Гений среди критинов. Часть под номером один

вызывал некое отвращение, — вы меня ненавидите? —

Николай Стоацовский беспричинно засмеялся, а после, резко переставши смеяться, холодно ответил:
—Хм... Ну подумать, так, от нечего делать, я тебя не ненавижу, я тебя презираю и хочу тебе скорейшей смерти, ибо такой, как ты, являешься лишь куском мяса, который скоро сожрёт система. Дело в том лишь, что ты... Можно так сказать, лишь мелкий помощник великого человека, меня, то есть, бегающий в моей тени, ведь гений становится гением только тогда, когда сам возвышает себя в глазах у других, зная свою гениальность. —

Андрей Владимирович стоял ошарашенный такой информацией, тот, кто вдохновлял его только что сам, своими устами сказал, что презирает его, но, впрочем, он и так это знал, и поэтому не стал что-либо долгое говорить, ответил просто:
—Я понял вас, Николай Богданович, скажите, когда мы отправимся во Владимир и что мы будем делать с Екатериной Владимировной? Вы же вроде хотели отдать её отцу, насколько я помню.
—Да, было, только вот-с, — сказал он, холодно вздохнув, — обстоятельства изменились, и теперь будем делать по-другому. —

Остановился он, зная, что Алексеев сейчас спросит:
—Как? —

На что Страцовский с ужасной улыбкой ответил:
—Хах, — он открыл дипломат и достал шприц, внутри которого была странная жидкость с оттенком оранжевого. — Это то, что при правильной дозировке вызовет самую сильную эйфорию, а также сильнейшее привыкание. А вот при повышенной дозировке — это мгновенная смерть, название этого препарата называется морфин, сейчас его очень легко достать, а вот вылечить эффекты невозможно. Сегодня я вколю весь этот шприц в Екатерину Владимировну, а в шприце этом как раз смертельная дозировка этого самого морфия, мгновенно девушка впадет в длительный сон, а после в нем и помрёт. Мы закапаем её на пустыре за этим домом. После того в 16:00, за час до поезда, мы подожжём этот дом, разлив бензин, который я недавно приобрёл внутри здания, учитывая то, что он малоэтажный и то, что основа его деревянная, осталась она от царских времен, то сгорит тут все со всеми жителями, и свидетелей, и тех улик, которые мы могли случайно оставить.
—Но уже пятнадцать тридцать, получается, пора? — заметил Андрей Владимирович, посмотрев на часы.
—Да! Пора, —

оба молодых человека вышли из комнаты, открыв двери, и направились на кухню. На стуле сидела спящая девушка, было видно, что Екатерина не ела достаточно долго, щеки её были втянуты, а под глазами мешки. Николай Богданович похлопал её по щеке, и она проснулась и тихо проговорила:
—Что... Что вам надо?.. — голос был хриплый, низкий и дрожащий.
—Хах, дорогая моя, — обращался к ней Страцовский, — понимаете ли, — сделал он небольшую паузу. — Вы узнали, находясь здесь, то, что по логике не должен знать никто! — повысил он голос, но не кричал, говорил максимально однотонно и холодно, своим леденящим голосом. — И потому вы невольно стали для нас самой большой опасностью, тем, кто может нанести такой удар по тому, что мы строили, и теперь единственный выход у нас — это... Сделать так, чтобы вашего сознания не существовало в природе, дробишь... Умертвить вас! —

На что Екатерина вскричала, заикаясь:
—За что? Я ведь... Я ведь не хотела ничего... Я никому! Клянусь! Клянусь богом! Христом клянусь! — кричала она в истерике, связанной на стуле в слезах, на что Николай Богданович преспокойно отвечал, пока Алексеев содрогался от ужаса у него за спиной:
—Сударыня, ничего того, что вы назвали, существовать просто не может, и даже если бы существовало, я бы вашей клятве не поверил, ибо вы выжали адрес своего отца, не выдержав боли, так что... —

