– Седуксен, смотри, дым в лесу, – указываю рукой. – Не пожар ли?
Седуксен нехотя посмотрел в сторону леса: – Стас, тебе привиделось.
Сдерживая внезапную ярость, едва не закричал, как мол так привиделось, Седуксен. Не видишь явного, что ли! Но на мои уста легла некая сильная длань и возмущение моё умерло втуне. Кто-то отчётливо сказал, успокойся, не волнуйся всуе. Так как голос звучал отчётливо и послышаться не мог, инстинктивно оглянулся. Кроме Седуксена и лошади никого больше не было, и я почему-то был готов биться об заклад, Седуксен не слышал слов, как не видел столбов дыма над лесом.
Столбов прибавилось: то один, то другой появлялись то там, то сям, подрагивали подобно змеям, повторяющим движения тела играющего на флейте факира. Над лесом висела подвижная линза дыма и запах горящей древесины, тлеющих сучьев, молодых побегов и травы, и острый привкус горячего пепла доносил от леса ветерок.
Всем своим существом отказывался верить, что Седуксен не видит горящего леса и посмотрел на мужчину и увидел его глазами, как не понимаю, совсем другую картину: над кронами лесных деревьев кружились маленькие чёрные птицы; они соединялись в какой-то странный загадочный символ, зловеще темнеющий на сини неба; повисев немного символ распадался, птицы разлетались потревоженные чем-то в стороны; затем они снова стремились в некий центр, чтобы снова соединиться уже в некую строгую геометрическую фигуру; увиденному приходилось верить, так как я находился внутри Седуксена и это не могло быть плодом его неприхотливой фантазии; на фоне неба надувались паруса, наполненные ветром; неслись по пенным водам изящные корабли; птицы были инструментом в чьих-то руках, но в чьих, оставалось загадкой.
И под самый конец я увидел отражение на куполе неба, как в кинотеатре, некоего исторического события: над огромным полем, перепаханным снарядами, плыли белые облачка разрывов; ряды солдат с ружьями скрывались за пороховой пеленой оружейных выстрелов; шеренги солдат редели, падали убитые и раненные и снова шеренги смыкались в длинные изящные линии и молниями на кончиках штыков блестели солнечные зайчики; слышал резкий и противный свист пуль, воющие в полёте гранаты разрывались и косили живую плоть как косой; крики раненных и предсмертные стоны умирающих стояли в моих ушах.
Седуксен это видел и не понимал происходящего.
11. Страх
Насколько помню себя, страх испытывал всегда.
Если не подводит генетическая память, страх ощущал даже в утробе матери. По воспоминаниям мамы и бабушек, аж им-то врать какой сенс, я очень неохотно покидал привычное обиталище, упирался руками и ногами, лишь бы продлить комильфотное состояние; на любые попытки врача-гинеколога и ассистирующих акушерок провернуть какой-нибудь хитрый гинекологический трюк и кунштюк, реагировал моментально: колотил изнутри мамкин живот ручонками и ножонками изо всех младенческих сил. Всё из-за того, что уже в том незначительном возрасте понимал: тьма закрыла ставни и закрылись засовы света. В том смысле, что привычное мирное существование кончается; наступает длительный период борьбы. Начинается борьба за жизнь, за луч света, за глоток воды, за кус хлеба и за многое ещё чего, что обязательно понадобиться для моего комфортного существования, но оно просто так не будет преподнесено в виде подарка на день рождения на блюдечке с голубой каёмочкой.
Страх меня опутывал крепкими тонкими нитями в момент окончания кормления. Мне представлялось, эта кормушка, потчующая меня вкусным тёплым питательным молоком, вдруг окажется пустой. Кто-то посторонний её чудесным, загадочным образом опустошит. Этот неизвестный кто-то будет жить за мой счёт, а я умру в голодных муках и диких животных конвульсиях.
Страх не отпускал меня ни на минуту. В детском саду у меня замирало сердце, когда из всей группы орущей малышни я оставался один. Озлобленный мозг рисовал зловещие и кошмарные картинки, одна ужаснее другой; финал всегда был таков: либо меня забывали в саду навсегда или мои родители поспешно собравшись уехали, но опять-таки, забыв меня в холодном холле детсада.
В школе бледнели ланиты, когда стоя у доски отвечал невыученный урок, изворачиваясь ужом на раскалённой сковороде с шипящим маслом.
На занятиях физкультуры темнело в глазах, когда нужно подходила очередь прыгнуть через «козла», отжаться на турнике или перекувырнуться десять раз подряд на жёстких матах, пропахших потом учеников, когда-либо учившихся в конкретной школе.
В страхе прошла подростковая часть жизни.
