим принадлежала вся моя семья. Бабушкины пироги из настоящей печи славились на всю округу.
Эх, Вася, Вася!...

Василий Тимофеевич – мой дед. О нем – отдельно и главное: бабник, красавец, герой войны и мирного труда, мастер по ремонту женской обуви (заметьте – исключительно женской!) и шитью дамских тапочек на каблучке, украшенных  пестрыми и пушистыми «бон-бончиками»  из кроличьего меха. Чтобы ярче и сочнее нарисовать его портрет, расскажу об одном эпизоде, поразившем меня уже тогда, в детстве.
Раз в год, под 9 мая дед Василий и бабушка Меланья ходили в местную фотомастерскую, чтобы запечатлеть очередной период совместно прожитой жизни, ну и там – события разные: дети-внуки подросли, новые пальто или шляпа – тоже причина…На этот раз в гостях у стариков были не только мы с братом, но еще и наша двоюродная сестра  Татьяна, которую привезли на каникулы из уральского городка. В Башкирии она жила в большой и дружной семье из пяти человек, где всем заправляла тетка Женя – старшая дочь деда с бабушкой. Нас с Таней нарядили в самые красивые платья из цветастого крепдешина, перешитые бабушкой из ее собственных нарядов. Юру уговорили надеть белые гольфы, шорты и чистую рубашку с галстуком-«бабочкой». Сестре жиденькие волосы заплели в косички, а на мне дед из большой любви ко мне потренировал пьяную руку, «подравнивая» челку. Стараниями Василия Тимофеевича челка получилась совершенно кривая, но это нисколько не смутило «свободного цирюльника». Держа в руках ножницы для стрижки овец, он отошел подальше, присмотрелся внимательней, и, подойдя снова ко мне, быстро отрезал еще прядь белых, как снег волос. С чувством хорошо выполненной работы, дед удовлетворенно хмыкнул и ушел надевать свой парадный костюм, украшенный юбилейными медалями, которые ему вручали ко Дню Победы. Я осталась реветь в комнате. Когда меня позвали, все участники будущего фото уже стояли во дворе, выстроившись композиционно так, как и будут стоять на фотографии для семейного архива. Танька была симпатяшкой. Юра, хоть и надутый, но - душка. Я – уродина с вырванной челкой. Но дед с бабушкой!... Это достойно отдельного слова: длинное черное английской шерсти пальто; шоколадного цвета фетровая широкополая шляпа; белое кашне! И, внимание! Черные кожаные перчатки! (Как положено: одна надета на руку, а вторая – небрежно скомкана в той же руке). Стоит, выпрямившись во весь свой двухметровый рост, слегка отставив правую ногу в шикарном лаковом ботинке, в сторону … «Как денди лондонский одет».
Черная в складку длинная юбка; плюшевый жупанчик. Голова покрыта клетчатым платком. Умостилась на краешке казенного стула, поджав под себя ноги в стоптанных коричневых башмаках. Это моя бабушка – красивейшая из женщин на всем белом свете…Надо ли продолжать? Думаю, все и так ясно…

Моя Меланья

О ней… Тихая, скромная, черноволосая и янтарноглазая казачка Меланья.
С первого взгляда можно было понять, как хороша собой она была в молодости! Лучшая в округе стряпуха и швея, добрейшей души человек. Судьбы такой же трудной, как и у большинства советских женщин, переживших тяготы военных лет. Оплакавшая по ошибочной похоронке мужа, который ушел на фронт в первые месяцы войны. Поднимавшая самостоятельно троих детей, пока дед проходил ад проверок в одном из северных лагерей после немецкого плена, из которого бежал…
Когда же дед – казак донской вернулся живой, но малость контуженый, поднимала и его…Чаще всего, подгулявшего, и молча волокла домой, брыкающегося и матерно кроющего всех на свете, от генсекретаря до соседа-гада.
Она готовила, мыла, стирала, шила, воспитывала, лечила и плакала ночами… Он куролесил с замужними дамочками, обожающими гламурные домашние туфельки, пил горькую, виртуозно играл на гитаре, балалайке и трофейном патефоне…Да, да, не удивляйтесь. Когда мы с братом тыкали пальцами в этот странный ящик или брали в руки тяжелые пластинки, которых было всего четыре штуки, и все они бережно хранились в мастерской в ящике рабочего стола, дед обычно кричал, брызгая слюной: " Не тронь, хмыреныш! Побьешь - выпорю! Это-ить надо уме-е-еть", - и ласково, нежно, как с любовницы, стряхивал ладонью несуществующую пыль с сердцевины пластинки, где белым по синему было написано "валенки".
Наверно, Василий Тимофеевич слыл своего рода домашним деспотом, но бывал и добр, и чуток к нам – внукам. Особенно мне нравились вечера в священный для всего советского народа праздник Победы. Дед выносил из дома трофейный патефон, заводил пластинки с песнями Лидии Руслановой и Утесова. После обильного праздничного стола он водружал меня на табурет, и мы вместе пели «Враги сожгли родную ха-а-ату, убили всю его семью. Куда теперь идти солда-а-ату? Кому нести печаль свою?». Дед заодно плакал. К концу трагической истории плакала и я. Потом мы обязательно исполняли «Ты-одессит, Мишка», «В парке Чаир распускаются розы» и «Хаз-Булат удалой, бедна сакля твоя…». Смысла, пропеваемых мною слов, я не понимала, но это было неважно. Меня хвалили взрослые, и мне это жутко нравилось. Так формировался мой музыкальный вкус…Я и до сих пор, кстати, люблю эти песни.
Бабушка умерла очень рано: в пятьдесят пять. Ушла быстро и тихо…Как и жила…Только на похоронах стало очевидно, как она была мила людям, соседям, моя добрая Меланья. Я до сих пор помню ее мягкие, пушистые, вечно пахнущие ванилью, белые и  красивые, совсем не крестьянские, руки. Она прижимала ими мою голову к своему животу и, нашептывая что-то очень ласковое, гладила, успокаивая после воспитательных подзатыльников со стороны родных за очередную провинность. Я совершенно уверена в том, что, если и есть у меня Ангел-Хранитель по жизни, так это моя бабушка.
Василий Тимофеевич после ее смерти еще несколько раз женился. Все браки были неудачными. Жены, в основном моложе его на десятки лет, постепенно его лишили имущества в пользу своих детей. Прожив долгую и бурную жизнь, он «почил в бозе» лет семь тому назад, последние годы, находясь под присмотром старшей дочери Евгении, в далекой Башкирии.