Но Екатерина Владимировна, крича его, перебила, чего Стоацовский явно не ожидал, ибо не любил, когда его прерывают:
—А я и не терпела боли! Я сжалилась над этим дурнем, оттого что он даже не в силах был коснуться меня!
—Ну и что мне с этой информации? — на что Алексеев вставил:
—Вы не злитесь? —

Николай Богданович ответил обоим:
—Мне абсолютно безразлично, мне важно, чтобы был сам факт того, что информация есть, а как её добыли — мне неважно, так к тому же сам факт того, что вы лишь из-за жалости сказали адрес, доказывает вашу мелочность. —

Абсолютно все молчали, отчего Страцовский вытащил из кармана тот самый шприц, приказал Алексееву жестом, чтобы он развязал Екатерину, подойдя к стулу, Андрей Владимирович, взяв ножик из шкафа, разрезал веревку, девушка вскочила со стула, но Алексеев удержал её. Николай Богданович быстрыми шагами подошёл к Екатерине и схватил её руку, пока Алексеев крепко держал её у стены за плечи, она лишь тихо проговорила:
—Господь вас накажет... — на что Николай ответил:
—Бога нет! — утвердил он. — Бог давно мертв, и он не оживёт! Все мертвое мертво, и все живое двигается и живёт независимо от воли не имеющего значения мертвого бога! Скоро мы создадим то время, где не будет ни пастуха, ни стада, все будут равны, и несогласных не будет! Кто не согласен... Уже в сумасшедшем доме по своей воле!.. — цитировал он Ницше. — Сейчас ваша душа перестанет существовать, и она не попадет никуда... —

открыв крышку от шприца зубами, Николай Богданович присмотревшись к венам девушки, воткнул шприц и начал вводить жидкость. Неожиданно слёзы перестали литься, и Екатерина перестала кричать, сердце её забилось чаще, но как только шприц стал пустым наполовину, глаза её закатились, и тело стало неестественно трястись, медленно её веки закрылись, было видно, как кровь давит на вески. Шприц был уже полон лишь на четверть и семь меньше, жидкости оранжевого оттенка становилось меньше, тем сильнее тело тряслось в ужасной конвульсии, неожиданно тряска прекратилась, шприц был пуст, Алексеев убрал руки от плеч Екатерины, а Страцовский отпустил её руку, двушка невинно упала на пол, опустившись на колени, пощупав её висок, Николай Богданович проговорил, объявляя:
—Всё, дело сделано, ровно через два часа её жизнь оборвётся, откачать уже не является возможным. —

Удивившись тому, что Страцовский опередил это, спросил:
—Николай Богданович, а можно спросить?..
—Можно, Алексеев, можно. — утвердил он.
—А у вас какое образование? Просто вы так быстро и точно определили, когда она умрёт... — спрашивал он достаточно заинтересованно.
—Первое, высшее, медицинское. Второе, тоже высшее, юридическое, впрочем, мы отошли от темы, иди достань из кровати простыню, завернем тело. —

Алексеев послушно вышел из кухни, отправился в комнату, простынь была аккуратно свернута и лежала на кровати. Взяв простынь, он оглядел всю комнату и как будто попрощался с этой комнатой, с этой квартирой и со всей Москвой. Выйдя из спальни, он принял простыню и принес её на кухню. На полу уже лежало нагое тело, Страцовский перевёл свой взгляд на Алексеева:
—Бери за ноги, я за руки, и положим на стол, потом надо развернуть простыню и завернуть в простынь. Потом быстро, это тебя касается, чтобы не медлил, быстро несем за дом, а там уже перейдём на пустырь, я там уже лопаты две оставил, закопаем быстро и сразу на вокзал, труп потом в чемодан мой, чтобы внимания не привлекать. —

Андрей Владимирович взял Екатерину Владимировну за ноги, а Николай Богданович за руки, быстрым движением рук они положили тело на стол и завернули его в простыню, Страцовский принес свой чемодан и затолкнул туда не очень-то и тяжёлое тело девушки.
—Так, выноси чемодан и свою сумку на пустырь, мне надо делом важным заняться. —

Алексеев вышел из квартиры, а Николай Богданович достал из шкафа несколько канистр, в них располагался бензин. Тоже выйдя из квартиры, он разлил бензин на лестнице и возле дверей. К тому времени, как он закончил дело, Алек, Ев вернулся, зайдя в подъезд, Николай Богданович достал свой спичечный коробок. Все заполыхало...