Сознание висело на волоске от потери себя, и я готов был умереть от страха, если вытяну на выпускном экзамене не тот билет.
На приёме у детского психиатра, сидел, не шелохнувшись и чувствовал, кровь отливает от рук и они, фигурально, покрываются инеем и синеют. Врач-психиатр, как сейчас помню, дородная симпатичная женщина Дора Дормидонтовна, гипнотизируя тёплым взглядом карих умных глаз родителей, объясняла им и успокаивала тем, что моё modus operandi – это обычные детские фобии, которые почти полностью проходят в момент созревания личности. Именно тогда я познакомился с резонирующим в момент произношения магическим словом «фобия», стал употреблять к месту или нет, но мой страх от полученного знания не прекратил преследовать меня.
Испытывая страх и патологически боясь всего, тем не менее я успешно окончил среднюю школу.
Три года прослужил в военно-морском флоте и дембельнулся в звании старшина первой статьи, что аналогично сержанту в армии.
После службы поступил в институт, хотел стать знаменитым историком, открыть как Шлиман свою Трою. Однажды на осеннем бале в институте после помощи сбора картофеля подшефному колхозу познакомился с Мариной, будущей женой.
Можно подумать страх или всевозможные фобии и их производные отступили, освободили от своих цепких тенет. Нет, они остались. Уснули. Изредка ненадолго просыпались. Тогда волны упадничества накатывали с невероятной мощью. С этим состоянием справлялся. Научился сам. Но сегодня, глядя на лес глазами Седуксена, ощутил потерю прежней комильфотной жизни. Ко мне вернулась, как говорила врач-психиатр, возвышенная чувствительность и тонкое восприятие действительности.
Седуксен что-то крикнул. Указал рукой на небо. Подняв глаза, понял его взволнованность. На горизонте клокотал грозовой фронт. Непрестанно в бешеной пляске вертелись чёрные тучи. Вспыхивали молнии. Пушечными выстрелами рокотал гром. Взбунтовался ветер. Пришла в волнение трава на поле. Поднялась пыль с земли. Забила копытами лошадь, тряся гривой.
Воздух заметно посвежел.
12. Огнь небесный, храп коней и топот копыт
Тревожная грозовая свежесть пахнула в лица штормовым ветром. Воздух наэлектризовался. Присутствие электричества ощущалось всюду: на металлических деталях повозки, на медных колокольчиках под дугой хомута, на кончиках травы появились мелкие искры и при каждом дыхании ветра трава заколдованно светилась и сияние волнами разбегалось в стороны, скользя по верхушкам трав. Треск и писк наполнили воздух. Дышать нам обоим с Седуксеном было невмоготу, пронизанный электричеством воздух жёг гортани и разрывал трахеи. Откуда-то враждебно полоснуло свежим колким ледяным холодом. Не помню, как очутился под телегой. Чуть припозднясь, под неё бухнулся Седуксен. И вовремя: огромная чёрно-лиловая туча затянула небо и, вперемешку с громом и молниями, крупные капли дождя ударили в сухую дорожную пыль, оставляя в ней глубокие ямки-кратеры.
Хрупкость человеческой жизни в этот миг показалась отчётливой, не требующей доказательств. От удушливого открытия в горле стал ком и на глаза навернулись слёзы.
Дождь перерос в ливень. Вода стояла стеной. Грязные мелкие ручейки потоками начали скапливаться под телегой. Седуксен сосредоточенно молчал, покусывая травинку и бросая косой взгляд из-под телеги. С каким-то недоумением смотрел на затекающую воду и на меня, будто я мог что-то объяснить.
Стихия разбушевалась и не хотела успокаиваться. Дождь сыростью перебил все запахи. Пахло исключительно влагой, болотом, гнилыми растениями.
Седуксен неожиданно крикнул: «Стас, гляди, лягушка! – вода вымыла из земли раздавленное тельце земноводного. – Наверно, лошадь копытом придавила. У нас, знаешь, говорят, если раздавить лягушку, обязательно будет дождь».
Это поверье слышал не впервые, потому и промолчал. Жидкая грязь вдруг плеснула в лицо. Захотел крикнуть. Протерев глаза, отказался от спонтанного проявления эмоций. Возле телеги стояла лошадь и нетерпеливо перебила копытами, попадая в лужу, грязь летела в стороны. Ни одна сколь-нибудь важная или глупая мысль не посетила в этот момент. Повернул голову в сторону Седуксена – с его стороны две лошади месят грязь. Она летит ему в лицо. Ему хоть бы хны. Вечный спутник страх вернулся с удвоенной силой. Заныло в затылке. Тянущая тупая боль поселилась в паху и сжала тестикулы.
[justify]«Где эта мразь? Куда подевалась?» – гневный мужской