Чарлик – собака на вырост

Мое раннее детство – это и мой любимый пес. Огромный «водолаз», которого бабушка подобрала в придорожной пыли, абсолютно уверенная в том, что это уже средних размеров взрослая собака. «Только с ножками у нево чтой-то», - сказала бабушка, принеся его в подоле фартука. «Надо бы полечить». Назвали Чарликом. Вскоре всем стало понятно, что лечить песика не надо, а вот кормить придется обильно. Его потому и выбросили «добрые» люди, что порода собаки с возрастом располагала к достижению громадных размеров, а, соответственно, возникал закономерный вопрос: «Как прокормить?»…Пес с божьей помощью и на бабушкиных кашах, в которые я тайно от взрослых выливала свою порцию молока и рыбьего жира (эти два продукта для меня были чистой пыткой!) быстро рос и набирал мощи. Черная шерсть блестела, если пользоваться вычурными выражениями моего деда: «как чертов глаз на солнце!» Клыки сияли белизной, а в холке Чарлик поднялся ростом с меня – девчонку семи лет от роду. Вот только кличка так и осталась с инфантильной «к» в конце. Много раз дед, когда у него наступали приступы трезвости, брался за перестройку жилья для пса, который день ото дня все увеличивался в размерах. Наконец, дом был достроен окончательно. Он получился такой просторный, что даже я без труда в него залезала и пряталась от взрослых, когда мне грозила расправа за какое-нибудь «преступление», как то: ушла без спросу на озеро; подралась с петухом (он, кстати, был страшным задирой, но мне не верили); объелась зеленых яблок; украла из сундука прабабушкин чулок, плотно набитый монетами царских времен и, проявляя неслыханную щедрость по отношению к соседским детям, раздала семейные сокровища. Ну и тому подобное…
Братишка мой Юра всего-лишь на год и четыре месяца младше меня. Рос он хилым, плаксивым, капризным и малоподвижным. Его плохой характер взрослые объясняли преждевременными родами. Почему-то все, особенно мама, были уверены в том, что семимесячные дети этим и должны отличаться от остальных, кто пришел в этот мир в положенные сроки. Меня всегда интересовало: почему моего брата назвали в честь Юрия Гагарина – сильного и, по всей видимости, очень доброго человека, жемчужно улыбающегося с картинки, висящей в «красном» углу самой большой комнаты дедовского дома, рядом с портретами вождей Ленина, Сталина и маршала Жукова. Ну, назвали бы, скажем, Роланом или Жаном…В то время я откровенно не любила брата. И, чем настойчивее взрослые меня пытались заставить его полюбить, тем сильнее я его не любила. Всюду, куда бы мы ни пошли гулять, я должна была Юру таскать за руку, вытирать ему сопли, следить за тем, чтобы он не обляпался мороженным, которого ему нельзя было есть. Но братик закатывал такие шикарные истерики, что продавцы мороженного уговаривали маму немедленно купить сынишке требуемое. Потом брат обычно «переносил на ногах» трехдневную ангину с высокой температурой, и мать брала «больничный». Вот чего я совсем не могла терпеть: пребывание матери в вынужденных отпусках по больничному листу. Никакой свободы! «Уроки сделала?! Кашу съела?! Кровать заправила?! Посуду помыла?! Портфель собрала?!» И т.д. Никому и в голову не приходило спросить у дитя: какой сегодня «секрет» она закопала под самым большим деревом в парке? И что за чудовище жужжит сейчас в коробке из-под спичек, спрятанной в карман школьного фартука? И за что на большой перемене она должна дать по башке портфелем здоровяку Амуру (какое красивое и мужественное имя досталось гадкому мальчишке!)? А получить Амур должен был за то, что все время обижал Витьку Юзву – моего соседа по