Оба стояли на пустыре, давно засохшие и незеленые даже весною деревья окружали эту местность, было их мало, и напоминали они какую-то ограду по периметру пустыря, везде валялся мусор... Облака тогда плыли по нему медленно, птицы, возвращаясь, кричали, возвещая о прибытии грязевого сезона, то бишь весны, ненавистная мне погода весенняя, да и сама весна, ибо под маской расцветающих цветов, именуемых тюльпаны в степи, и красивыми распускающимися яблонями таится грязная слякоть и ужасная погода. Да и что мой читатель знать может про весну того года?! Но похвастаться могу я лишь тем, что тоже ничего не знаю о весне того и могу лишь предполагать по рассказам тем, кто тогда жил и сейчас в здравом уме, какой же климатический ужас тогда творился. Впрочем, я отошёл, как всегда, от всего повествования, и вот настало время мне почитать вам лирические морали.

В глубоко выкопанной яме лежало тело, самое невинное и жалостливое тело, чьё сердце билось в жутких конвульсиях и могло остановиться. Если только убрать эту испачканную в земле простынь, то вы могли бы увидеть блестящую на свете тусклого солнца, которого там нет, грудь, вы могли бы увидеть красивые обнажённые ноги, которые совсем недавно ходили по этой самой земле, и... И какое же красивое личико могли бы вы узреть тем днём в этой яме, увидели бы только вы эти губки, на которых бегал лучик солнца. Веки её были закрыты, были закрыты навечно, и никогда больше не откроются... Там, где радость и эйфория смешивались с объятиями гадкой старухи с косой, мог бы и находиться любой, кто когда-то заплакал из-за шприца... Ведь не зря очень многие умные люди говорят ту фразу, которую, разумеется, процитирую, дорогие мои читатели, кто однажды попробует плакать всю жизнь, но как бы это ни было забавно, Екатерина Владимировна этой жизни так и не увидела, а слезу героина даже не вкушала, но вот такая участь. Но что за участь?! Как не странно, мы все когда-нибудь подохнем и как собаки валяться будем в грязи, и разве не наплевать вам, от чьей руки вы сдохнете?! А сдохнете ведь все вы в любом случае. Но спрашивается, в чем же смысл жизни, если все равно сдохнем? Так я вам не философ, чтобы разъяснять ваши проблемы, касающиеся исключительно вас, ибо вы не хотите работать и ищете смысл жизни? И если вы скажете, что я неправ и я просто чернушный писатель, а не философ, то вы откажитесь, правы, ибо мне только мне продолжать своё довольно нудное повествование.

Взади них было ужасное пламя... Всё горело, все воспоминания, кровь и убийства, говорили целые миры, разрушались мосты между людьми, разрушение судьбы исчезало, исчезало из реальности тех самых поджигателей. Пока тяжёлая сырая земля падала на завёрнутое в простынь прекрасное тело, огонь поглощал всё то, что было из дерева и любых горючих предметов... Яма была уже закопана до конца, Страцовский всем своим видом показывал, что пора идти, кинув лопаты в сторону дома, Алексеев пошёл за Николаем Богдановичем.

Через двадцать минут они были возле здания, где располагалось их руководство, Николай Богданович, показав резким жестом, что заходить Алексееву внутрь не требуется, отправился на второй этаж. Лениво и со скукой, но достаточно быстро он поднялся и без стука вошёл и, войдя в кабинет, как и пять месяцев назад, сел на табуретку. В кабинете был лишь один Кипчиков. Заметив Страцовского, он перевёл свое внимание на него и начал речь, немного заикаясь:
—З-з-здравствуйте, Николай Богданович... Я